Неточные совпадения
— Фу ты, господи, твоя воля! — восклицал купец, пожимая плечами. —
Что только мне
с этим парнем делать — ума не приложу; спуску, кажись, не даю ему
ни в
чем, а хошь ты брось!
— Известно
что: двои сутки пил!
Что хошь, то и делайте. Нет моей силушки:
ни ложки,
ни плошки в доме не стало: все перебил; сама еле жива ушла; третью ночь
с детками в бане ночую.
В маленьком городишке все пало ниц перед ее величием, тем более
что генеральша оказалась в обращении очень горда, и хотя познакомилась со всеми городскими чиновниками, но
ни с кем почти не сошлась и открыто говорила,
что она только и отдыхает душой, когда видится
с князем Иваном и его милым семейством (князь Иван был подгородный богатый помещик и дальний ее родственник).
Но в этот вечер Медиокритский, видя,
что Годнева все сидит и
ни с кем не танцует, вообразил,
что это именно ему приличная дама, и, вознамерившись
с нею протанцевать, подошел к Настеньке, расшаркался и пригласил ее на кадриль.
— Именно век. Я вот и по недавнему моему служению, а всем говорю,
что, приехав сюда, не имел
ни с извозчиком
чем разделаться,
ни платья на себе приличного, и все вашими благодеяниями сделалось… — отрапортовал Румянцев, подняв глаза кверху.
«Это звери, а не люди!» — проговорил он, садясь на дрожки, и решился было не знакомиться
ни с кем более из чиновников; но, рассудив,
что для парадного визита к генеральше было еще довольно рано, и увидев на ближайшем доме почтовую вывеску, велел подвезти себя к выходившему на улицу крылечку.
Все тут дело заключалось в том,
что им действительно ужасно нравились в Петербурге модные магазины, торцовая мостовая, прекрасные тротуары и газовое освещение,
чего, как известно, нет в Москве; но, кроме того, живя в ней две зимы, генеральша
с известною целью давала несколько балов, ездила почти каждый раз
с дочерью в Собрание, причем рядила ее до невозможности; но
ни туалет,
ни таланты мамзель Полины не произвели ожидаемого впечатления: к ней даже никто не присватался.
Настенька очень любила курить, но делала это потихоньку от отца: Петр Михайлыч, балуя и не отказывая дочери
ни в
чем, выходил всегда из себя, когда видел ее
с папироской.
Они наполняют у него все рубрики журнала, производя каждого из среды себя, посредством взаимного курения, в гении; из этого ты можешь понять,
что пускать им новых людей не для
чего; кто бы
ни был, посылая свою статью, смело может быть уверен,
что ее не прочтут, и она проваляется
с старым хламом, как случилось и
с твоим романом».
— «Давно мы не приступали к нашему фельетону
с таким удовольствием, как делаем это в настоящем случае, и удовольствие это, признаемся, в нас возбуждено не переводными стихотворениями
с венгерского, в которых, между прочим, попадаются рифмы вроде «фимиам
с вам»; не повестью госпожи Д…, которая хотя и принадлежит легкому дамскому перу, но отличается такою тяжеловесностью,
что мы еще не встречали
ни одного человека, у которого достало бы силы дочитать ее до конца; наконец, не учеными изысканиями г. Сладкопевцова «О римских когортах», от которых чувствовать удовольствие и оценить их по достоинству предоставляем специалистам; нас же, напротив, неприятно поразили в них опечатки, попадающиеся на каждой странице и дающие нам право обвинить автора за небрежность в издании своих сочинений (в незнании грамматики мы не смеем его подозревать, хотя имеем на то некоторое право)…»
— И я, папаша, видела,
что хорошо! — возразила Настенька. — Но чтоб так, вдруг, всем понравилось… Я думаю,
ни один литератор не начинал
с таким успехом.
— Пошел домой, я не хочу
с тобой, скотом, ехать! — сказал он и пошел пешком. Терка пробормотал себе что-то под нос и, как
ни в
чем не бывало, поворотил лошадь и поехал назад рысью.
