Неточные совпадения
Чай пила как-то урывками, за стол (хоть и накрывался для нее всегда прибор) садилась на минуточку; только что подавалось горячее, она вдруг вскакивала и уходила за чем-то в кухню, и потом, когда снова появлялась и когда Петр Михайлыч ей
говорил: «Что же ты сама, командирша, никогда
ничего не кушаешь?», Палагея Евграфовна только усмехалась и, ответив: «Кабы
не ела, так и жива бы
не была», снова отправлялась на кухню.
Скупость ее,
говорят, простиралась до того, что
не только дворовой прислуге, но даже самой себе с дочерью она отказывала в пище, и к столу у них, когда никого
не было, готовилось в такой пропорции, чтоб только заморить голод; но зато для внешнего блеска генеральша
ничего не жалела.
— Ничего-с! Маменька только наказывала: «Ты,
говорит, Ванюшка,
не разговаривай много с новым начальником: как еще это,
не знав тебя, ему понравится; неравно слово выпадет, после и
не воротишь его», — простодушно объяснил преподаватель словесности.
— Я
говорю таким манером, — продолжал он, —
не относя к себе
ничего; моя песня пропета: я
не искатель фортуны; и
говорю собственно для них, чтоб вы их снискали вашим покровительством. Вы теперь человек новый: ваша рекомендация перед начальством будет для них очень важна.
— А семейство тоже большое, — продолжал Петр Михайлыч,
ничего этого
не заметивший. — Вон двое мальчишек ко мне в училище бегают, так и смотреть жалко: ощипано, оборвано, и на дворянских-то детей
не похожи. Супруга, по несчастию, родивши последнего ребенка,
не побереглась, видно, и там молоко, что ли, в голову кинулось — теперь
не в полном рассудке:
говорят,
не умывается,
не чешется и только, как привидение, ходит по дому и на всех ворчит… ужасно жалкое положение! — заключил Петр Михайлыч печальным голосом.
— Я, сударь,
говорит,
не ищу; вот те царица небесная,
не ищу; тем, что он человек добрый и дал только тебе за извет, а
ничего не ищу.
Вообще Флегонт Михайлыч в последнее время начал держать себя как-то странно. Он ни на шаг обыкновенно
не оставлял племянницы, когда у них бывал Калинович: если Настенька сидела с тем в гостиной — и он был тут же; переходили молодые люди в залу — и он, ни слова
не говоря, а только покуривая свою трубку, следовал за ними; но более того
ничего не выражал и
не высказывал.
— Вы
не можете
говорить, что у вас нет
ничего в жизни! —
говорила она вполголоса.
—
Ничего, —
говорит, —
не знаю.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой,
ничего для него
не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие
говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Возвратившись домой из училища, Калинович сейчас заметил билет князя, который приняла у него приказничиха и заткнула его, как, видала она, это делается у богатых господ, за зеркало, а сама и
говорить ничего не хотела постояльцу, потому что более полугода
не кланялась даже с ним и
не отказывала ему от квартиры только для Палагеи Евграфовны,
не желая сделать ей неприятность.
Калинович
ничего не возражал и придал лицу своему такое выражение, которым как бы
говорил: «Всякий может думать по-своему».
— Бог с тобой, что ты так меня понимаешь! — сказала Настенька и больше
ничего уже
не говорила: ей самой казалось, что она
не должна была плакать.
Он ему в ноги: «Батюшка, ваше превосходительство…» — «
Ничего,
говорит, братец: ты глуп, да и я
не умней тебя.
Ну, тот слыхал уж тоже, однако честь свою
не теряет. «Ничего-с,
говорит: я сам тоже такой-то».
«Зачем вы платите? Вас ведь, наверное, обыграли», —
говорили ему некоторые. — «
Ничего я
не знаю-с; я проиграл и должен платить», — отвечал Лебедев с стоическою твердостию.
— Много
говорят, много… Я что? Конечно, моя изба с краю,
ничего не знаю, а что, почитавший Петра Михайлыча за его добрую душу, жалко, ей-богу, жалко!..
— Схожу-с! — повторил капитан и,
не желая возвращаться к брату, чтоб
не встретиться там впредь до объяснения с своим врагом, остался у Лебедева вечер. Тот было показывал ему свое любимое ружье, заставляя его заглядывать в дуло и
говоря: «Посмотрите, как оно, шельма, расстрелялось!» И капитан смотрел,
ничего, однако,
не видя и
не понимая.
Напрасно Калинович, чтоб что-нибудь из него выжать, принимался
говорить с ним о Германии, о ее образовании, о значении в политическом мире: немец решительно
ничего не понимал.
— Это мило, это всего милей — такое наивное сознание! — воскликнул Белавин и захохотал. — И прав ведь, злодей! Единственный, может быть, случай, где,
не чувствуя сам того,
говорил великую истину, потому что там действительно хоть криво, косо, болезненно, но что-нибудь да делаете «, а тут уж ровно
ничего, как только писанье и писанье… удивительно! Но все-таки, значит, вы
не служите? — прибавил он, помолчав.
