Неточные совпадения
Все, чему она
хотя малейшее движение головой делала, должно
было быть превосходным!
Она по-прежнему
была в оборванном сарафанишке и с босыми расцарапанными ногами и по-прежнему
хотела, кажется, по преимуществу поразить полковника.
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я
хотела было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это
было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
После этого Полевой
был вызван к шефу жандармов, и,
хотя его объяснения
были признаны удовлетворительными, журнал «Московский Телеграф»
был закрыт.
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль
было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не
хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
Анна Гавриловна еще несколько раз входила к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он прихотливо, но очень мало,
ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за прежнее дело, и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил у себя свечку и велел сделать то же и Павлу,
хотя тому еще и хотелось почитать.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей
было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни
было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы
хотел уверить целый мир, что он вовсе не знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен
был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни
было) по-прежнему
была весела, разговорчива и услужлива,
хотя впрочем, ей и огорчаться
было не от чего…
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так
было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня
хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
— Грешник, мучимый в аду! — обратился к нему Николай Силыч. — Ты давно уже жаждешь и молишь: «Да обмочит кто
хотя перст единый в вине и даст мини пососати!» На,
пей и лакай! — прибавил он, изготовляя и пододвигая к приятелю крепчайший стакан пунша.
— Какие глупости!.. — возразил тот. — У нас сторож Гаврилыч свататься к нему
хочет, нос у него в табаке, губа отвисла, женится на нем —
будет целовать его!
— Господа! — сказал он дрожащим голосом. — Там Разумов дразнит Шишмарева — тот играть не может. Я
хотел было его задушить, но я должен сегодня играть.
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот
был охотник ходить с ружьем. Павел, как мы знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз, идя с Николаем Силычем из гимназии, сказал ему о том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге,
хотя Павлу это
было и не по пути).
— По рублю на базаре теперь продают за пуд, — продолжал Николай Силыч, — пять машин
хотели было пристать к городу; по двадцати копеек за пуд обещали продавать — не позволили!
— Очень рад, — проговорил он, — а то я этому господину (Павел разумел инспектора-учителя)
хотел дать пощечину, после чего ему, я полагаю, неловко
было бы оставаться на службе.
Из ее слов Павел услышал: «Когда можно
будет сделаться, тогда и сделается, а сказать теперь о том не могу!» Словом, видно
было, что у Мари и у Фатеевой
был целый мир своих тайн, в который они не
хотели его пускать.
Дама призналась Ятвасу в любви и
хотела подарить ему на память чугунное кольцо, но по этому кольцу Ятвас узнает, что это
была родная сестра его, с которой он расстался еще в детстве: обоюдный ужас и — после того казак уезжает на Кавказ, и там его убивают, а дама постригается в монахини.
— Все лучше; отпустит — хорошо, а не отпустит — ты все-таки обеспечен и поедешь… Маша мне сказывала, что ты
хочешь быть ученым, — и
будь!.. Это лучшая и честнейшая дорога для всякого человека.
Хотя они около двадцати уже лет находились в брачном союзе, но все еще
были влюблены друг в друга, спали на одной кровати и весьма нередко целовались между собой.
Приходская церковь Крестовниковых
была небогатая: служба в ней происходила в низеньком, зимнем приделе, иконостас которого скорее походил на какую-то дощаную перегородку; колонны, его украшающие,
были тоненькие; резьбы на нем совсем почти не
было; живопись икон — нового и очень дурного вкуса; священник — толстый и высокий, но ризы носил коротенькие и узкие; дьякон —
хотя и с басом, но чрезвычайно необработанным, — словом, ничего не
было, что бы могло подействовать на воображение, кроме разве хора певчих, мальчиков из ближайшего сиротского училища, между которыми
были недурные тенора и превосходные дисканты.
Павел тоже взглянул на них и потупился: он, как истый рыцарь, даже в помыслах
хотел быть верен своей Мари.
— Нет-с! — отвечал Ванька решительно,
хотя, перед тем как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались все семиклассники и перепились до неистовства; и даже сам Ванька, проводив господ, в сенях шлепнулся и проспал там всю ночь. — Наш барин, — продолжал он, — все более в книжку читал… Что ни
есть и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею; в какую только должность прикажете, пойду!
— Это что такое еще он выдумал? — произнес полковник, и в старческом воображении его начала рисоваться картина, совершенно извращавшая все составленные им планы: сын теперь
хочет уехать в Москву, бог знает сколько там денег
будет проживать — сопьется, пожалуй, заболеет.
— Я вам опять повторяю, — начал он голосом, которым явно
хотел показать, что ему скучно даже говорить об этом, — что денег ваших мне нисколько не нужно: оставайтесь с ними и
будьте совершенно покойны!
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не
хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж
было обидно, что сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
Михайло Поликарпыч молчал. Ожидая, может
быть, возражения от сына, он не
хотел ему заранее сообщать свои намерения.