Оказалось,
что портреты снимает удивительно: рисунок правильный, освещение эффектное, характерные черты лица схвачены
с неподражаемой меткостью, но
ни конца,
ни отделки, особенно в аксессуарах, никакой; и это бы еще ничего, но хуже всего,
что, рисуя
с вас портрет, он делался каким-то тираном вашим: сеансы продолжал часов по семи, и — горе вам, если вы вздумаете встать и выйти: бросит кисть, убежит и
ни за какие деньги не станет продолжать работы.
— Нет, вы погодите,
чем еще кончилось! — перебил князь. — Начинается
с того,
что Сольфини бежит
с первой станции. Проходит несколько времени — о нем
ни слуху
ни духу. Муж этой госпожи уезжает в деревню; она остается одна… и тут различно рассказывают: одни —
что будто бы Сольфини как из-под земли вырос и явился в городе, подкупил людей и пробрался к ним в дом; а другие говорят,
что он писал к ней несколько писем, просил у ней свидания и будто бы она согласилась.
— Мне действительно было досадно, — отвечал он, —
что вы приехали в этот дом,
с которым у вас ничего нет общего
ни по вашему воспитанию,
ни по вашему тону; и, наконец, как вы не поняли,
с какой целью вас пригласили, и
что в этом случае вас третировали, как мою любовницу… Как же вы, девушка умная и самолюбивая, не оскорбились этим — странно!
Чувство ожидаемого счастья так овладело моим героем,
что он не в состоянии был спокойно досидеть вечер у генеральши и раскланялся. Быстро шагая, пошел он по деревянному тротуару и принялся даже
с несвойственною ему веселостью насвистывать какой-то марш, а потом
с попавшимся навстречу Румянцовым раскланялся так радушно,
что привел того в восторг и в недоумение. Прошел он прямо к Годневым, которых застал за ужином, и как
ни старался принять спокойный и равнодушный вид, на лице его было написано удовольствие.
Будь у вас,
с позволения сказать, любовница,
с которой вы прожили двадцать лет вашей жизни, и вот вы, почти старик, говорите: «Я на ней женюсь, потому
что я ее люблю…» Молчу,
ни слова не могу сказать против!..
— Полноте, молодой человек! — начал он. — Вы слишком умны и слишком прозорливы, чтоб сразу не понять те отношения, в какие
с вами становятся люди. Впрочем, если вы по каким-либо важным для вас причинам желали не видеть и не замечать этого, в таком случае лучше прекратить наш разговор, который
ни к
чему не поведет, а из меня сделает болтуна.
На другой дороге, продолжал он рассуждать, литература
с ее заманчивым успехом,
с независимой жизнью в Петербурге, где,
что бы князь
ни говорил, широкое поприще для искания счастия бедняку, который имеет уже некоторые права.
—
Что ж? — продолжал капитан. — Суди меня бог и царь, а себя я не пожалею: убить их сейчас могу, только то,
что ни братец,
ни Настенька не перенесут того… До
чего он их обошел!.. Словно неспроста,
с первого раза приняли, как родного сына… Отогрели змею за пазухой!
Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в то время, когда их теряем, то, не говоря уже о голосе совести, который не умолкал
ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем
с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
— Ты и не говори, я тебе все расскажу, — подхватил
с участием Калинович и начал: — Когда мы кончили курс — ты помнишь, — я имел урок, ну, и решился выжидать. Тут стали открываться места учителей в Москве и, наконец, кафедры в Демидовском. Я ожидал,
что должны же меня вспомнить, и
ни к кому, конечно, не шел и не просил…
— Я, конечно, не знал,
что ты тут участник и распорядитель, — начал он
с принужденною улыбкою, — и, разумеется,
ни к кому бы не отнесся, кроме тебя; теперь вот тоже привез одну вещь и буду тебя просить прочесть ее, посоветовать там, где
что нужным найдешь переменить, а потом и напечатать.
