Неточные совпадения
«Вишь ты, — сказал один другому, — вон какое колесо!
что ты думаешь, доедет
то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» — «Доедет», — отвечал другой.
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо:
те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю;
тот же закопченный потолок;
та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу;
те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все
то же,
что и везде; только и разницы,
что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал.
Покамест ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам; покамест ему все это подавалось и разогретое, и просто холодное, он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор — о
том, кто содержал прежде трактир и кто теперь, и много ли дает дохода, и большой ли подлец их хозяин; на
что половой, по обыкновению, отвечал: «О, большой, сударь, мошенник».
Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и
тому подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала более,
чем одно простое любопытство.
Коцебу, в которой Ролла играл г. Поплёвин, Кору — девица Зяблова, прочие лица были и
того менее замечательны; однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал,
что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил на другую сторону: узнать, нет ли там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все,
что ни попадалось.
Следствием этого было
то,
что губернатор сделал ему приглашение пожаловать к нему
того же дня на домашнюю вечеринку, прочие чиновники тоже, с своей стороны, кто на обед, кто на бостончик, кто на чашку чаю.
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил,
то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты:
что он не значащий червь мира сего и не достоин
того, чтобы много о нем заботились,
что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и
что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и
что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут где,
то сядут надежно и крепко, так
что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят.
Нельзя утаить,
что почти такого рода размышления занимали Чичикова в
то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было
то,
что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на
что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
Приезжий наш гость также спорил, но как-то чрезвычайно искусно, так
что все видели,
что он спорил, а между
тем приятно спорил.
Хотя, конечно, они лица не так заметные, и
то,
что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы не на них утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют их, — но автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и с этой стороны, несмотря на
то что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец.
Это займет, впрочем, не много времени и места, потому
что не много нужно прибавить к
тому,
что уже читатель знает,
то есть
что Петрушка ходил в несколько широком коричневом сюртуке с барского плеча и имел, по обычаю людей своего звания, крупный нос и губы.
Характера он был больше молчаливого,
чем разговорчивого; имел даже благородное побуждение к просвещению,
то есть чтению книг, содержанием которых не затруднялся: ему было совершенно все равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, — он всё читал с равным вниманием; если бы ему подвернули химию, он и от нее бы не отказался.
Ему нравилось не
то, о
чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения,
что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает
что и значит.
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть, в
том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так
что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось,
что в этой комнате лет десять жили люди.
Что думал он в
то время, когда молчал, — может быть, он говорил про себя: «И ты, однако ж, хорош, не надоело тебе сорок раз повторять одно и
то же», — Бог ведает, трудно знать,
что думает дворовый крепостной человек в
то время, когда барин ему дает наставление.
Надворные советники, может быть, и познакомятся с ним, но
те, которые подобрались уже к чинам генеральским,
те, бог весть, может быть, даже бросят один из
тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо человеком на все,
что ни пресмыкается у ног его, или,
что еще хуже, может быть, пройдут убийственным для автора невниманием.
Итак, отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы мокрою губкой,
что делалось только по воскресным дням, — а в
тот день случись воскресенье, — выбрившись таким образом,
что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой и потом шинель на больших медведях, он сошел с лестницы, поддерживаемый под руку
то с одной,
то с другой стороны трактирным слугою, и сел в бричку.
Проехавши пятнадцатую версту, он вспомнил,
что здесь, по словам Манилова, должна быть его деревня, но и шестнадцатая верста пролетела мимо, а деревни все не было видно, и если бы не два мужика, попавшиеся навстречу,
то вряд ли бы довелось им потрафить на лад.
Тут Чичиков вспомнил,
что если приятель приглашает к себе в деревню за пятнадцать верст,
то значит,
что к ней есть верных тридцать.
Для пополнения картины не было недостатка в петухе, предвозвестнике переменчивой погоды, который, несмотря на
то что голова продолблена была до самого мозгу носами других петухов по известным делам волокитства, горланил очень громко и даже похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки.
В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую за
тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает
что такое!» — и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется,
что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше
той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о
том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
Несмотря на
то что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек».
И весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из каких причин, один, оставивши свою трубку, а другая работу, если только она держалась на
ту пору в руках, они напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй,
что в продолжение его можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку.
Словом, они были,
то что говорится, счастливы.
А иногда бывает и так,
что прежде хозяйственная часть,
то есть вязание сюрпризов, потом французский язык, а там уже фортепьяно.
Учитель очень внимательно глядел на разговаривающих и, как только замечал,
что они были готовы усмехнуться, в
ту же минуту открывал рот и смеялся с усердием.
