Неточные совпадения
Передний угол комнаты занимала большая божница, завершавшаяся вверху полукуполом, в котором
был нарисован в багрянице благословляющий
бог с тремя лицами, но с единым лбом и с еврейскою надписью: «Иегова».
— Это уж их дело, а не мое! — резко перебил его Марфин. — Но я написал, что я христианин и масон, принадлежу к такой-то ложе… Более двадцати лет исполняю в ней обязанности гроссмейстера… Между господами энциклопедистами и нами вражды мелкой и меркантильной не существует, но
есть вражда и несогласие понятий: у нас, масонов, —
бог, у них — разум; у нас — вера, у них — сомнение и отрицание; цель наша — устройство и очищение внутреннего человека, их цель — дать ему благосостояние земное…
Иметь такое циническое понятие о женщинах Ченцов, ей-богу,
был до некоторой степени (вправе: очень уж они его баловали и все ему прощали!
Во всех действиях моих я мню, что
буду иметь в них успех, что все они
будут на благо мне и ближним, и токмо милосердный
бог, не хотящий меня покинуть, нередко ниспосылает мне уроки смирения и сим лишь хоть на время исцеляет мою бедствующую и худую душу от злейшего недуга ее…»
Терпите, мол, дедушка; терпели же вы до пятидесяти лет, что всем женщинам
были противны, — потерпите же и до смерти: тем угоднее вы господу
богу будете…
Вы первый и больше всех учили меня покорности провидению, и я тщился
быть таким; но призываю
бога во свидетели: чаша терпения моего переполнилась.
Gnadige Frau сомнительно покачала головой: она очень хорошо знала, что если бы Сверстов и нашел там практику, так и то, любя больше лечить или бедных, или в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее
было несомненно, что Егор Егорыч согласится взять в больничные врачи ее мужа не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная и честная до щепетильности, сочла для себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача при своей больнице, то,
бога ради, и не делал бы того.
Когда подан
был затем кофе, Егор Егорыч, будто бы так себе, к слову, начал говорить о разного рода ложных стыдах и страхах, которые иногда овладевают людьми, и что подобного страха не следует
быть ни у кого, потому что каждый должен бояться одного только
бога, который милосерд и прощает человеку многое, кроме отчаяния.
— Ну, вот видите, и теперь вдумайтесь хорошенько, что может из этого произойти! — продолжала Миропа Дмитриевна. — Я сама
была в замужестве при большой разнице в летах с моим покойным мужем и должна сказать, что не дай
бог никому испытать этого; мне
было тяжело, а мужу моему еще тяжельше, потому что он, как и вы же,
был человек умный и благородный и все понимал.
Адмиральша, Сусанна и майор перешли в квартиру Миропы Дмитриевны и разместились там, как всегда это бывает в минуты катастроф, кто куда попал: адмиральша очутилась сидящей рядом с майором на диване и только что не склонившею голову на его плечо, а Сусанне, севшей вдали от них и бывшей, разумеется,
бог знает до чего расстроенною, вдруг почему-то кинулись в глаза чистота, порядок и даже щеголеватость убранства маленьких комнат Миропы Дмитриевны: в зальце, например, круглый стол, на котором она обыкновенно угощала карабинерных офицеров чаем,
был покрыт чистой коломянковой салфеткой; а про гостиную и говорить нечего: не говоря о разных красивых безделушках, о швейном столике с всевозможными принадлежностями, там виднелось литографическое и разрисованное красками изображение Маврокордато [Маврокордато Александр (1791—1865) — греческий патриот, организатор восстания в Миссолонги (1821).], греческого полководца, скачущего на коне и с рубящей наотмашь саблей.
Петр Григорьич исполнился восторга от такой чести: он, человек все-таки не
бог знает какого высокого полета,
будет обедать у сильнейшего в то время вельможи, и обедать в небольшом числе его друзей.
