Неточные совпадения
Не раз усовестить его
хотела: «Что,
говорю, срамник ты этакой, делаешь?..
—
Говорю им, обождите немножко, вот, мол, хозяин подъедет, без хозяина,
говорю, я не могу вам расчетов дать, да и денег при мне столько не имеется, чтобы всех ублаготворить… И слушать не хотят-с… Вечор даже бунта чуть не подняли, насилу улестил их, чтобы хоть до сегодняшнего-то дня обождали.
— Молчать! — крикнул он. — Молчать! Слушай, что
хочу говорить.
— Сказывай, что
хотел говорить, —
говорили передние Марку Данилычу. — Слушаем!..
— А вот что я
хотел говорить, — ровным, твердым голосом начал протяжно речь свою Марко Данилыч.
Влюбился старый брюзга, слова с девушкой не перемолвя, послал он за чеботарем и, много с ним не
говоря, с первого слова объяснил ему, что
хочет зятем ему учиниться.
— Чего хитрить-то мне? Для чего? — сказал Зиновий Алексеич. — Да и ты чудно́й, право, повел речь про дела, а свел на родство. Решительно тебе сказываю, раньше двух недель прямого ответа тебе не дам.
Хочешь жди,
хочешь не жди, как знаешь, а на меня, наперед тебе
говорю, не погневайся.
— Сказано, убирайтесь!.. — во всю мочь закричал Фадеев. — И
говорить не
хочу с вами, чертовы угодницы!
— Еще будучи в Питере, —
говорила Таифа, — отписала я матушке, что
хотя, конечно, и жаль будет с Комаровом расстаться, однако ж вконец сокрушаться не след. Доподлинно узнала я, что выгонка будет такая же, какова была на Иргизе. Часовни, моленные, кельи порушат, но хозяйства не тронут. Все останется при нас. Как-нибудь проживем. В нашем городке матушка места купила. После Ильина дня
хотела туда и кельи перевозить, да вот эти неприятности, да матушкины болезни задержали…
Написать-то Доронин написал, а дела кончить не
хочет, — дождусь,
говорит, какое от Меркулова будет решенье.
«О грозный, могучий хан Золотой Орды и многих царств-государств повелитель, — так они
говорили ему, — иль ты не знаешь, отчего любимая твоя царица не
хочет жить в славной столице твоей?
— С письмом, — ответил Фадеев. —
Говорил, что отдаст его в почтовую контору, — что,
говорит, там
хотят, то пущай с ним и делают.
Когда же у отца зашел разговор с Дмитрием Петровичем про цены на тюлений жир и вспомнила она, как Марко Данилыч
хотел обмануть и Меркулова, и Зиновья Алексеича и какие обидные слова
говорил он тогда про Веденеева, глаза у ней загорелись полымем, лицо багрецом подернулось, двинулась она, будто
хотела встать и вмешаться в разговор, но, взглянув на Дуню, опустила глаза, осталась на месте и только кидала полные счастья взоры то на отца, то на мать, то на сестру.
Так
говорил Василий Петрович, растопыря врозь руки, будто в самом деле
хотел изловить Меркулова, ежели тот вздумает лыжи от него навострить.
— Да с чего ты?.. Кто тебе сказал?.. — в изумленье спрашивал Никита Федорыч, а сам думает: «Как же это так? Никому ведь не
хотели говорить, и вдруг Митенька все знает».
— А ты слушай, что дальше-то со мной было, — продолжал Дмитрий Петрович. — Поехал я домой — хвать, на мосту рогатки, разводят, значит… Пешком было
хотел идти — не пускают. «Один,
говорят, плашкот уж совсем выведен». Нечего делать, я на перевоз… Насилу докликался князей, пошел к лодке, поскользнулся да по глине, что по масленичной горе, до самой воды прокатился… Оттого и хорош стал, оттого тебя и перепачкал. А знаешь ли что, Никита Сокровенный?..
— Желта мыла
хочешь? Вот желта мыла, гляди, —
говорил татарин, подводя его к простому мылу.
Это он из дружбы ко мне
говорил, порадовать
хотел…
Напрасно Меркулов уговаривал ее не беспокоиться, напрасно
говорил, что он и знать не
хочет о приданом, а на рядную запись даже не взглянет.
