Неточные совпадения
Крошка от удивления раскрыла на него свои
большие глаза, но князь уже повернул в Морскую и скоро
был далеко от нее.
Конечно, брат ее
был больше комильфо [Комильфо (от франц. comme il faut — «как надлежит») в данном случае, каким надлежит
быть светскому благовоспитанному человеку (в манерах и одежде).].
— Удивительные
есть люди! — произнес он как бы
больше сам с собой.
— Очень может
быть, по французской поговорке:
будь жаден, как кошка, и ты в жизни получишь вдвое
больше против того, чего стоишь! — произнес он не без грусти.
Мне
больше всех из них противны их лучшие люди, их передовые; и для этого-то сорта людей (кровью сердце обливается при этой мысли) отец готовил меня, а между тем он
был, сколько я помню, человек не глупый, любил меня и, конечно, желал мне добра.
По выходе из училища, дочь объявила матери, что она ничем не
будет ее стеснять и уйдет в гувернантки, и действительно ушла; но через месяц же возвратилась к ней снова, говоря, что частных мест она
больше брать не
будет, потому что в этом положении надобно сделаться или рабою, служанкою какой-нибудь госпожи, или предметом страсти какого-нибудь господина, а что она приищет себе лучше казенное или общественное место и
будет на нем работать.
Ограниченность применения женского труда в ту эпоху в России вынуждала девушек стремиться к получению преимущественно педагогического и медицинского образования.] мать очень мало понимала и гораздо
больше бы желала, чтобы она вышла замуж за человека с обеспеченным состоянием, или, если этого не случится, она, пожалуй, не прочь бы
была согласиться и на другое, зная по многим примерам, что в этом положении живут иногда гораздо лучше, чем замужем…
Рядом с комнатой матери, в довольно
большой гостиной, перед лампой, на диване сидела дочь г-жи Жиглинской, которая
была) не кто иная, как знакомая нам Елена.
Кроме того, в лице Елены
было больше ума,
больше солидности, видно
было больше образования и совершенно не
было той наглой и почти бесстыдной дерзости, которая как бы освещала всю физиономию ее матери.
В одну из минут весьма крайней нужды госпожа Жиглинская решилась
было намекнуть об этом дочери: «Ты бы попросила денег у друга твоего, у князя; у него их много», — сказала она ей
больше шутя; но Елена почти озлобленно взглянула на мать.
— Мы-с
пили, — отвечал ему резко князь Никита Семеныч, — на биваках, в лагерях, у себя на квартире, а уж в Английском клубе
пить не стали бы-с, нет-с… не стали бы! — заключил старик и, заплетаясь ногою, снова пошел дозирать по клубу, все ли прилично себя ведут. Князя Григорова он, к великому своему удовольствию,
больше не видал. Тот, в самом деле, заметно охмелевший, уехал домой.
Дело в том, что, как князь ни старался представить из себя материалиста, но, в сущности, он
был больше идеалист, и хоть по своим убеждениям твердо
был уверен, что одних только нравственных отношений между двумя любящимися полами не может и не должно существовать, и хоть вместе с тем знал даже, что и Елена точно так же это понимает, но сказать ей о том прямо у него никак не хватало духу, и ему казалось, что он все-таки оскорбит и унизит ее этим.
Он гораздо бы
больше показал ей уважения, если бы просто не приехал и сказал, что нельзя ему
было, — все-таки это
было бы умнее для него и покойнее для нее; тогда она по крайней мере не знала бы пошлой причины тому.
— Да мне просто любопытно
было посидеть и послушать ваших умных разговоров,
больше ничего! — отвечала г-жа Жиглинская невиннейшим голосом.
Она сама гораздо бы
больше желала, чтобы князь бывал у них, а то, как она ни вооружалась стоическим спокойствием, но все-таки ей ужасно тяжело и стыдно
было середь белого дня приходить в Роше-де-Канкаль. Ей казалось, что она на каждом шагу может встретить кого-нибудь из знакомых, который увидит, куда она идет; что швейцар, отворяя ей дверь, как-то двусмысленно или почти с презрением взглядывал на нее; что молодые официанты, стоящие в коридоре, при проходе ее именно о ней и перешептывались.
Когда стакана по два, по три
было выпито и барон уже покраснел в лице, а князь еще и
больше его, то сей последний, развалясь на диване, начал как бы совершенно равнодушным голосом...
Княгиня действительно послала за Елпидифором Мартынычем не столько по болезни своей, сколько по другой причине: в начале нашего рассказа она думала, что князь идеально
был влюблен в Елену, и совершенно
была уверена, что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из дому княгиня объясняла тем, что он в самом деле, может
быть, участвует в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе с Еленой книги, философствуют о разных возвышенных предметах, но никак не
больше того.