По мере того как вы
будете примечать сии движения и относить их к Христу, в вас действующему, он
будет в вас возрастать, и наконец вы достигнете того счастливого мгновения, что в состоянии
будете ощущать его с такой живостью, с таким убеждением в действительности его присутствия, что с непостижимою радостью скажете: «так точно, это он, господь,
бог мой!» Тогда следует оставить молитву умную и постепенно привыкать к тому, чтобы находиться в общении с
богом помимо всяких образов, всякого размышления, всякого ощутительного движения мысли.
—
Бог знает, что вы такое говорите! — думал
было урезонить Марфина Петр Григорьич. — Квартальный и губернатор, я думаю, разница; вы вспомните, что губернатором
был Сергей Степаныч.
— О, нет, нисколько! — успокоила его Миропа Дмитриевна. — У них, слава
богу, идет все спокойно, как только может
быть спокойно в их положении, но я к вам приехала от совершенно другого лица и приехала с покорнейшей просьбой.
— Говорить перед вами неправду, — забормотал он, — я считаю невозможным для себя: память об Людмиле, конечно, очень жива во мне, и я бы
бог знает чего ни дал, чтобы воскресить ее и сделать счастливой на земле, но всем этим провидение не наградило меня. Сделать тут что-либо
было выше моих сил и разума; а потом мне закралась в душу мысль, — все, что я готовил для Людмилы, передать (тут уж Егор Егорыч очень сильно стал стучать ногой)… передать, — повторил он, — Сусанне.
— А это, — воскликнул уж и доктор, в свою очередь, —
было бы признаком мелкой натуры, а у вас, слава
богу, силы гиганта, — признаком глупой сентиментальности, которой тоже в вас нет! Людмила, как вы говорили, не полюбила вас и поэтому не должна
была более существовать для вас!
Переночевав, кому и как
бог привел, путники мои, едва только появилось солнце, отправились в обратный путь. День опять
был ясный и теплый. Верстах в двадцати от города доктор, увидав из окна кареты стоявшую на горе и весьма недалеко от большой дороги помещичью усадьбу, попросил кучера, чтобы тот остановился, и затем, выскочив из кареты, подбежал к бричке Егора Егорыча...
— Убежден глубоко в том! — отвечал Пилецкий. — Возьмите вы одно: кроме людей к
богу близких, пророчествуют часто поэты, пророчествуют ученые и великие философы, каков
был, укажу прямо, Яков Бем [Бем Яков (1575—1624) — немецкий философ-мистик.]!.. Простой сапожник, он прорек то, что и греческим философам не снилось!
— Да,
есть разные способы приближения к себе
бога!
Брак Христа и церкви
есть восстановленный союз
бога с творением.
Воистину
бог от века
был в теснейшем союзе с натурою, и союз сей не на чем ином мог
быть основан, как на том, что служит основанием всякого истинного союза и первее всего союза брачного, — разумею на взаимном самоотвержении или чистой любви, ибо
бог, изводя из себя творение, на него, а не на себя, обращал волю свою, а подобно сему и тварная натура не в себе, а в
боге должна
была видеть цель и средоточие бытия своего, нетленным и чистым сиянием божественного света должна
была она вечно питать пламенное горение своего жизненного начала.
Но владычествующий дух первозданной натуры, князь мира сего, первый носитель божественного света в природе, отчего и называется он Люцифером, сиречь светоносцем или Денницею, действием воли своей расторг союз
бога с натурою, отделил огонь своей жизни от света жизни божественной, захотев сам себе
быть светом.
И поколику
бог только чрез свободную душу человека мог иметь союз с тварию, то когда человек из райской ограды ниспал на землю труда и страдания, то и божество должно
было последовать туда за ним, дабы на месте падения восстановить падшего и стать плотию в силу небесной любви.
Таким образом в самое телесное общение можем мы провести и чрез него осуществить восстановленный во Христе союз
бога с натурою, если только внешнее единение
будет для нас не целью и не первым побуждением, а лишь крайним выражением и последним довершением того внутреннего духовного единства, про которое сам господь сказал: «что
бог соединил, человек да не разлучает».
Не за то ли, может
быть, что он искреннее и горячее любит
бога, чем мы, столь многомнящие о себе люди?!»
