Неточные совпадения
— А
знаете ли вы этот романс, — продолжал Ченцов, видимо, решившийся окончательно отуманить свою
даму, — как его?..
— А зачем мне жалованье? — возразил он. — Пусть Егор Егорыч
даст нам только комнатку, — а у него их сорок в деревенском доме, — и тот обедец, которым он дворню свою кормит, и кормит, я
знаю, отлично!
— Чтобы я
дал свое мнение, или заключение, — я уж не
знаю, как это назвать; и к вам точно такой же запрос будет, — отвечал, усмехаясь, Крапчик.
— Благодарим за то! — ответил тот, проглотив залпом наперсткоподобную рюмочку; но Сверстов тянул шнапс медленно, как бы желая продлить свое наслаждение: он
знал, что gnadige Frau не
даст ему много этого блага.
Ее начал серьезно лечить Сверстов, объявивши Егору Егорычу и Сусанне, что старуха поражена нервным параличом и что у нее все более и более будет пропадать связь между мозгом и языком, что уже и теперь довольно часто повторялось; так, желая сказать: «
Дайте мне ложку!» — она говорила: «
Дайте мне лошадь!» Муза с самого первого дня приезда в Кузьмищево все посматривала на фортепьяно, стоявшее в огромной зале и про которое Муза по воспоминаниям еще детства
знала, что оно было превосходное, но играть на нем она не решалась, недоумевая, можно ли так скоро после смерти сестры заниматься музыкой.
— Есть, но только смешанные, состоящие из мужчин и женщин и работающие в двух лишь степенях: учениц и товарок, — хоть покойный муж мне говорил, что он
знал одну
даму, которая была даже гроссмейстером.
— Вы, конечно, понимаете, что по-русски оно значит каменщик, и масоны этим именем назвались в воспоминание Соломона [Соломон — царь израильский в 1020-980 годах до нашей эры.], который, как вы тоже, вероятно, учили в священной истории, задумал построить храм иерусалимский; главным строителем и архитектором этого храма он выбрал Адонирама; рабочих для постройки этого храма было собрано полтораста тысяч, которых Адонирам разделил на учеников, товарищей и мастеров, и каждой из этих степеней он
дал символическое слово: ученикам Иоакин, товарищам Вооз, а мастерам Иегова, но так, что мастера
знали свое наименование и наименование низших степеней, товарищи свое слово и слово учеников, а ученики
знали только свое слово.
— Говорить перед вами неправду, — забормотал он, — я считаю невозможным для себя: память об Людмиле, конечно, очень жива во мне, и я бы бог
знает чего ни
дал, чтобы воскресить ее и сделать счастливой на земле, но всем этим провидение не наградило меня. Сделать тут что-либо было выше моих сил и разума; а потом мне закралась в душу мысль, — все, что я готовил для Людмилы, передать (тут уж Егор Егорыч очень сильно стал стучать ногой)… передать, — повторил он, — Сусанне.
— Поняла… — сказала было сначала Сусанна протяжно, но потом уже скоро и голосом, явно трепещущим от радости, присовокупила: — Я, конечно, сочту за счастие быть женой Егора Егорыча и всю мою жизнь посвятить ему, но как мамаша, — я не
знаю, —
даст ли она согласие; она уже останется совершенно одна, если я выйду замуж.
Случившийся у Ченцовых скандал возбудил сильные толки в губернском городе; рассказывалось об нем разно и с разных точек зрения; при этом, впрочем, можно было заметить одно, что либеральная часть публики, то есть молодые
дамы, безусловно обвиняли Катрин, говоря, что она сама довела мужа до такого ужасного поступка с ней своей сумасшедшей ревностью, и что если бы, например, им,
дамам, случилось
узнать, что их супруги унизились до какой-нибудь крестьянки, так они постарались бы пренебречь этим, потому что это только гадко и больше ничего!
— На самом деле ничего этого не произойдет, а будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе с тем, видя вашу доброту и снисходительность, будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало
даете ему, он, как муж, потребует вас к себе: у него, как вы хорошо должны это
знать, семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком же положении я останусь?
Аггей Никитич уж и расцвел, готовый хоть на неделю еще остаться, но Мартын Степаныч покачал ему укоризненно головой,
давая тем
знать, что нельзя гостить, когда хозяевам вовсе не до гостей. Аггей Никитич понял это.
— Вы ошибаетесь!.. Это не предрассудок! Тогда какое же это будет дворянское сословие, когда в него может поступить каждый, кто получит крест, а кресты стали
давать нынче за деньги… Признаюсь, я не понимаю правительства, которое так поступает!.. Иначе уж лучше совсем уничтожить дворянское сословие, а то где же тут будет какая-нибудь преемственность крови?.. Что же касается до вашего жертвователя, то я не
знаю, как на это взглянет дворянство, но сам я лично положу ему налево.
— Вот это лучше всего! — произнесла расслабленным голосом косая
дама. — После Валерьяна сделаться женой — я и не
знаю — кого…
Егор же Егорыч едва ей поклонился, и одна Сусанна Николаевна как бы несколько поприветливее встретила ее и усадила за обеденный стол; но и тут Миропа Дмитриевна очутилась в несколько неловком положении, оттого что она не была познакомлена с gnadige Frau, и, будучи посажена с сею последнею рядом, Миропа Дмитриевна не ведала, кто такая эта
дама: родственница ли Марфиных, знакомая их, или просто экономка, а потому решительно не
знала, как себя держать с gnadige Frau.
