Неточные совпадения
— Вчерашним
днем, сударь, прибыла. Не на конной, батюшка, подводе, пешком отшлепала
по экой
по грязи.
—
Дела мои, Петр Михайлыч,
по начальству пошли.
Сказать правду, Петр Михайлыч даже и не знал, в чем были
дела у соседки, и действительно ли хорошо, что они
по начальству пошли, а говорил это только так, для утешения ее.
В продолжение всего месяца он был очень тих, задумчив, старателен, очень молчалив и предмет свой знал прекрасно; но только что получал жалованье, на другой же
день являлся в класс развеселый; с учениками шутит, пойдет потом гулять
по улице — шляпа набоку, в зубах сигара, попевает, насвистывает, пожалуй, где случай выпадет, готов и драку сочинить; к женскому полу получает сильное стремление и для этого придет к реке, станет на берегу около плотов, на которых прачки моют белье, и любуется…
Из предыдущей главы читатель имел полное право заключить, что в описанной мною семье царствовала тишь, да гладь, да божья благодать, и все были
по возможности счастливы. Так оно казалось и так бы на самом
деле существовало, если б не было замешано тут молоденького существа, моей будущей героини, Настеньки. Та же исправница, которая так невыгодно толковала отношения Петра Михайлыча к Палагее Евграфовне, говорила про нее.
— Верно,
по каким-нибудь
делам сюда приехали? — продолжала генеральша. Она сочла Калиновича за приехавшего из Петербурга чиновника, которого ждали в то время в город.
— Я живу здесь
по моим
делам и
по моей болезни, чтоб иметь доктора под руками. Здесь, в уезде, мое имение, много родных, хороших знакомых, с которыми я и видаюсь, — проговорила генеральша и вдруг остановилась, как бы в испуге, что не много ли лишних слов произнесла и не утратила ли тем своего достоинства.
— Почти, — отвечал Калинович, — но
дело в том, что Пушкина нет уж в живых, — продолжал он с расстановкой, — хотя, судя
по силе его таланта и
по тому направлению, которое принял он в последних своих произведениях, он бы должен был сделать многое.
Он ходил для этой цели
по улицам, рассматривал в соборе церковные древности, выходил иногда в соседние поля и луга, глядел
по нескольку часов на реку и, бродивши в базарный
день по рынку, нарочно толкался между бабами и мужиками, чтоб прислушаться к их наречью и всмотреться в их перемешанные типы лиц.
Калинович, узнав об этом, призвал отцов и объявил, что если они станут удерживать
по торговым
дням детей, то он выключит их.
Весь вечер и большую часть
дня он ходил взад и вперед
по комнате и пил беспрестанно воду, а поутру, придя в училище, так посмотрел на стоявшего в прихожей сторожа, что у того колени задрожали и руки вытянулись
по швам.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает, и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой, и то слава богу, когда еще было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать
по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в
день.
Ты, я думаю, проклинаешь меня за мое молчание, хоть я и не виноват: повесть твою я сейчас же снес
по назначению, но ответ получил только на
днях.
Хотя поток времени унес далеко счастливые
дни моей юности, когда имел я счастие быть вашим однокашником, и фортуна поставила вас, достойно возвыся, на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам русской литературы, беру на себя смелость представить на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого человека, воспитанника Московского университета и моего преемника
по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить
по крайней мере миллион или бессмертие. В то время, как он занят был этим
делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
— Поди сейчас к господину исправнику, скажи, чтоб его разбудили, и попроси сюда
по очень важному
делу.
Исправник пришел с испуганным лицом. Мы отчасти его уж знаем, и я только прибавлю, что это был смирнейший человек в мире, страшный трус
по службе и еще больше того боявшийся своей жены. Ему рассказали, в чем
дело.
Сначала она нацарапала на лоскутке бумажки страшными каракульками: «путыку шимпанзскова», а потом принялась будить спавшего на полатях Терку, которого Петр Михайлыч,
по выключке его из службы, взял к себе почти Христа ради, потому что инвалид ничего не делал, лежал упорно или на печи, или на полатях и воды даже не хотел подсобить принести кухарке, как та ни бранила его. В этот раз Палагее Евграфовне тоже немалого стоило труда растолкать Терку, а потом втолковать ему, в чем
дело.
— Теперь критики только и
дело, что расхваливают его нарасхват, — продолжал между тем Годнев гораздо уже более ободренным тоном. — И мне тем приятнее, — прибавил он, склоняя
по обыкновению голову набок, — что вы, человек образованный и знакомый со многими иностранными литературами, так отзываетесь, а здешние некоторые господа не хотят и внимания обратить на это сочинение и еще смеются!