Ей казалось, что он тогда, по необходимости,
будет больше бывать дома и не станет каждый день скакать в Москву для свидания с предметом своей страсти, а таким образом мало-помалу и забудет Елену; но, по переезде на дачу, князь продолжал не бывать дома, — это уже начинало княгиню удивлять и беспокоить, и тут вдруг она узнает, что Елена не только что не в Москве, но даже у них под боком живет: явно, что князь просто возит ее за собой.
Будь князь понастойчивей, он, может
быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться, что разделяет их; но князь, как и с
большей частью молодых людей это бывает, сразу же разочаровался в своей супруге, отвернулся от нее умственно и не стал ни слова с ней говорить о том, что составляло его
суть, так что с этой стороны княгиня почти не знала его и видела только, что он знакомится с какими-то странными людьми и бог знает какие иногда странные вещи говорит.
— Первая, самая грубая форма войны —
есть набег, то
есть когда несколько хищных лентяев кидаются на более трудолюбивых поселян, грабят их, убивают; вторые войны государственные, с целью скрепить и образовать государство, то
есть когда сильнейшее племя завоевывает и присоединяет к себе слабейшее племя и навязывает формы жизни, совершенно не свойственные тому племени; наконец, войны династические, мотив которых, впрочем, кажется, в позднейшее время и не повторялся уже
больше в истории: за неаполитанских Бурбонов [Бурбоны неаполитанские — королевская династия, правившая Неаполитанским королевством в 1735—1806 и 1815—1860 годах.] никто и не думал воевать!
Анна Юрьевна ушла сначала к княгине, а через несколько времени и совсем уехала в своем кабриолете из Останкина. Князь же и барон пошли через
большой сад проводить Елену домой. Ночь
была лунная и теплая. Князь вел под руку Елену, а барон нарочно стал поотставать от них. По поводу сегодняшнего вечера барон
был не совсем доволен собой и смутно сознавал, что в этой проклятой службе, отнимавшей у него все его время, он сильно поотстал от века. Князь и Елена между тем почти шепотом разговаривали друг с другом.
Что он имеет с этой mademoiselle Еленой какую-то связь, для меня это решительно все равно; но он все-таки меня любит и уж, конечно, каждым моим словом гораздо
больше подорожит, чем словами mademoiselle Елены; но если они
будут что-нибудь тут хитрить и восстановлять его против меня, так я переносить этого не стану!
— Нет, не шучу, уверяю вас, — продолжал Миклаков, — что же другое делать с вами, когда вы сами говорите, что теряете всякую рассудительность?.. Ну, в таком случае, уходите, по крайней мере, куда-нибудь поскорей из дому,
выпивайте два — три стакана холодной воды, сделайте
большую прогулку!
В Немецком клубе наше маленькое общество собралось в одну группу, и сначала, как водится,
пили чай, потом слушали хор полковых музыкантов, слушали охриплое пение тирольцев, гиканье и беснованье цыган, и все это никому не доставило
большого удовольствия.
Все это Архангелов делал, чтобы пустить пыль в глаза своему товарищу; оба молодые люди
были писцы из новых присутственных мест и потому, может
быть, несколько
больше о себе думали, чем обыкновенные писцы.
— Э, нет!.. Этим ни одну женщину не заставишь разлюбить, а только заставишь
больше ревновать, то
есть больше еще измучишь ее. Чтобы женщина разлюбила мужчину, лучше всего ей доказать, что он дурак!
— Ну, хотите, я
буду ходить к вам в карты играть, серьезно, по
большой?..
Буду вас обыгрывать, — благо у вас денег много.
Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после того неприятного ужина в Немецком клубе барон дал себе слово не ухаживать
больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял, что князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе не желал, тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это
было, так как он далеко не
был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно барону не хотелось, потому что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом, чего он тоже не желал.
— Да там с мужиками по размежеванию земель; я их всех на выкуп отпустила, у меня очень
большое имение, тысяч двадцать душ по-прежнему
было!..
— Ну, а мужики все эти, говорят, ужасно жадны: требуют себе еще что-то такое
больше, чем следует; управляющие мои тоже плутовали, так что я ничего тут не понимаю и решительно не знаю, как мне
быть.
— Ну, это… особенно если доверенность
будет полная и при таком
большом имении, дело не совсем безопасное.
Барон очень хорошо понимал, что составлять подобные проекты такой же вздор, как и писать красноречивые канцелярские бумаги, но только он не умел этого делать, с юных лет не привык к тому, и вследствие этого для него ясно
было, что на более высокие должности проползут вот эти именно составители проектов, а он при них — самое
большое, останется чернорабочим.
