Неточные совпадения
Рук не покладывали охотники, работáли на славу и, до верхов нагрузив сани богатой добычей,
стали сбираться домой.
В семь лет злоречие кумушек стихло и позабылось давно, теперь же, когда христовой невесте
стало уж под сорок и прежняя красота сошла с лица, новые сплетки заводить даже благородной вдовице Ольге Панфиловне было не с
руки, пожалуй, еще никто не поверит, пожалуй, еще насмеется кто-нибудь в глаза вестовщице.
По-прежнему приняла на свои
руки Дарья Сергевна хозяйство в доме Марка Данилыча и по его просьбе
стала понемногу и Дуню приучать к домоводству.
— Все это так… Однако ж для меня все-таки рыбная часть не к
руке, Марко Данилыч, — сказал Самоквасов. — Нет, как, Бог даст, отделюсь, так прежним торгом займусь. С чего прадедушка зачинал, того и я придержусь — сальцом да кожицей промышлять
стану.
— Ишь что еще вздумали! — гневно вскликнул приказчик. —
Стану из-за такой малости я
руки марать!.. Пошел прочь!.. Говорят тебе, не мешай.
Сладились наконец. Сошлись на сотне. Дядя Архип пошел к рабочим, все еще галдевшим на седьмой барже, и объявил им о сделке. Тотчас один за другим
стали Софронке
руки давать, и паренек, склонив голову, робко пошел за Архипом в приказчикову казенку. В полчаса дело покончили, и Василий Фадеев, кончивший меж тем свою лепортицу, вырядился в праздничную одежу, сел в косную и, сопровождаемый громкими напутствованиями рабочих, поплыл в город.
Лизавета Зиновьевна вдруг схватила из
рук сестры зонтик и
стала то открывать, то закрывать его.
Долго после того сидел он один. Все на счетах выкладывал, все в бумагах справлялся. Свеча догорала, в ночном небе давно уж белело, когда, сложив бумаги, с расцветшим от какой-то неведомой радости лицом и весело потирая
руки, прошелся он несколько раз взад и вперед по комнате. Потом тихонько растворил до половины дверь в Дунину комнату, еще раз издали полюбовался на озаренное слабым неровным светом мерцавшей у образов лампадки лицо ее и, взяв в
руку сафьянную лестовку,
стал на молитву.
Ноне не старые годы, народ
стал плут плуто́м — каждый обойдет, что мертвой
рукой обведет, надует тебя, ровно козий мех.
— Микитушка! — радостно вскликнула Татьяна Андревна. — Родной ты мой!.. Да как же ты вырос, голубчик, каким молодцом
стал!.. Я ведь тебя еще махоньким видала, вот этаким, — прибавила она, подняв
руку над полом не больше аршина. — Ни за что бы не узнать!.. Ах ты, Микитушка, Микитушка!
Расселись по скамьям: Марко Данилыч с Дуней, Доронин с женой и обеими дочерьми. Петр Степаныч последний в лодку вошел и, отстранив
рукой кормщика, молодецки
стал у руля.
Облокотясь о борт и чуть-чуть склонясь стройным
станом, Наташа до локтя обнажила белоснежную
руку, опустила ее в воду и с детской простотой, улыбаясь, любовалась на струйки, что игриво змеились вкруг ее бледно-розовой ладони.
И потихоньку, не услыхала бы Дарья Сергевна,
стала она на молитву. Умною молитвою молилась, не уставной. В одной сорочке, озаренная дрожавшим светом догоравшей лампады, держа в
руках заветное колечко, долго лежала она ниц перед святыней. С горячими, из глубины непорочной души идущими слезами долго молилась она, сотворил бы Господь над нею волю свою, указал бы ей, след ли ей полюбить всем сердцем и всею душою раба Божия Петра и найдет ли она счастье в том человеке.
Кончив молитву,
стала Дуня середь горницы и судорожно закрыла лицо
руками. Отдернула их — душа спокойна, сердце не мутится, так ей хорошо, так радостно и отрадно.
Дающих
рука не оскудела, но просящих
стало меньше, чем у Старого Макарья.
Утром, только что встала с постели Дуня,
стала торопить Дарью Сергевну, скорей бы сряжалась ехать вместе с ней на Почайну. Собрались, но дверь широко распахнулась, и с радостным, светлым лицом вошла Аграфена Петровна с детьми. Веселой, но спокойной улыбкой сияла она. Вмиг белоснежные
руки Дуни обвились вокруг шеи сердечного друга. Ни слов, ни приветов, одни поцелуи да сладкие слезы свиданья.
Размашисто помолясь на иконы и молча поклонясь хозяину,
стал он у стола и, опершись на него
рукой, спросил...