— Что ж? — покачав печально головою, сказала Манефа. — Не раз я тебе
говорила втайне — воли с тебя не снимаю… Втайне!.. Нет, не то я
хотела сказать — из любви к тебе, какой и понять ты не можешь, буду, пожалуй, и на разлуку согласна… Иди… Но тогда уж нам с тобой в здешнем мире не видеться…
— Слушай же! — в сильном волненье стала игуменья с трудом
говорить. — «Игуменское ли то дело?» — сказала ты… Да, точно, не игуменьино дело с белицей так
говорить… Ты правду молвила, но… слушай, а ты слушай!..
Хотела было я, чтобы нашу тайну узнала ты после моей смерти. Не чаяла, чтобы таким словом ты меня попрекнула…
— Не перебивая, слушай, что я
говорю, — сказала она. — Вот икона Владычицы Корсунской Пресвятой Богородицы… — продолжала она, показывая на божницу. — Не раз я тебе и другим
говаривала, что устроила сию святую икону тебе на благословенье. И
хотела было я благословить тебя тою иконой на смертном моем одре… Но не так, видно, угодно Господу. Возьми ее теперь же… Сама возьми… Не коснусь я теперь… В затыле тайничок. Возьми же Царицу Небесную, узнаешь тогда: «игуменьино ли то дело».
— Зачем, я тебя спрашиваю, зачем ты приехал сюда? — в сильном раздраженье она
говорила. — Баловаться по-прежнему?.. Куролесить?.. Не стану, не
хочу… Будет с тебя!.. Зачем же ты кажешь бесстыжие глаза свои мне?
— Что это с Фленушкой-то? Убежала, заперлась,
говорить не
хочет со мной, — спрашивал у головщицы Петр Степаныч.
— Давеча я к тебе приходил… С глаз долой прогнала ты меня… Заперлась… — с нежным укором стал
говорить ей Петр Степаныч. — Видеть меня не
хотела…
— Ну ее! И думать не
хочу… Ты одна моя радость… Ты одна мне всего на свете дороже! — со страстным увлеченьем
говорил Петр Степаныч и, крепко прижав к груди Фленушку, осыпáл ее поцелуями…
Поглядев на него, тотчас смекнул Веденеев, что, ежели спроста спросить его о племяннике, он и
говорить не
захочет, скажет «мне недосуг» и нá дверь покажет.
А он, побродяга, и говорить-то со мной не
хотел…
— Полноте, полноте, —
говорил смущенный Герасим, подымая с полу невесту и брата. — Как вам не стыдно? Перестаньте ж Господа ради!.. Нешто разобидеть меня
хотите!.. И вы, мелюзга, туда же… Идите ко мне, Божьи птенчики, идите к дяде, ангельски душеньки… Держите крепче подолы, гостинцами вас оделю.
Говорили Чубаловы с тем, с другим мужиком порознь,
говорили и с двумя, с тремя зарáз, и все соглашались, что
хотят из деревни их согнать не по-Божески, что это будет и перед Богом грех, и перед добрыми людьми зазорно, но только что мир-народ в кучу сберется, иные речи от тех же самых мужиков зачнутся: «Вон из деревни!
И смотреть ни на кого не
хочет: придет на поварню басурманский вельможа да подвернется ей не в добрый час, Матрена Васильевна, много не
говоря, хвать его скалкой по лбу да на придачу еще обругает.
С приездом Марьи Ивановны стала она еще равнодушнее к обрядам, хоть та сама не раз
говорила ей, что должна непременно их соблюдать, не навести бы домашних на мысль, что
хочет она идти «путем тайной веры к духовному свету».
— Покамест ничего еще особенного, — ответила Дарья Сергевна. — Насчет Дуни
хотела поговорить с вами.
— Какие тут беды? Где они? — сказал Марко Данилыч. — Помстилось вам, что Марья Ивановна в великороссийскую
хочет Дуню свести… Поп, что ли, она консисторский? Нужно ей очень! Толком не поняли, — сами же
говорите, — да не знай каких страхов и навыдумывали.
