Неточные совпадения
Из любви к названой дочке приняла Дарья Сергевна на
себя и хозяйство по дому Марка Данилыча, принимала его гостей,
сама с Дуней изредка к ним ездила, но черного платья и черного платка не сняла.
— Таких же, как и все, — ответила Таисея. — Сначала-то в недоуменье была, и на того думала, и на другого; чего греха таить, мекала и на тебя, и как приехала
из Питера Таифа, так все это дело и распутала, как по ниточкам. А потом и
сам Патап Максимыч сказывал, что давно Василья Борисыча в зятья
себе прочил.
— По-моему, тут главное то, что у него, все едино, как у Никитушки, нет ни отца, ни матери,
сам себе верх,
сам себе голова, — говорила Татьяна Андревна. — Есть, слышно, старая бабушка, да и та, говорят, на ладан дышит,
из ума совсем выжила, стало быть, ему не будет помеха. Потому, ежели Господь устроит Наташину судьбу, нечего ей бояться ни крутого свекра, ни лихой свекрови, ни бранчивых деверьёв, ни золовок-колотовок.
Так раздумывает
сам с
собой, идучи
из обители Бояркиных, Петр Степаныч… Старая любовь долго помнится, крепче новой на сердце она держится: побледнел в его памяти кроткий, миловидный образ Дуни Смолокуровой, а Фленушки, бойкой, пылкой, веселой Фленушки с мыслей согнать нельзя… Вспоминаются ночные беседы в перелеске, вспоминаются горячие ее поцелуи, вспоминаются жаркие ее объятия… «Ох, было, было времечко!..» — думает он.
Переходя
из одного толка спасова согласия в другой, переходя потом
из одной секты беспоповщины в иную, шесть раз Герасим перекрещивался и переменял имя, а поступая в Бондаревскую секту самокрещенцев,
сам себя окрестил в дождевой воде, собранной в купель, устроенную им
самим из молодых древесных побегов и обмазанную глиной, вынутой
из земли на трех саженях глубины, да не осквернится та купель дыханием везде присущего антихриста, владеющего всем видимым миром, всеми морями, всеми реками и земными источниками…
Юродивые Бог знает отколь к ним приходили, нередко
из самой Москвы какой-то чудной человек приезжал — немой ли он был, наложил ли подвиг молчания на
себя, только от него никто слова не слыхивал —
из чужих с кем ни встретится, только в землю кланяется да мычит
себе, а в келейных рядах чтут его за великого человека…
— Грустит все, о чем-то тоскует, слова от нее не добьешься, — молвил Марко Данилыч. —
Сама из дому ни шагу и совсем запустила
себя. Мало ли каких у нее напасено нарядов — и поглядеть на них не хочет… И рукоделья покинула, а прежде какая была рукодельница!.. Только одни книжки читает, только над ними сидит.
— Не верите мне, так у Корнея Евстигнеича спросите, — сказал на то Хлябин. — Не я один про Мокея Данилыча ему рассказывал, и тот казак, с коим мы
из полону вышли, то же ему говорил. Да, опричь казака, есть и другие выходцы в Астрахани, и они то же
самое скажут. А когда вышли мы на Русь, заявляли о
себе станичному атаману. Билеты нам выдал. Извольте посмотреть, — прибавил Хлябин, вынимая бумагу из-за пазухи.
Все дивились перемене в образе жизни Луповицких, но никто не мог разгадать ее причины. Через несколько лет объяснилась она. Был в Петербурге «духовный союз» Татариновой. Принадлежавшие к нему собирались в ее квартире и совершали странные обряды. С нею через одного
из вельможных однополчан познакомился и Александр Федорыч. Вскоре и
сам он и жена его, женщина набожная, кроткая и добрая, вошли в союз, а воротясь в Луповицы, завели у
себя в доме тайные сборища.
Высокий, плотный
из себя старец, с красным, как переспелая малина, лицом, с сизым объемистым носом, сидел на диване за самоваром и потускневшими глазами глядел на другого, сидевшего против него тучного, краснолицего и сильно рябого монаха. Это были
сам игумен и казначей, отец Анатолий.
— Вы уж и невесть чего нагородите, — выходя
из комнаты, сумрачно и досадливо сказал Марко Данилыч и крепко хлопнул за
собой дверью. А
сам решил как можно скорей ехать за Дуней.