Отнеся такое невнимание не более как к невежеству русского купечества, Петр Михайлыч в тот же
день, придя на почту отправить письмо, не преминул заговорить о любимом своем предмете с почтмейстером, которого он считал,
по образованию, первым после себя человеком.
Работая головой
по нескольку часов в
день, князь,
по его словам, имел для себя правилом упражнять и тело.
Калинович, измученный и истерзанный ощущениями
дня, сошел вниз первый, разделся и лег, с тем чтоб заснуть
по крайней мере поскорей; но оказалось это невозможным: вслед за ним явился почтмейстер и начал укладываться.
— Один… ну, два, никак уж не больше, — отвечал он сам себе, — и это еще в плодотворный год, а будут года хуже, и я хоть не поэт и не литератор, а очень хорошо понимаю, что изящною словесностью нельзя постоянно и одинаково заниматься: тут человек кладет весь самого себя и
по преимуществу сердце, а потому это
дело очень капризное: надобно ждать известного настроения души, вдохновенья, наконец, призванья!..
Результатом предыдущего разговора было то, что князь, несмотря на все свое старание, никак не мог сохранить с Калиновичем по-прежнему ласковое и любезное обращение; какая-то холодность и полувнимательная важность начала проглядывать в каждом его слове. Тот сейчас же это заметил и на другой
день за чаем просил проводить его.
Распоряжаясь таким образом, Калинович никак не имел духу сказать о том Годневым, и — странное
дело! — в этом случае
по преимуществу его останавливал возвратившийся капитан: стыдясь самому себе признаться, он начинал чувствовать к нему непреодолимый страх.
— Нет, в Петербург я еду месяца на три. Что делать?.. Как это ни грустно, но,
по моим литературным
делам, необходимо.
Два
дня уже тащился на сдаточных знакомый нам тарантас
по тракту к Москве. Калинович почти не подымал головы от подушки. Купец тоже больше молчал и с каким-то упорством смотрел вдаль; но что его там занимало — богу известно. В Серповихе, станций за несколько от Москвы, у них ямщиком очутилась баба, в мужицких только рукавицах и шапке, чтоб не очень уж признавали и забижали на дороге. Купец заметил было ей...
— Коли злой человек, батюшка, найдет, так и тройку остановит. Хоть бы наше теперь
дело: едем путем-дорогой, а какую защиту можем сделать? Ни оружия при себе не имеешь… оробеешь… а он, коли на то пошел, ему себя не жаль,
по той причине, что в нем — не к ночи будь сказано — сам нечистой сидит.
— Решительно от этих проклятых занятий и корректур:
день и ночь работал, — отвечала Зыкова, и
по щекам ее текли слезы уже обильным ручьем.
— Pardon, comte [Извините, граф (франц.).], — заговорил он, быстро подходя и дружески здороваясь с молодым человеком. — Вот как занят
делом —
по горло! — прибавил он и показал рукой даже выше горла; но заявленные при этом случае, тщательно вычищенные, длинные ногти сильно заставляли подозревать, что не
делами, а украшением своего бренного и высохшего тела был занят перед тем директор.
— Чего доброго, ваше превосходительство!
Дело мое молодое;
по пословице: «Седина в бороду, а бес в ребро». До свиданья, ваше превосходительство, — говорил он, униженно раскланиваясь.
— Стало быть,
дело о Забокове в вашем столе
по производству?
— В законе указано, что следует за лживые
по службе донесения, — отвечал ему определительно Забоков. —
Дела моего, — продолжал он, — я не оставлю; высочайшего правосудия буду ходатайствовать, потому что само министерство наделало тут ошибок в своих распоряжениях.
— Ошибки такого рода, — отвечал, не изменяя тона, Забоков, — я теперь удален от должности, предан суду.
Дело мое,
по обсуждении в уголовной палате, поступило на решение правительствующего сената, и вдруг теперь министерство делает распоряжение о производстве нового обо мне исследования и подвергает меня казематному заключению… На каком это основании сделано? — позвольте вас спросить.
Когда бы я убил человека, я бы, значит, сделал преступление, влекущее за собой лишение всех прав состояния, а в
делах такого рода полиция действительно действует
по горячим следам, невзирая ни на какое лицо: фельдмаршал я или подсудимый чиновник — ей все равно; а мои, милостивый государь, обвинения чисто чиновничьи; значит, они прямо следовали к общему обсуждению с таковыми же, о которых уже и производится
дело.