Невдалеке от нее помещался плешивый старичок, один из тех петербургско-чухонских типов, которые своей наружностью ясно говорят,
что они никогда не были умны,
ни красивы и никаких никогда возвышенных чувств не имели, а так — черт знает
с чем прожили на свете — разве только
с тем,
что поведения были трезвого.
Все мы, например, постоянно думали о тебе, а друг
с другом
ни слова об этом; ко всему этому, наконец, будят меня раз ночью и говорят,
что с отцом паралич.
Благодаря свободе столичных нравов положение их не возбуждало
ни с какой стороны
ни толков,
ни порицаний, тем более,
что жили они почти уединенно. У них только бывали Белавин и молодой студент Иволгин. Первого пригласил сам Калинович, сказав еще наперед Настеньке: «Я тебя, друг мой, познакомлю
с одним очень умным человеком, Белавиным. Сегодня зайду к нему, и он, вероятно, как-нибудь вечерком завернет к нам». Настеньке на первый раз было это не совсем приятно.
Самые искренние его приятели в отношении собственного его сердца знали только то,
что когда-то он был влюблен в девушку, которой за него не выдали, потом был в самых интимных отношениях
с очень милой и умной дамой, которая умерла; на все это, однако, для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто
ни одного дня в жизни его не существовало, когда бы он был грустен, да и повода как будто к тому не было, — тогда как героя моего, при всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в истинно романтическом положении.
— Здесь то же, как и в провинции: там, я знаю, в одном доме хотели играть «Горе от ума» и
ни одна дама не согласилась взять роль Софьи, потому
что она находится в таких отношениях
с Молчалиным, — отнеслась она к Белавину.
По этому случаю разная, конечно, идет тут болтовня, хотя, разумеется,
с ее стороны ничего нельзя предположить серьезного: она слишком для этого молода и слишком большого света; но как бы то
ни было, сильное имеет на него влияние, так
что через нее всего удобнее на него действовать, — а она довольно доступна для этого: помотать тоже любит, должишки делает; и если за эту струнку взяться, так многое можно разыграть.
Что б вы
ни изобрели, хоть бы
с неба звезды хватать, но если не имеете собственных денег, ничего не поделаете!
— Профессорство, по-моему, — начал он, пожимая плечами, — то же школьное учительство,
с тою разве разницею,
что предметы берутся, несколько пошире, и, наконец,
что это за народ сами профессора! Они, я думаю, все из семинаристов. Их в дом порядочный, я думаю, пустить нельзя. По крайней мере я
ни в Петербурге,
ни в Москве в кругу нашего знакомства никогда их не встречал.
Для вас в этом нет никакой опасности, потому
что у вас нет копейки за душой, а мне сажать вас в яму,
с платою кормовых, тоже никакого нет
ни расчета,
ни удовольствия…
Калинович поцеловал у ней при этом руку и был как будто бы поласковей
с нею; но деньги, видно, не прибавили ему
ни счастия,
ни спокойствия, так
что он опять не выдержал этой нравственной ломки и в одно милое,
с дождем и ветром, петербургское утро проснулся совсем шафранный:
с ним сделалась желчная горячка!
— Говорить! — повторил старик
с горькою усмешкою. — Как нам говорить, когда руки наши связаны, ноги спутаны, язык подрезан? А
что коли собственно, как вы теперь заместо старого нашего генерала званье получаете, и ежели теперь от вас слово будет: «Гришка! Открой мне свою душу!» — и Гришка откроет. «Гришка! Не покрывай
ни моей жены,
ни дочери!» — и Гришка не покроет! Одно слово, больше не надо.
Наш светский писатель, князь Одоевский [Одоевский Владимир Федорович (1803—1869) — русский писатель, критик и историк музыки.], еще в тридцатых, кажется, годах остроумно предсказывал,
что с развитием общества франты высокого полета
ни слова уж не будут говорить.