— Уж вы, пожалуйста, Авдотья Марковна, не открывайте, о чем мы говорили. Больше тридцати лет здесь живу, привык… а ежели восстановлю их против
себя, мое положение будет
самое горькое.
Из любви к вам говорил я,
из сожаленья, а не
из чего другого. Богом прошу, не говорите ничего… А Денисова бойтесь… Пуще всего бойтесь… Это такой враг, каких немного бывает. Смотрите же, не погубите меня, старика, со всей семьей моей…
— Может, и увидишь, — улыбаясь, сказала Аграфена Петровна. — Теперь он ведь в здешних местах, был на ярманке, и мы с ним видались чуть не каждый день. Только у него и разговоров, что про тебя, и в Вихореве тоже. Просто сказать, сохнет по тебе, ни на миг не выходишь ты
из его дум. Страшными клятвами теперь клянет он
себя, что уехал за Волгу, не простившись с тобой. «Этим, — говорит, — я всю жизнь свою загубил,
сам себя счастья лишил». Плачет даже, сердечный.
Сама еще молода,
из себя, говорят, пригожá, и нравом, вишь, кроткая, ко всем сердобольная.
— Разводи бобы-то! Точно я двухлетний ребенок, ничего не вижу, ничего не понимаю, — с усмешкой сказала Аграфена Петровна. — Лучше вот что скажи — неужто у тебя еще не вышли
из памяти Луповицы, неужели в
самом деле обрекла ты
себя на девичество?
— На одну минутку, — не помня
себя от восторга, вскликнул Самоквасов и вынул
из кармана дорогое кольцо. — Так как вас, Авдотья Марковна, Аграфена Петровна сейчас назвала моей невестой и как
сам я теперь вас за невесту свою почитаю, то нижайше прошу принять этот подарочек.
— Коли ты
из заячьей породы, страховит да робок, лежи
себе на полатях, разинь хайло-то, да и жди, что богатство
само тебе в рот прилетит. Про бесовские клады по всей здешней Палестине и слыхом не слыхать, зато лежат иные, и ни лысого беса к ним не приставлено. Взять те клады легко, все едино что в полое рыбу ловить. Нужна только смелость да еще уменье.
Еще при первых словах отца Прасковья Патаповна молча вышла
из горницы больной матери. Пришла к
себе и прямо на постель. Раскидалась, разметалась на ней дочь осиповского тысячника, закрыла глаза, а
сама думает: «Хоть бы Васька пришел, каков ни есть, а все-таки муж!»
— Голубчик ты мой, Мокей Данилыч, зачем старое вспоминать. Что было когда-то, то теперь давно былью поросло, — сказала, видимо, смущенная Дарья Сергевна. — Вот ты воротился
из бусурманского плена и ни по чему не видно, что ты так долго в неволе был. Одет как нельзя лучше, и
сам весь молодец. А вот погляди-ка на
себя в зеркало, ведь седина твою голову, что инеем, кроет. Про
себя не говорю, как есть старая старуха. Какая ж у нас на старости лет жизнь пойдет?
Сам подумай хорошенько!
И, довольный
сам собой и даже Алексеем, Патап Максимыч протянулся было спокойно на диване в каюте, как вдруг услыхал иные речи
из общей залы.
— Беленькая такая, — продолжал Алексей, говоря с самарцами, — нежная,
из себя такая красавица, каких на свете мало бывает. А я был парень молодой и во всем удатный. И гостила тогда у Чапурина послушница Комаровской обители Фленушка, бой-девка, молодец на все руки, теперь уж, говорят, постриглась и
сама в игуменьи поступила. Она в первый раз и свела нас.
Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с
собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя
из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и
сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
— Прим. издателя.] и переходя от одного силлогизма [Силлогизм (греч.) — вывод
из двух или нескольких суждений.] к другому, заключила, что измена свила
себе гнездо в
самом Глупове.
Во-первых, назначен был праздник по случаю переименования города
из Глупова в Непреклонск; во-вторых, последовал праздник в воспоминание побед, одержанных бывшими градоначальниками над обывателями; и, в-третьих, по случаю наступления осеннего времени
сам собой подошел праздник"Предержащих Властей".
Само собою разумеется, что он не говорил ни с кем
из товарищей о своей любви, не проговаривался и в
самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над
собой) и затыкал рот тем
из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову
из того, что говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли
себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить
себе, что то, что они разрушают, есть то
самое, чем они живут.