— Не
по вине моей какой-нибудь, — продолжал он, — погибаю я, а что место мое надобно было заменить господином Синицким, ее родным братом, равно как и до сих пор еще вакантная должность бахтинского городничего исправляется другим ее родственником, о котором уже и производится
дело по случаю учиненного смертоубийства его крепостною девкою над собственным своим ребенком, которого она бросила в колодезь; но им это было скрыто, потому что девка эта была его любовница.
Чрез несколько
дней, впрочем, из пятисот тысяч жителей нашлась одна добрая душа: это был сосед Калиновича, живший еще этажом выше его, — молодой немец, с толстыми ногами, простоватой физиономией и с какими-то необыкновенно добродушными вихрами
по всей голове.
— Да; но сегодня праздник, свободный мой
день: я желал бы прогуляться
по Невскому.
— За мое призвание, — продолжал студент, — что я не хочу
по их дудке плясать и сделаться каким-нибудь офицером, они считают меня, как и Гамлета, почти сумасшедшим. Кажется, после всего этого можно сыграть эту роль с душой; и теперь меня собственно останавливает то, что знакомых, которые бы любили и понимали это
дело, у меня нет. Самому себе доверить невозможно, и потому, если б вы позволили мне прочесть вам эту роль… я даже принес книжку… если вы только позволите…
— Да, почти, — отвечал Белавин, — но
дело в том, — продолжал он, — что эмансипация прав женских потому выдвинула этот вопрос на такой видный план, что
по большей части мы обыкновенно, как Пилаты, умываем руки, уж бывши много виноватыми.
— Первые
дни он только дулся; я и думала, что тем кончится: промолчит
по обыкновению.
Самые искренние его приятели в отношении собственного его сердца знали только то, что когда-то он был влюблен в девушку, которой за него не выдали, потом был в самых интимных отношениях с очень милой и умной дамой, которая умерла; на все это, однако, для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто ни одного
дня в жизни его не существовало, когда бы он был грустен, да и повода как будто к тому не было, — тогда как героя моего, при всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в истинно романтическом положении.
— Оковы существуют и теперь, — возразил князь, — поселиться вам опять в нашей деревенской глуши на скуку, на сплетни, — это безбожно… Мне же переехать в Петербург нельзя
по моим
делам, — значит, все равно мы не можем жить друг возле друга.
Конечно, ей, как всякой девушке, хотелось выйти замуж, и, конечно, привязанность к князю, о которой она упоминала, была так в ней слаба, что она, особенно в последнее время, заметив его корыстные виды, начала даже опасаться его; наконец, Калинович в самом
деле ей нравился, как человек умный и даже наружностью несколько похожий на нее: такой же худой, бледный и белокурый; но в этом только и заключались,
по крайней мере на первых порах, все причины, заставившие ее сделать столь важный шаг в жизни.
— Боже ты мой, царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! — воскликнул он. — Ну, не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь у меня, ночуйте, а завтра напишите записку: так и так, мой друг, я жив и здоров, но уезжаю
по очень экстренному
делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги — и
делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше думал о вашем уме и характере…
В дальнейшем ходе событий жених и невеста стали,
по заведенному порядку, видаться каждый
день, и свидания эти повлекли почти ожидаемые последствия.
А вон этот господин, застегнутый, как Домби [Домби — герой романа Ч.Диккенса (1812—1870) «Домби и сын».], на все пуговицы, у которого,
по мнению врачей, от разливающейся каждый
день желчи окончательно сгнила печенка, — неужели этот аспид человечества приехал веселиться?
Проговоря это, он отвернулся и увидел полицеймейстера, красноносого подполковника и величайшего мастера своего
дела. Приложив руку под козырек и ступив шага два вперед, он представил рапорт о благосостоянии города, что
по закону, впрочем, не требовалось; но полицеймейстер счел за лучшее переслужить.
Это вот, например, палата государственных имуществ… это палата финансовая… там юстиция… удел и, наконец, ваше губернское правление с своими исправниками, городничими — и очень понятно,
по самому простому, естественному течению
дел, что никому из всех этих ведомств не понравится, когда другое заедет к нему и начнет умничать…
На такого рода любезность вице-губернаторша также не осталась в долгу и, как ни устала с дороги, но
дня через два сделала визит губернаторше, которая продержала ее
по крайней мере часа два и, непременно заставивши пить кофе, умоляла ее, бога ради, быть осторожною в выборе знакомств и даже дала маленький реестр тем дамам, с которыми можно еще было сблизиться.