— А вы разве не знали, что за существо мать моя?.. Разве я скрывала от вас когда-нибудь ее милые качества? Но, может
быть, вам ее взгляд на вещи
больше нравится, чем мой; вам тоже, может
быть, желалось бы не любить меня, а покупать только!..
Конечно,
есть родители, которые всех самих себя кладут в воспитание детей, в их будущее счастье, — те родители, разумеется, заслуживают благодарности от своих детей; но моей матери никак нельзя приписать этого: в детстве меня гораздо
больше любил отец, потом меня веселил и наряжал совершенно посторонний человек, и, наконец, воспитало и поучало благотворительное заведение.
Впрочем, я и по рождению
больше полячка, чем русская, и за все, что теперь
будет клониться к погибели и злу вашей дорогой России, я
буду хвататься, как за драгоценность, как за аромат какой-нибудь.
— Но только я ужасно его боюсь: он насмешник, должно
быть,
большой! — сказала княгиня.
Елпидифора Мартыныча разбудили и доложили ему, что его зовут от князя Григорова к г-же Жиглинской. Он уже слышал, что Елена
больше не жила с матерью, и понял так, что это, вероятно, что-нибудь насчет родов с ней происходит. Первое его намерение
было не ехать и оставить этих господ гордецов в беспомощном состоянии; но мысль, что этим он может возвратить себе практику в знатном доме Григоровых, превозмогла в нем это чувство.
Войдя затем к больной, он начал ее довольно опытным образом исследовать; благодаря значительной силе в руках и
большой смелости, Елпидифор Мартыныч, как акушер,
был, пожалуй, недурной.
По уходе его, Елена велела подать себе малютку, чтобы покормить его грудью. Мальчик, в самом деле,
был прехорошенький, с
большими, черными, как спелая вишня, глазами, с густыми черными волосами; он еще захлебывался, глотая своим маленьким ротиком воздух, который в комнате у Елены
был несколько посвежее, чем у него в детской.
Священник этого прихода, довольно еще молодой,
был большой любитель до светской литературы.
— Не
буду, не
буду больше! — отвечала Елизавета Петровна, заметно струхнув, и затем, подойдя к Елене, поцеловала ее, перекрестила и проговорила: — Ну, прощай, я поеду… До свиданья! — присовокупила она почти дружественным голосом князю.
— Водку не
пить, конечно, прекрасная вещь, — продолжал Миклаков, — но я все детство мое и часть молодости моей прожил в деревне и вот что замечал: священник если пьяница, то по
большей части малый добрый, но если уж не
пьет, то всегда почти сутяга и кляузник.
— Ну, и то хорошо, что я раньше этого не знал!..
Было в жизни хоть несколько минут счастливого самообольщения… Ох, боже мой, боже мой! — как бы
больше простонал Миклаков.
Отказаться же от этой любви — значило опять обречь себя на скуку, на одиночество, а такая жизнь казалась княгине теперь
больше невозможною, и она очень хорошо сознавала, что, оставаясь в Москве, не видеться с Миклаковым она
будет не в состоянии.
Молю об одном: пришлите мне ваш
большой портрет, который висит у вас в угольной комнате; я поставлю его вместо образа в головах, когда
буду умирать!“
— Не еду! Только теперь, пожалуйста, нечего
больше об этом говорить!.. — присовокупила она скороговоркой и затем сейчас же перевела разговор на совершенно другие предметы. Когда потом г-жа Петицкая возвратилась, то княгиня заметно
была рада ее приходу и даже сказала ей...
Толпа замаскированных все
больше и
больше прибывала, и, между прочим, вошли целых пять мужских масок: две впереди под руку и сзади, тоже под руку, три. Маски эти, должно
быть,
были все народ здоровый, не совсем благовоспитанный и заметно выпивший.
Елпидифор Мартыныч поставлен
был в
большое недоумение; он взял ее руку и пощупал пульс.
Елпидифор Мартыныч чмокнул только на это губами и уехал от княгини с твердою решимостью никогда ей
больше ничего не рассказывать. Та же, оставшись одна, принялась рассуждать о своей приятельнице: более всего княгиню удивляло то, что неужели же Петицкая в самом деле полюбила Оглоблина, и если не полюбила, то что же заставило ее
быть благосклонною к нему?
— Действительно, я на этот раз виновата и вперед не позволю себе никакой шутки с вами! — проговорила она и, встав с своего места, ушла совсем из гостиной и
больше не возвращалась, так что Николя сидел-сидел один, пыхтел-пыхтел, наконец, принужден
был уехать.