Манилов совершенно растерялся. Он чувствовал,
что ему нужно что-то сделать, предложить вопрос, а какой вопрос — черт его знает. Кончил он наконец
тем,
что выпустил опять дым, но только уже не ртом, а чрез носовые ноздри.
— Как в цене? — сказал опять Манилов и остановился. — Неужели вы полагаете,
что я стану брать деньги за души, которые в некотором роде окончили свое существование? Если уж вам пришло этакое, так сказать, фантастическое желание,
то с своей стороны я передаю их вам безынтересно и купчую беру на себя.
Каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за
что? за
то,
что соблюдал правду,
что был чист на своей совести,
что подавал руку и вдовице беспомощной, и сироте-горемыке!..
Он думал о благополучии дружеской жизни, о
том, как бы хорошо было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, [Бельведер — буквально: прекрасный вид; здесь: башня на здании.]
что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах.
Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжной каурой масти, называвшийся Заседателем, потому
что был приобретен от какого-то заседателя, трудилися от всего сердца, так
что даже в глазах их было заметно получаемое ими от
того удовольствие.
Если бы Чичиков прислушался,
то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему; но мысли его так были заняты своим предметом,
что один только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя; все небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя.
Так как русский человек в решительные минуты найдется,
что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения,
то, поворотивши направо, на первую перекрестную дорогу, прикрикнул он: «Эй вы, други, почтенные!» — и пустился вскачь, мало помышляя о
том, куда приведет взятая дорога.
— Нет, барин, нигде не видно! — После
чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то такое длинное,
чему и конца не было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как
что первое попалось на язык. Таким образом дошло до
того,
что он начал называть их наконец секретарями.
Между
тем Чичиков стал примечать,
что бричка качалась на все стороны и наделяла его пресильными толчками; это дало ему почувствовать,
что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но не говорил ни слова.
— Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян! Я знаю,
что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил, потому
что с хорошим человеком можно поговорить, в
том нет худого; и закусили вместе. Закуска не обидное дело; с хорошим человеком можно закусить.
— Как милости вашей будет завгодно, — отвечал на все согласный Селифан, — коли высечь,
то и высечь; я ничуть не прочь от
того. Почему ж не посечь, коли за дело, на
то воля господская. Оно нужно посечь, потому
что мужик балуется, порядок нужно наблюдать. Коли за дело,
то и посеки; почему ж не посечь?
Между
тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому
что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все,
что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
Слова хозяйки были прерваны странным шипением, так
что гость было испугался; шум походил на
то, как бы вся комната наполнилась змеями; но, взглянувши вверх, он успокоился, ибо смекнул,
что стенным часам пришла охота бить. За шипеньем тотчас же последовало хрипенье, и, наконец, понатужась всеми силами, они пробили два часа таким звуком, как бы кто колотил палкой по разбитому горшку, после
чего маятник пошел опять покойно щелкать направо и налево.
Солнце сквозь окно блистало ему прямо в глаза, и мухи, которые вчера спали спокойно на стенах и на потолке, все обратились к нему: одна села ему на губу, другая на ухо, третья норовила как бы усесться на самый глаз,
ту же, которая имела неосторожность подсесть близко к носовой ноздре, он потянул впросонках в самый нос,
что заставило его крепко чихнуть, — обстоятельство, бывшее причиною его пробуждения.
Надобно сказать,
что у нас на Руси если не угнались еще кой в
чем другом за иностранцами,
то далеко перегнали их в умении обращаться.
Тот же самый орел, как только вышел из комнаты и приближается к кабинету своего начальника, куропаткой такой спешит с бумагами под мышкой,
что мочи нет.
— Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький;
тот говорит громко, басит и никогда не смеется, а этот черт знает
что: пищит птицей и все смеется».
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И умер такой всё славный народ, всё работники. После
того, правда, народилось, да
что в них: всё такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать, говорит, уплачивать с души. Народ мертвый, а плати, как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
— Да кто же говорит,
что они живые? Потому-то и в убыток вам,
что мертвые: вы за них платите, а теперь я вас избавлю от хлопот и платежа. Понимаете? Да не только избавлю, да еще сверх
того дам вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?
— Нет, этого-то я не думаю.
Что ж в них за прок, проку никакого нет. Меня только
то и затрудняет,
что они уже мертвые.
— Ну, видите, матушка. А теперь примите в соображение только
то,
что заседателя вам подмасливать больше не нужно, потому
что теперь я плачу за них; я, а не вы; я принимаю на себя все повинности. Я совершу даже крепость на свои деньги, понимаете ли вы это?
Как зарубил
что себе в голову,
то уж ничем его не пересилишь; сколько ни представляй ему доводов, ясных как день, все отскакивает от него, как резинный мяч отскакивает от стены.