— Да, — подтвердила Настенька. — Но согласитесь, если с ним будут так поступать и в нем убьют это стремление, явится недоверие к себе, охлаждение, а потом и совсем замрет. Я,
не зная
ничего, приняла его, а Яков Васильич
не вышел… Он, представьте, заклинал меня, чтоб позволили ему бывать,
говорит, что имеет крайнюю надобность — так жалко! Может быть, у него в самом деле есть талант.
— Никакого!
Не говоря уже об акциях; товарищества вы
не составите: разжевываете, в рот, кажется, кладете пользу —
ничему не внемлют. Ну и занимаешься по необходимости пустяками. Я вот тридцать пять лет теперь прыгаю на торговом коньке, и чего уж
не предпринимал? Апельсинов только на осиновых пнях
не растил — и все
ничего! Если набьешь каких-нибудь тридцать тысчонок в год, так уж
не знаешь, какой и рукой перекреститься.
Если б я, например, на фортепьяно захотела играть, я уверена, что он
ничего бы
не сказал, потому что это принято и потому что княжны его играют; но за то только, что я смела пожелать играть на театре, он две недели
говорит мне колкости и даже в эту ужасную для меня минуту
не забыл укорить!
— Нет,
ничего, — отвечал Калинович, — женщина, о которой мы с вами
говорили… я
не знаю… я
не могу ее оставить! — проговорил он рыдающим голосом и, схватив себя за голову, бросился на диван.
— Горничные девицы, коли
не врут, балтывали… — проговорил он, горько усмехнувшись. — И все бы это, сударь, мы ему простили, по пословице: «Вдова — мирской человек»; но, батюшка, Яков Васильич!.. Нам барышни нашей тут жалко!.. — воскликнул он, прижимая руку к сердцу. — Как бы теперь старый генерал наш знал да ведал, что они тут дочери его единородной
не поберегли и
не полелеяли ее молодости и цветучести… Батюшка! Генерал спросит у них ответа на страшном суде, и больше того
ничего не могу
говорить!
—
Ничего,
ничего, —
говорил губернатор,
не давая руки, которую советник старался было поймать.
— Спасибо за это хорошее; отведал я его! — продолжал Михайло Трофимыч. — Таких репримандов насказал, что я
ничего бы с него
не взял и слушать-то его! Обидчик человек — больше
ничего! Так я его и понимаю. Стал было тоже
говорить с ним, словно с путным: «Так и так,
говорю, ваше высокородие, собственно этими казенными подрядами я занимаюсь столько лет, и хотя бы начальство никогда никаких неудовольствий от меня
не имело… когда и какие были?»
— Послушайте, — начала Четверикова, —
говорят, вот что теперь надо сделать: у отца есть другое свидетельство на имение этого старика-почтмейстера: вы возьмите его и скажите, что оно было у вас, а
не то, за которое вы его судите, скажите, что это была ошибка, — вам
ничего за это
не будет.
Оне только и скажут на то: «Ах,
говорит, дружок мой, Михеич, много,
говорит, я в жизни моей перенесла горя и перестрадала,
ничего я теперь
не желаю»; и точно: кабы
не это, так уж действительно какому ни на есть господину хорошему нашей барышней заняться можно:
не острамит,
не оконфузит перед публикой! — заключил Михеич с несколько лукавой улыбкой, и, точно капли кипящей смолы, падали все слова его на сердце Калиновича, так что он
не в состоянии был более скрывать волновавших его чувствований.
—
Ничего, возьми и ступай:
не говори только никому.
—
Ничего не приказали. Что мини смотритель?
Не начальство мое. У меня свой офицер здесь есть… Смотритель! —
говорил сурово Карпенко.
— Леший! — подтвердил директорский кучер, и затем более замечательного у подъезда
ничего не было; но во всяком случае вся губернская публика, так долго скучавшая, была на этот раз в сборе, ожидая видеть превосходную,
говорят, актрису Минаеву в роли Эйлалии, которую она должна была играть в известной печальной драме Коцебу [Коцебу Август (1761—1819) — немецкий реакционный писатель.] «Ненависть к людям и раскаяние».
Калинович сел и, уставив глаза на Настеньку,
ничего не мог
говорить.
Один из голов тоже представлял при этом случае довольно любопытную фигуру: как услышал он, что дело коснулось рекрутства, сейчас же вытянулся всем телом и умоляющим выражением своих глаз, плаксивым складом носа, губ как бы
говорил: «Знать
ничего не знаю… На все воля начальства была».
Наконец, грустно за самое дело, в котором, что бы ни
говорили,
ничего нейдет к лучшему и, чтобы поправить машину, нечего из этого старья вынимать по одному винтику, а сразу надобно все сломать и все части поставить новые, а пока этого нет и просвету еще ни к чему порядочному
не предвидится: какая была мерзость, такая есть и будет» (стр. 166 об. рукописи).
— Я
ничего не знаю, — ответил уклончиво молодой человек. — Вы знаете, следователь
не имеет даже право делать заключения в деле, чтоб
не спутать и
не связать судебного места. Я
говорю только факты.
— Чего осилит? Сам уж струсил. Недели две,
говорят, ни по канцелярии, ни по губернскому правлению
ничего не делает — струсил, — доказывали ему.