— Ничего. Полегоньку
стали расторговываться, — отвечает Марко Данилыч, разрезывая окорочо́к белоснежного московского поросенка. — Сушь почти всю продали, цены подходящие, двинулась и коренная. На нее цены так себе. Икра будет дорога. Орошин почти всю скупил, а он охулки нá
руку не положит, такую цену заворотит, что на Масленице по всей России ешь блины без икры. Бедовый!..
Трижды, со щеки на щеку, расцеловался с Дмитрием Петровичем Зиновий Алексеич. Весел старик был и радошен. Ни с того ни с сего
стал «куманьком» да «сватушкой» звать Веденеева, а посматривая, как он и Наташа друг на дружку поглядывают, такие мысли раскидывал на разуме: «Чего еще тянуть-то? По
рукам бы — и дело с концом».
— Скоро покончит, Татьяна Андревна, скоро, — молвил Дмитрий Петрович. — Орошин хочет скупать, охота ему все, что ни есть в привозе тюленя́, к своим
рукам подобрать.
Статья обозначилась выгодная. Недели две назад про тюленя и слушать никто не хотел, теперь с
руками оторвут.
— Дельно, — сказал Веденеев. — Сушь и коренная на ярманке в ход пошли… Долго не
стану тянуть — скорей бы с
рук долой… Приходи же поутру.
— Мы с тобой не доживем, хоть бы писано на роду нам было по сотне годов прожить… Сразу старых порядков не сломаешь. Поломать сильной
руке, пожалуй, и можно, да толку-то из того не выйдет… Да хотя бы и завелись новые порядки, так разве Орошины да Смолокуровы так вдруг и переведутся?..
Станут только потоньше плутовать, зато и пошире.
Тоже от нечего делать
стал арбузы выбирать, перерыл едва не все кучи, каждый арбуз и на ладонях-то подбрасывал, и жал изо всей силы
руками, и прикладывал к нему ухо, слушая, каково трещит, а когда торговаться зачал, так продавец хоть бы бежать от такого покупателя.
В то самое время, когда, утомленный путем, Самоквасов отдыхал в светелке Ермила Матвеича, Фленушка у Манефы в келье сидела. Печально поникши головой и облокотясь на стол, недвижна была она: на ресницах слезы, лицо бледнехонько, порывистые вздохи трепетно поднимают высокую грудь. Сложив
руки на коленях и склонясь немного
станом, Манефа нежно, но строго смотрела на нее.
— Встань, моя ластушка, встань, родная моя, — нежным голосом
стала говорить ей Манефа. — Сядь-ка рядком, потолкуем хорошенько, — прибавила она, усаживая Фленушку и обняв
рукой ее шею… — Так что же? Говорю тебе: дай ответ… Скажу и теперь, что прежде не раз говаривала: «На зазорную жизнь нет моего благословенья, а выйдешь замуж по закону, то хоть я тебя и не увижу, но любовь моя навсегда пребудет с тобой. Воли твоей я не связываю».
Ровно в сердце кольнуло то слово Манефу. Побледнела она, и глаза у ней засверкали. Быстро поднялась она с места и, закинув
руки за спину, крупными, твердыми шагами
стала ходить взад и вперед по келье. Душевная борьба виделась в каждом ее слове, в каждом ее движенье.
Крепко обняла Манефа Фленушку и, ни слова не молвив в ответ,
стала с нею на молитву. Сотворив начал, положила игуменья обе
руки на Фленушкину голову и сказала...
Руками всплеснула Фленушка, стремительно вскочила со стула, но вдруг, неподвижно
став середи комнаты, засверкала очами и гневно вскрикнула...
— Да что ж это, Фленушка? Что с тобой? — в изумленье спрашивал ее Петр Степаныч и протянул было
руки, чтоб охватить стройный, гибкий
стан ее.
— Ах, Фленушка, Фленушка!.. Да бросишь ли ты, наконец, эти скиты, чтоб им и на свете-то не стоять!.. —
стал говорить Петр Степаныч. — Собирайся скорее, уедем в Казань, повенчаемся, заживем в любви да в совете.
Стал я богат теперь, у дяди из
рук не гляжу.
Не тут-то было — Феклист, а пуще его дородная и сильно к вечеру под влиянием настоечки разговорившаяся Федоровна, перебивая друг друга,
стали ему предлагать разные снадобья, клятвенно заверяя, что от них всякую болезнь с него как
рукой снимет.
Один остался в светелке Петр Степаныч. Прилег на кровать, но, как и прошлую ночь, сон не берет его… Разгорелась голова, руки-ноги дрожат, в ушах трезвон, в глазах появились красные круги и зеленые… Душно… Распахнул он миткалевые занавески, оконце открыл. Потянул в светлицу ночной холодный воздух, но не освежил Самоквасова. Сел у окна Петр Степаныч и, глаз не спуская,
стал глядеть в непроглядную темь. Замирает, занывает, ровно пойманный голубь трепещет его сердце. «Не добро вещует», — подумал Петр Степаныч.
