— Вы, как вот видно из ваших последних слов, признаете важность повести,
рассказов и сцен, написанных о общественным значением, с задней мыслью, как нынче осторожно выражаются критики.
Неточные совпадения
— Про отца Никиту рассказывают, — начал Вихров (он знал, что ничем не может Николаю Силычу доставить такого удовольствия, как разными
рассказами об отце Никите), — рассказывают, что он однажды взял трех своих любимых учеников — этого дурака Посолова, Персиянцева
и Кригера —
и говорит им потихоньку: «Пойдемте, говорит, на Семионовскую гору — я преображусь!»
Еще
и прежде того, как мы знаем, искусившись в писании повестей
и прочитав потом целые сотни исторических романов, он изобразил пребывание Поссевина в России в форме
рассказа: описал тут
и царя Иоанна,
и иезуитов с их одеждою, обычаями,
и придумал даже полячку, привезенную ими с собой.
— В вашем сочинении, не говоря уже о знании факта, видна необыкновенная ловкость в приемах
рассказа; вы как будто бы очень опытны
и давно упражнялись в этом.
—
И как это случилось, — продолжала становая, видимо, думавшая заинтересовать своим
рассказом Павла, — вы этого совершенно ничего не знаете
и не угадываете! — прибавила она, грозя ему своим толстым пальцем.
Вихров лежал на диване
и слушал, охваченный кругом всеми этими событиями
и образами, которые, как живые, вырастали перед ним из
рассказов Доброва.
— А!.. Что же он? — спросил Живин, который из
рассказов Вихрова знал очень твердо всех его знакомых по их именам
и душевным даже свойствам
и интересовался ими так же, как бы они были
и его знакомыми.
Над героем моим, только что выпорхнувшим на литературную арену, тоже разразилась беда: напечатанная повесть его наделала шуму, другой
рассказ его остановили в корректуре
и к кому-то
и куда-то отправили; за ним самим, говорят, послан был фельдъегерь, чтобы привезти его в Петербург.
— Я жил в деревне
и написал там два
рассказа, из которых один был недавно напечатан, а другой представлен в цензуру, но оба их, говорят, теперь захватили
и за мной послали фельдъегеря, чтобы арестовать меня
и привезти сюда, в Петербург.
— Прежде всего — вы желали знать, — начал Абреев, — за что вы обвиняетесь… Обвиняетесь вы, во-первых, за вашу повесть, которая, кажется, называется: «Да не осудите!» — так как в ней вы хотели огласить
и распространить учения Запада, низвергнувшие в настоящее время весь государственный порядок Франции; во-вторых, за ваш
рассказ, в котором вы идете против существующего
и правительством признаваемого крепостного права, — вот все обвинения, на вас взводимые; справедливы ли они или нет, я не знаю.
Левин боялся немного, что он замучает лошадей, особенно и левого, рыжего, которого он не умел держать; но невольно он подчинялся его веселью, слушал романсы, которые Весловский, сидя на козлах, распевал всю дорогу, или
рассказы и представления в лицах, как надо править по-английски four in hand; [четверкой;] и они все после завтрака в самом веселом расположении духа доехали до Гвоздевского болота.
Рассказы и болтовня среди собравшейся толпы, лениво отдыхавшей на земле, часто так были смешны и дышали такою силою живого рассказа, что нужно было иметь всю хладнокровную наружность запорожца, чтобы сохранять неподвижное выражение лица, не моргнув даже усом, — резкая черта, которою отличается доныне от других братьев своих южный россиянин.
Самгин, слушая такие
рассказы и рассуждения, задумчиво и молча курил и думал, что все это не к лицу маленькой женщине, бывшей кокотке, не к лицу ей и чем-то немножко мешает ему. Но он все более убеждался, что из всех женщин, с которыми он жил, эта — самая легкая и удобная для него. И едва ли он много проиграл, потеряв Таисью.
Неточные совпадения
Артемий Филиппович. Чтоб вас черт побрал с вашим ревизором
и рассказами!
«Грехи, грехи, — послышалось // Со всех сторон. — Жаль Якова, // Да жутко
и за барина, — // Какую принял казнь!» // — Жалей!.. — Еще прослушали // Два-три
рассказа страшные //
И горячо заспорили // О том, кто всех грешней? // Один сказал: кабатчики, // Другой сказал: помещики, // А третий — мужики. // То был Игнатий Прохоров, // Извозом занимавшийся, // Степенный
и зажиточный
Негромко
и неторопко // Повел
рассказ Ионушка // «О двух великих грешниках», // Усердно покрестясь.
Потешные // О детстве
и о младости, // Да
и о самой старости //
Рассказы у него // (Придешь, бывало, к барину, // Ждешь, ждешь…
Пускай
рассказ летописца страдает недостатком ярких
и осязательных фактов, — это не должно мешать нам признать, что Микаладзе был первый в ряду глуповских градоначальников, который установил драгоценнейший из всех административных прецедентов — прецедент кроткого
и бесскверного славословия.