— В таком случае, mesdames, — сказал между тем Углаков, садясь с серьезнейшей миной перед
дамами и облокачиваясь на черного дерева столик, — рассудите вы, бога ради, меня с великим князем: иду я прошлой осенью по Невскому в калошах, и иду нарочно в тот именно час, когда
знаю, что великого князя непременно встречу…
По окончании обеда князь все-таки не уезжал. Лябьев, не
зная, наконец, что делать с навязчивым и беспрерывно болтающим гостем, предложил ему сесть играть в карты. Князь принял это предложение с большим удовольствием. Стол для них приготовили в кабинете, куда они и отправились, а
дамы и Углаков уселись в зале, около рояля, на клавишах которого Муза Николаевна начала перебирать.
Затем все главные события моего романа позамолкли на некоторое время, кроме разве того, что Английский клуб, к великому своему неудовольствию, окончательно
узнал, что Тулузов мало что представлен в действительные статские советники, но уже и произведен в сей чин, что потом он
давал обед на весь официальный и откупщицкий мир, и что за этим обедом только что птичьего молока не было; далее, что на балу генерал-губернатора Екатерина Петровна была одета богаче всех и что сам хозяин прошел с нею полонез; последнее обстоятельство если не рассердило серьезно настоящих аристократических
дам, то по крайней мере рассмешило их.
— Вы не
знаете, кто этот господин, который сидит в ложе madame Тулузовой, этой дамы-брюнетки, через три ложи от нас?
— Это черт
знает что такое!..
Дай бог выдержать! — произнес камер-юнкер.
Но так как вся Москва почти
знала, что генерал-губернатор весьма милостиво взглянул на афинские сборища, то оные были возобновлены, и в них принялись участвовать прежние
дамы, не выключая и Екатерины Петровны, которая, однако, к великому огорчению своему, перестала на этих сборищах встречать театрального жен-премьера, до такой степени напуганного происшедшим скандалом, что он не являлся более и на дом к Екатерине Петровне.
— Он… — начал нескладно объяснять поручик. — У меня, ваше сиятельство, перед тем, может, дня два куска хлеба во рту не бывало, а он говорит через своего Савку… «Я, говорит,
дам тебе сто рублей, покажи только, что меня
знаешь, и был мне друг!..» А какой я ему друг?.. Что он говорит?.. Но тоже голод, ваше сиятельство… Иные от того людей режут, а я что ж?.. Признаюсь в том… «Хорошо, говорю, покажу,
давай только деньги!..»
Узнав о страданиях поручика, он
дал от себя старшему бутарю пять рублей с приказанием, чтобы тот покупал для арестанта каждый день понемногу водки и вообще не
давал бы ему очень скучать своим положением.
— Я пришел к вам, отец Василий, дабы признаться, что я, по поводу вашей истории русского масонства, обещая для вас журавля в небе, не
дал даже синицы в руки; но теперь, кажется, изловил ее отчасти, и случилось это следующим образом: ехав из Москвы сюда, я был у преосвященного Евгения и, рассказав ему о вашем положении, в коем вы очутились после варварского поступка с вами цензуры,
узнал от него, что преосвященный — товарищ ваш по академии, и, как результат всего этого, сегодня получил от владыки письмо, которое не угодно ли будет вам прочесть.
Не говоря уже о том, что каждое утро он надевал лучший сюртук, лучшую шинель свою, что бакенбарды его стали опять плотно прилегать к щекам, так как Аггей Никитич держал их целые ночи крепко привязанными белой косынкой, но самое выражение глаз и лица его было совершенно иное: он как бы расцвел, ожил и ясно
давал тем
знать, что любить и быть любимым было главным его призванием в жизни.
— Я не
знаю, что вы разумеете под скрытностью масонов, — сказал он, — если то, что они не рассказывают о знаках, посредством коих могут
узнавать друг друга, и не разглашают о своих символах в обрядах, то это единственно потому, чтобы не
дать возможности людям непосвященным выдавать себя за франкмасонов и без всякого права пользоваться благотворительностью братьев.
— Даже не
знаю из какой, и это был, как мне потом рассказывали, какой-то венгерский авантюрист, который,
узнав, что я русский, подошел ко мне и сказал: «Вы дерзко взглянули на
даму, с которой я вчера шел, а потому вы…» и, хотел, конечно, сказать «dummer Junge!», но я не
дал ему этого договорить и мгновенно же воскликнул: «Вы dummer Junge, а не я!»
Аггея Никитича при этом сильно покоробило: ему мнилось, что откупщица в положенных пани Вибель на прилавок ассигнациях
узнала свои ассигнации, причем она, вероятно, с презрением думала о нем; когда же обе
дамы, обменявшись искренно-дружескими поцелуями, расстались, а пани, заехав еще в две лавки, — из которых в одной были ленты хорошие, а в другой тюль, — велела кучеру ехать к дому ее, то Аггей Никитич, сидя в санях неподвижно, как монумент, молчал.
Все это дошло, конечно, до Екатерины Петровны, которая,
узнав о болезни Аггея Никитича, встревожилась до такой степени, что, забыв строгость уездных приличий, вдруг приехала навестить его и хотя не была им принята, но через три дня снова посетила Аггея Никитича, причем горничная Агаша, по приказанию барина, объявила ей, что Аггей Никитич никого из
дам не принимает и принимать не будет, каковой ответ крайне обидел и огорчил Екатерину Петровну.
— А фамилию и адрес этой
дамы вы
знаете? — продолжал расспрашивать камер-юнкер.
—
Знаю и думаю тоже направить к ней лыжи; говорят, она
дама очень обходительная.
Условившись таким образом, они на другой же день поехали в нанятой для большего шика камер-юнкером коляске к
даме, дающей деньги под проценты, причем оказалось, что Максинька
знал только, что эта
дама живет на Гороховом поле в доме, бывшем госпожи Зудченко; но для сметливого камер-юнкера этого было достаточно.