Быстро встала она со стула, нетвердым шагом перешла на другую сторону комнаты, оперлась
рукой на стол и
стала как вкопанная.
Матери Таисее
стало за великую обиду, что Петр Степаныч, пока из дядиных
рук глядел, всегда в ее обители приставал, а как только
стал оперяться да свой капитал получать, в сиротском дому у иконника Ермилы Матвеича остановился…
Взяв за
руки девочек, Аграфена Петровна
стала переходить кипевшую народом улицу и уж дошла было до подъезда гостиницы, как вдруг с шумом, с громом налетела чья-то запряженная парой бо́рзых коней коляска.
— Где же вам помнить, матушка, — весело, радушно и почтительно говорил Марко Данилыч. — Вас и на свете тогда еще не было… Сам-от я невеличек еще был, как на волю-то мы выходили, а вот уж какой старый
стал… Дарья Сергевна, да что же это вы, сударыня, сложа
руки стоите?.. Что дорогую гостью не потчуете? Чайку бы, что ли, собрали!
— Ну, этих книг Марко Данилыч вам не купит, — сказала Марья Ивановна. — Эти книги редкие, их почти вовсе нельзя достать, разве иногда по случаю. Да это не беда, я вам пришлю их, милая, читайте и не один раз прочитайте… Сначала они вам покажутся непонятными, пожалуй, даже скучными, но вы этим не смущайтесь, не бросайте их — а читайте, перечитывайте, вдумывайтесь в каждое слово, и понемножку вам все
станет понятно и ясно… Тогда вам новый свет откроется, других книг тогда в
руки не возьмете.
«Как же это умереть прежде смерти? Умереть и воскреснуть!» — теряясь в мыслях, думала Дуня и потом стремительно бросилась к Марье Ивановне,
стала обнимать ее,
руки у ней целовать и со страстным увлеченьем молить ее...
Положил перед ним Нефедыч букварь, дал в
руки указку, учить
стал.
Иванушку взял в дети, обучил его грамоте,
стал и к старым книгам его приохачивать. Хотелось Герасиму, чтоб из племянника вышел толковый, знающий старинщик, и был бы он ему в торговле за правую
руку. Мальчик был острый, умен, речист, память на редкость. Сытей хлеба
стали ему книги; еще семнадцати лет не минуло Иванушке, а он уж был таким сильным начетчиком, что, ежели кто не гораздо боек в Писании, — лучше с ним и не связывайся, в пух и прах такого загоняет малец.
Чубалов не прекословил. Сроду не бирал денег взаймы, сроду никому не выдавал векселей, и потому не очень хотелось ему исполнить требование Марка Данилыча, но выгодная покупка тогда непременно ускользнула бы из
рук. Согласился он. «Проценты взял Смолокуров за год вперед, — подумал Герасим Силыч, —
стало быть, и платеж через год… А я, не дожидаясь срока, нынешним же годом у Макарья разочтусь с ним…»
Запыхался даже Марко Данилыч. Одышка
стала одолевать его от тесноты и с досады. Струями выступил пот на гневном раскрасневшемся лице его. И только что маленько было он поуспокоился, другой мальчишка с лотком в
руках прямо на него лезет.
Величаво приосанившись, важно в хороводе он похаживает, перед каждой девицей
становится, бойко, зорко с ног до головы оглядывает, за
руки, за плечи потрогивает.
И на Волге, на Низу, и на море
станут одни властвовать, другие, значит, из их
рук гляди.
У приказчиков, у рабочих каждая вина
стала виновата — кто ни подвернись, всякого ни за что ни про что сейчас обругает, а расходится
рука, так, пожалуй, и прибьет, а что еще хуже, со двора сгонит.
— Иная
статья, — прищурив глаза и закинув
руки за спину, промолвил Корней.
И, крепко стиснув
руками грудь, со слезами на глазах, задыхаясь от беспрерывных вздохов и сильных судорожных движений тела,
стала она «выпевать...
После чтения началось пение и скаканье. «В слове ходила» Катенька. Придя в исступленье, начала она говорить восторженно глядевшей на нее матери, а Степан Алексеич и Пахом, крестясь обеими
руками,
стали перед пророчицей на колени.
Вскочил блаженненький с могилы, замахал
руками, ударяя себя по бедрам ровно крыльями, запел петухом и плюнул на ребенка. Не отерла мать личика сыну своему, радость разлилась по лицу ее,
стала она набожно креститься и целовать своего первенца. Окружив счастливую мать, бабы заговорили...
Медленным шагом, с важностью во взоре, в походке и голосе, Николай Александрыч подошел к столу, часто повторяя: «Христос воскресе! Христос воскресе!» Прочие
стали перед ним полукругом — мужчины направо, женщины налево. И начали они друг другу кланяться в землю по три раза и креститься один на другого обеими
руками.