— Ну, и смотри, как
хочешь, кто тебе мешает!.. Кланяйся господам директорам и инспекторам, которые выгнали
было тебя из гимназии; они все ведь из подмосковского племени.
Павел, по преимуществу, не желал, чтобы отец ехал с ним, потому что все хоть сколько-нибудь близкие люди опротивели ему, и он
хотел, чтобы никто, кроме глупого Ваньки, не
был свидетелем его страданий.
— И прекрасно сделала: не век же ей
было подставлять ему свою голову! — произнес Павел серьезно. Он видел, что Анна Гавриловна относилась к m-me Фатеевой почему-то не совсем приязненно, и
хотел в этом случае поспорить с ней.
— Да помилуйте, Макар Григорьич за что-то
хочет меня бить и сечь. «Я, говорит, и без барина
буду тебя драть, когда
хочу!»
— Что оставить-то! Много
будет, как каждый
будет наказывать, кто
хочет.
— Мало ли что я прежде
хотел и предполагал! — отвечал Павел намекающим и злобным голосом. — Я уж не ученым, а монахом
хочу быть, — прибавил он с легкою усмешкою.
— Муж мой, может
быть,
захочет быть у тебя, но пожелаешь ли ты этого? — спросила она его несколько даже гордым тоном.
— Потому что, — продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, — может
быть, я, в этом случае, и не прав, — но мне всякий позитивный, реальный, материальный, как
хотите назовите, философ уже не по душе, и мне кажется, что все они чрезвычайно односторонни: они думают, что у человека одна только познавательная способность и
есть — это разум.
Хотя я с детства наметал
Во всякой краже обе руки,
Но ты в сей выспренней науке
Мне
будешь вечный идеал!
— Ее обвинили, — отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, — и речь генерал-прокурора
была, по этому делу, блистательна. Он разбил ее на две части: в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать это преступление, — для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она
была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он говорит, что она
хотела сделать это преступление, — и это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами…
Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари
было больно, грустно и досадно; он лучше
хотел думать, что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи...
В последние именины повторилось то же, и
хотя Вихров не
хотел было даже прийти к нему, зная наперед, что тут все
будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря, что у него порядочные люди
будут; надобно же, чтоб они и порядочных людей видели, а то не Неведомова же в подряснике им показывать.
В оставленном им обществе, между тем, инженер тоже
хотел было представить и передразнить Каратыгина [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — известный актер-трагик.] и Толченова [Толченов Павел Иванович (1787—1862) — артист московской и петербургской трупп на ролях резонеров.], но сделал это так неискусно, так нехудожественно, что даже сам заметил это и, не докончив монолога, на словах уже старался пояснить то, что он
хотел передать.
— Батюшка, вы подарили мне эти деньги, и я их мог профрантить, прокутить, а я
хочу их издержать таким образом, и вы, я полагаю, в этом случае не имеете уж права останавливать меня! Вот вам деньги-с! — прибавил он и, проворно сходя в свою комнату, принес оттуда двести пятьдесят рублей и подал
было их отцу. — Прошу вас, сейчас же на них распорядиться, как я вас просил!
Вечером, бабы и мужики, дворовые и задельные, подошли поблагодарить Павла и
хотели было поцеловать у него руку, но он до этого их не допустил и перецеловался со всеми в губы.
— Что ж ему
было уступать, — подхватил не без самодовольства Павел, — он очень много пустяков говорил,
хотя бы про того же Гоголя!
Павел с дрожащими губами потянул к себе и поцеловал эту руку. Затем к нему притянулось лицо m-me Фатеевой, и они поцеловались, и Павел еще
было раз
хотел ее поцеловать, но m-me Фатеева тихо его отстранила.
— Может
быть!.. Однако, я вижу, ваших лошадей
хотят закладывать, — прибавила она вслух и взглянув в окно.
— Но и вы со мной ступайте!.. Я не
хочу одна без вас
быть! — сказала та.
«Матушка барышня, — говорит она мне потихоньку, — что вы тут живете: наш барин на другой
хочет жениться; у него ужо вечером в гостях
будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он живет».
Так что, когда я сегодня выбежала от Салова, думаю: «Что ж, я одна теперь осталась на свете», — и
хотела было утопиться и подбежала
было уж к Москве-реке; но мне вдруг страшно-страшно сделалось, так что я воротилась поскорее назад и пришла вот сюда…
— А то, что вы прощаете ее, — потому что она без этого прощенья жить не может, и сейчас наложила
было на себя руки и
хотела утопиться.
— Щепетильный вы нравственник и узковзглядый брезгливец! — сказал Вихров и
хотел было уйти; но на пороге остановился и обернулся: он увидел, что Неведомов упал на диван и рыдал. Павел пожал плечами и ушел от него. Анне Ивановне он, впрочем, сказал, что Неведомов, вероятно, ее простит, потому что имени ее не может слышать, чтоб не зарыдать.
— Во всяком случае, — продолжала она, — я ни сама не
хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я
буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах
будешь жить.