Так укреплял себя герой мой житейской моралью; но таившееся в глубине души сознание ясно говорило ему,
что все это мелко и беспрестанно разбивается перед правдой Белавина. Как бы то
ни было, он решился заставить его взять деньги назад и распорядиться ими, как желает, если принял в этом деле такое участие.
С такого рода придуманной фразой он пошел отыскивать приятеля и нашел его уже сходящим
с лестницы.
Наконец, последняя и самая серьезная битва губернатора была
с бывшим вице-губернатором, который вначале был очень удобен, как человек совершенно бессловесный, бездарный и выведенный в люди потому только,
что женился на побочной внуке какого-то вельможи, но тут вдруг, точно белены объевшись, начал,
ни много
ни мало, теснить откуп, крича и похваляясь везде,
что он уничтожит губернатора
с его целовальниками, так
что некоторые слабые умы поколебались и почти готовы были верить ему, а несколько человек неблагонамеренных протестантов как-то уж очень смело и весело подняли голову — но ненадолго.
—
Ни лета одного, — начал он, указывая на старика-генерала, —
ни расстояния для другого, — продолжал, указав на предводителя, — ничто не помешало им выразить те чувства, которые питаем все мы. Радуемся этой минуте,
что ты
с нами, и сожалеем,
что эта минута не может продолжиться всю жизнь, и завидуем счастливцу Петербургу, который примет тебя в лоно свое.
Уединенно пришлось ей сидеть в своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их врага, и началось это
с Полины, которая вдруг,
ни с того
ни с сего, найдена была превосходнейшей женщиной, на том основании,
что при таком состоянии, нестарая еще женщина, она решительно не рядится, не хочет жить в свете, а всю себя посвятила семейству; но
что, собственно, делает она в этой семейной жизни — никто этого не знал, и даже поговаривали,
что вряд ли она согласно живет
с мужем, но хвалили потому только,
что надобно же было за что-нибудь похвалить.
В другой раз, видючи, как их молодость втуне пропадает, жалко даже становится, ну, и тоже, по нашему смелому, театральному обращению, прямо говоришь: «
Что это, Настасья Петровна,
ни с кем вы себе удовольствия не хотите сделать, хоть бы насчет этой любви или самых амуров себя развлекли».
Оне только и скажут на то: «Ах, говорит, дружок мой, Михеич, много, говорит, я в жизни моей перенесла горя и перестрадала, ничего я теперь не желаю»; и точно: кабы не это, так уж действительно какому
ни на есть господину хорошему нашей барышней заняться можно: не острамит, не оконфузит перед публикой! — заключил Михеич
с несколько лукавой улыбкой, и, точно капли кипящей смолы, падали все слова его на сердце Калиновича, так
что он не в состоянии был более скрывать волновавших его чувствований.
Он очень хорошо понимает,
что во мне может снова явиться любовь к тебе, потому
что ты единственный человек, который меня истинно любил и которого бы я должна была любить всю жизнь — он это видит и, чтоб ударить меня в последнее больное место моего сердца, изобрел это проклятое дело, от которого, если бог спасет тебя, — продолжала Полина
с большим одушевлением, — то я разойдусь
с ним и буду жить около тебя,
что бы в свете
ни говорили…
— Конечно,
что нечего-с! — подтвердил Медиокритский. — Только, откровенно говоря, ваше сиятельство, — прибавил он после короткого молчания и
с какой-то кислой улыбкой, — сколько
ни несчастно теперь мое положение, но в это дело мне даром влопываться невозможно.
Он вдруг
ни с того
ни с сего надулся, начал мне читать рацею,
что он любит меня, как сестру,
что готов для меня сделать все,
что сделал бы для родной сестры… и так далее на одну и ту же тему: сестра да сестра…
— Принимать к сердцу! — повторил
с усмешкой Калинович. — Поневоле примешь, когда знаешь,
что все тут твои враги, и ты один стоишь против всех. Как хочешь, сколько
ни дай человеку силы, поневоле он ослабеет и будет разбит.