— Этому браку, я полагаю,
есть другая причина, — продолжал Егор Егорыч, имевший, как мы знаем, привычку всегда обвинять прежде всего самого себя. — Валерьян, вероятно, промотался вконец, и ему, может
быть,
есть было нечего, а я не подумал об этом. Но и то сказать, — принялся он далее рассуждать, — как же я мог это предотвратить? Валерьян, наделав всевозможных безумств, не писал ко мне и не уведомлял меня о себе ни единым словом, а я не
бог, чтобы мне все ведать и знать!
— Но это невозможно! — возразил
было Аггей Никитич. — Ваша прислуга может
бог знает что подумать!
— По мнению мистиков, для уразумения
бога, кроме откровения, существует в человеке внутреннее сознание божества, которое каждый из нас может развивать в себе силою созерцательного чувствования: русские масоны по преимуществу избрали для себя путь уединения, путь жизни аскетов; но, по-моему, это — путь слишком аристократический и вместе с тем мрачный; он пригоден для людей, нежно и деликатно воспитавших свое тело; тогда как
есть еще гораздо большая масса людей, у которых тело могучее духа…
— Без всяких масонских одежд!.. Это нужно для начинающих, а Сусанна Николаевна, слава
богу, достаточный путь прошла: ей нужен внутренний смысл, а не символы!.. Вы испытайте ее как можно строже, и если она достойна
будет принятия, удостоверьте это, а если нет, отвергните!
— Я тоже, хоть и ритор ваш, но имею право объяснить вам лишь одно, что они исходят издревле, из первозданного рая, который до грехопадения человека
был озаряем совершенно иным светом, чем ныне мы озаряемы, и при свете этом человеку
были ведомы вся тварная природа, он сам и бытие
бога; после же склонения человека к своей телесной природе свет этот померк, а вместе с тем человек утратил и свои познания; но милосердый
бог не оскудел совсем для него в своей благости.
«Я, Сусанна Николаевна Марфина, обещаюсь и клянусь перед всемогущим строителем вселенной и перед собранными здесь членами сей достопочтенной ложи в том, что я с ненарушимою верностью
буду употреблять все мои способности и усердие для пользы, благоденствия и процветания оной, наблюдать за исполнением законов, порядком и правильностью работ и согласием членов сей ложи между собою, одушевляясь искреннейшею к ним любовью. Да поможет мне в сем господь
бог и его милосердие. Аминь!»
У одного старца ты утопил блюдо, у другого удавил сына и разрушил потом пустое здание?..» Тогда ему ангел отвечал: «Мне повелел это
бог: блюдо
было единая вещь у старца, неправильно им стяжанная; сын же другого, если бы жив остался, то великому бы злу хотел
быть виновен; а в здании пустом хранился клад, который я разорил, да никто, ища злата, не погибнет здесь».
Бог, может
быть, сего не утаит от него».
— Мы все созданы, — заговорил отец Василий снова назидательным тоном, — не для земных наших привязанностей, а для того, чтобы возвратиться в лоно
бога в той духовной чистоте, каковая
была вдохнута первому человеку в час его сотворения, но вы вашим печалованием отвращаетесь от того. В постигшем вас горе вы нисколько не причастны, и оно постигло вас по мудрым путям божиим.
— Да ты не
бог знает какой большой награды требуешь, и очень натурально, что, как ты говорил, жертвуя деньги, хочешь хоть немного наблюдать, куда эти деньги
будут расходоваться… И что же, дурачок Артасьев этот против твоего избрания?
— Оно любопытно бы… Да и с Калмыком мне надобно повидаться, но я со вчерашнего обеда дома не
был, и с женою, я думаю,
бог знает что творится.
— Почему же неумным?
Бог есть разум всего, высший ум! — возразила Зинаида Ираклиевна, вероятно, при этом думавшая: «А я вот тебя немножко и прихлопнула!». В то же время она взглянула на своего молодого друга, как бы желая знать, одобряет ли он ее; но тот молчал, и можно
было думать, что все эти старички с их мнениями казались ему смешны: откровенный Егор Егорыч успел, однако, вызвать его на разговор.