— Этого мне никак сделать нельзя, сударыня Варвара Петровна. Как же можно из дядина дома уйти? — пригорюнившись, с навернувшимися на глазах слезами, сказала Лукерьюшка. — Намедни по вашему приказанью попросилась было я у него в богадельню-то, так он и слышать не
хочет, ругается. Живи,
говорит, у меня до поры до времени, и, ежель выпадет случай, устрою тебя. Сначала,
говорит, потрудись, поработай на меня, а там, даст Бог, так сделаю, что будешь жить своим домком…
— Сейчас вы сами
говорили, Марко Данилыч, что наши пять процентов чуть не смертный грех, а теперь
хотите, чтобы мы взяли четыре, — с ясной усмешкой ответил Никита Федорыч.
Меркулов и слышать не
хотел об уступке. Тогда Марко Данилыч на иные штуки поднялся,
говорит ему...
— Эй вы, остолопы!.. Черти этакие!.. Дичь необразованная!.. Чего попусту горлá-то дерете? Слушай, что
хочу говорить!
— Поди вот с ним!.. —
говорил Марко Данилыч. — Сколько ни упрашивал, сколько ни уговаривал — все одно что к стене горох. Сам не знаю, как теперь быть. Ежель сегодня двадцати пяти тысяч не добудем — все пойдет прахом, а Орошин цены какие
захочет, такие и уставит, потому будет он тогда сила, а мы все с первого до последнего в ножки ему тогда кланяйся, милости у него проси.
Захочет миловать — помилует, не
захочет — хоть в гроб ложись.
— Кузнец Вахрамей
говорил в воскресенье, — прибавила Аннушка, — что к нему на кузницу приходил из Фатьянки какой-то тамошний покузнечить, так он, слышь, поминал, что ихняя барыня раньше Покрова в Фатьянку не будет. А зиму, слышь, здесь будет жить — конопатчиков уж наняли дом-от конопатить.
Хотели было и штукатурить, да время-то уж поздненько, да к тому ж дом-от еще не осел.
—
Говорила я вам тогда, что смущает она нашу голубушку, толкует про какую-то веру, а вы и верить мне не
захотели.
— Господь гордым противится, смиренным же дает благодать, — стоя в сторонке, назидательно
говорил отец протопоп окружавшим его дьякону, церковному старосте и другим. — Наказующий перст Божий того ради коснулся сего прегордого, что, ревнуя богомерзкому расколу, всю свою жизнь чуждался святой церкви. Притом же,
хотя и раскольник, однако ж все-таки должен был принимать в дом духовных лиц со святынею. А наш причт от него медного гроша никогда не видывал.
Дело решено, я так
хочу, и больше
говорить нечего.
Старец со старицей
хотели было сказать нищему, что несбыточно пророчество его, но убогий не стал
говорить с ними…
— А
говорил ли мне кто про гору Городину? А
говорил ли кто про Арарат? — обиженно молвила Дуня. — Я приведена, от прежнего отреклась — от веры, от отца, от дома… И, ослепленная, я думала, что все знаю, все постигла, все поняла… А выходит, ничего не знаю. Что ж это?.. Завлекли?.. Обмануть
хотели?
— А я, искавши тебя, в богадельню заходила, — продолжала Варенька. — У Матренушки целый собор…
Хочешь послушать людей «малого ведения»?.. Много их там. Непременно опять станут толковать про Данила Филиппыча, про Ивана Тимофеича. Ежели
хочешь, пойдем. Только не в богадельню — в вишенье станем. При нас не станут много
говорить. Пойдем, послушай.
Призадумалась Дуня.
Хотя и решилась она оставить общество людей Божьих, но любопытство сильно подстрекало ее. Согласилась быть в сионской горнице и
говорить с араратским гостем, но отказалась радеть и пророчествовать, сказала, что будет одета в обычное платье, а «белых риз» ни за что на свете не наденет и сядет не впереди, а у входной двери. Дозволяется же ведь это больным и недужным.
Добра желая,
хочу вам
говорить не своими словами, вы, пожалуй, их и не примете, а вечными словами Господа.
— Нарочно не
говорил я, что араратские рассказывают про иерусалимского старца и про христа и царя Максима, — сказал Денисов. — Боялся запугать ее. Ты ведь
говорил, что от этих сказаний возникло в ней охлаждение к вере. Если она будет на соборе, тоже ни слова об этом не скажу. А надо, чтоб она была. Пускай не радеет, пускай ничего не
говорит, оденется во что
хочет… Шутка сказать — миллион! Не надо его упускать, надо, чтоб она волей или неволей осталась у вас.