— Но неужели же ни вы, ни Гегель не знаете, или, зная, отвергаете то, что говорит Бенеке? — привел еще раз мнение своего любимого философа Егор Егорыч. — Бенеке говорит, что для ума
есть черта, до которой он идет могущественно, но тут же весь и кончается, а там, дальше, за чертой, и поэзия, и
бог, и религия, и это уж работа не его, а дело фантазии.
— Ведь это пантеизм, чистейший пантеизм, — полувосклицал Марфин, — а я не хочу
быть пантеистической пешкой!.. Я чувствую и сознаю
бога, сознаю также и себя отдельно!
— Ей-богу, тетенька, не играю, и вот доказательство: я подошел
было и сел около Аркадия, который держал банк, чтобы не задурачился он и не просмотрел бы чего…
Перестав играть, он склонил голову; но потом вдруг приподнял ее и заиграл положенную им, когда еще он
был женихом Музы Николаевны, на музыку хвалебную песнь: «Тебе
бога хвалим, тебе господа исповедуем».
«Свят, свят, свят господь
бог Саваоф, полны
суть небеса и земля величества славы твоея!» — отчетливо
пела она.
— Да все словно бы, когда бы мы
были вольные, поспокойнее бы
было. Я вот так теперь перед вами, как перед
богом, говорю: не жалуйте мне ваших двух тысяч награды, а сделайте меня с отцом моим вольными хлебопашцами!
«Я замедлил Вам ответом, ибо Екатерина Филипповна весь сегодняшний день
была столь ослабшею после вчерашнего, довольно многолюдного, у нас собрания, что вечером токмо в силах
была продиктовать желаемые Вами ответы. Ответ о Лябьевых: благодарите за них
бога; путь их хоть умален, но они не погибнут и в конце жизни своей возрадуются, что великим несчастием господь смирил их. Ответ о высокочтимой Сусанне Николаевне: блюдите о ней, мните о ней каждоминутно и раскройте к ней всю Вашу душевную нежность».
После прочтения приговора к нему подошел священник, который сначала что-то такое тихо говорил осужденному, наконец громко, так что все слышали, произнес: «Прощаю и разрешаю тя; да простит тебе и
бог твое великое прегрешение, зане велико
было покаяние твое».
— Следовало бы это, следовало! — горячился Егор Егорыч. — Глупый, дурацкий город! Но, к несчастию, тут вот еще что: я приехал на ваши рамена возложить новое бремя, — съездите,
бога ради, к князю и убедите его помедлить высылкой на каторгу Лябьева, ибо тот подал просьбу на высочайшее имя, и просите князя не от меня, а от себя, — вы дружественно
были знакомы с Лябьевым…
— Ни дать ни взять он у вас такой теперь, каким
был, когда вы исповедовались у вашего ритора; но тогда ведь прошло, —
бог даст, и теперь пройдет! — успокоивал ее Сверстов. — Ехать же вам, барыня, совсем нельзя! Извольте сидеть дома и ничем не волноваться!
— Что за вздор? — воскликнул тот с некоторой даже запальчивостью. — Дай
бог, чтобы в России побольше
было таких доносчиков! Я сам тысячекратно являлся таким изветчиком и никогда не смущался тем, помня, что, делая и говоря правду, греха бояться нечего.
Просмотрев составленную камер-юнкером бумагу, он встал с своего кресла, и здесь следовало бы описать его наружность, но, ей-богу, во всей фигуре управляющего не
было ничего особенного, и он отчасти походил на сенаторского правителя Звездкина, так как подобно тому происходил из духовного звания, с таким лишь различием, что тот
был петербуржец, а сей правитель дел — москвич и, в силу московских обычаев, хотя и
был выбрит, но не совсем чисто; бакенбарды имел далеко не так тщательно расчесанные, какими они
были у Звездкина; об ленте сей правитель дел, кажется, еще и не помышлял и имел только Владимира на шее, который он носил не на белье, а на атласном жилете, доверху застегнутом.
— О нет, — произнесла со стоном Сусанна Николаевна, — я ничего не желаю кроме того, чтобы
быть вам женой верной, и, видит
бог, ни в чем еще перед вами не виновна.