Неточные совпадения
—
Не оставь ты меня, паскудного, отеческой
своей милостью, батюшка ты мой, Патап Максимыч!.. Как Бог, так и ты — дай теплый угол, дай кусок хлеба!.. — так говорил тот человек хриплым
голосом.
Бросила горшки
свои Фекла; села на лавку и, ухватясь руками за колена, вся вытянулась вперед, зорко глядя на сыновей. И вдруг стала такая бледная, что краше во гроб кладут. Чужим теплом Трифоновы дети
не грелись, чужого куска
не едали, родительского дома отродясь
не покидали. И никогда у отца с матерью на мысли того
не бывало, чтобы когда-нибудь их сыновьям довелось на чужой стороне хлеб добывать. Горько бедной Фекле. Глядела, глядела старуха на
своих соколиков и заревела в источный
голос.
— А ты горла-то зря
не распускай, — в
свою очередь возвысив
голос, сказал ей Патап Максимыч.
Долго в
своей боковушке рассказывала Аксинья Захаровна Аграфене Петровне про все чудное, что творилось с Настасьей с того дня, как отец сказал ей про суженого. Толковали потом про молодого Снежкова. И той и другой
не пришелся он по нраву. Смолкла Аксинья Захаровна, и вместо плаксивого ее
голоса послышался легкий старушечий храп: започила сном именинница. Смолкли в светлице долго и весело щебетавшие Настя с Фленушкой. Во всем дому стало тихо, лишь в передней горнице мерно стучит часовой маятник.
Во время родов мать Платонида
не отходила от Матренушки. Зажгла перед иконами свечу богоявленскую и громко, истово, без перерывов, принялась читать акафист Богородице, стараясь покрывать
своим голосом стоны и вопли страдалицы. Прочитав акафист, обратилась она к племяннице, но
не с словом утешения,
не с словом участия. Небесной карой принялась грозить Матренушке за проступок ее.
— Хорошо, хорошо, Алексеюшка, доброе слово ты молвил, — дрогнувшим от умиления
голосом сказал Патап Максимыч. — Родителей покоить — Божью волю творить… Такой человек вовеки
не сгибнет: «Чтый отца очистит грехи
своя».
Ребятишки босиком, в одних рубашонках, по-летнему, кишат на улице, бегают по всполью — обедать даже
не скоро домой загонишь их… Стоном стоят тоненькие детские
голоса… Жмурясь и щурясь, силятся они
своими глазенками прямо смотреть на солнышко и, резво прыгая, поют ему весеннюю песню...
Вперив очи на бледневшую пред восходящим светилом зарю, раздумалась она про тоску
свою и, сама
не помнит, как это случилось, тихим
голосом завела песню про томившую ее кручину.
— Это уж вы напрасно, — вступился Василий Борисыч. —
Не в меру
своих певиц умаляете!..
Голоса у них чистые, ноту держат твердо, опять же
не гнусят, как во многих местах у наших христиан повелось…
— Сама знаешь чего!..
Не впервой говорить!.. — молящим
голосом сказал Самоквасов. — Иссушила ты меня, Фленушка!.. Жизни стал
не рад!.. Чего тебе еще?.. Теперь же и колода у меня свалилась — прадед покончился, — теперь у меня
свой капитал; из дядиных рук больше
не буду смотреть… Согласись же? Фленушка!.. Дорогая моя!.. Ненаглядное мое солнышко!..
Ни конца ни краю играм и песням… А в ракитовых кустиках в укромных перелесках тихий шепот, страстный, млеющий лепет, отрывистый смех, робкое моленье, замирающие
голоса и звучные поцелуи… Последняя ночь хмелевая!.. В последний раз светлый Ярило простирает
свою серебристую ризу, в последний раз осеняет он игривую молодежь золотыми колосьями и алыми цветами мака: «Кошуйтеся [Живите в любви и согласии.], детки, в ладу да в миру, а кто полюбит кого, люби дóвеку,
не откидывайся!..» Таково прощальное слово Ярилы…
Все в один
голос решили:
не износить матери Августе из
своего скита чудотворной иконы.
Тут девяностолетняя мать Клеопатра Ерáхтурка, сидя на месте, слабым старческим
голосом стала увещать матерей все претерпеть за правую веру, но места святого волей
своей не покинуть.
— Эй, кто там! — зычным
голосом крикнул Чапурин. — Беги к Манефе за стаканами да молви ей, спа́сеннице: «Гости, мол, пьют да посуду бьют, а кому-де то
не мило, того мы и в рыло!..» Больше бы посуды присылала — рука, мол, у братца расходилась!.. Знай наших, понимай
своих!..
А была б у нас сказка теперь, а
не дело, — продолжала Фленушка взволнованным
голосом и отчеканивая каждое слово, — был бы мой молодец в самом деле Иваном-царевичем, что на сивке, на бурке, на вещей каурке, в шапке-невидимке подъехал к нам под окно, я бы сказала ему, всю бы правду
свою ему выпела: «Ты
не жди, Иван-царевич, от меня доброй доли, поезжай, Иван-царевич, по белому свету, поищи себе, царевич, жены по мысли, а я для тебя
не сгодилась,
не такая я уродилась.
— Нет, матушка, нет!.. Теперь никого
не люблю… Нет,
не люблю больше никого… — твердым
голосом, но от сильного волненья перерывая почти на каждом слове речь
свою, проговорила Фленушка. — Будь спокойна, матушка!.. Знаю… ты боишься,
не сбежала бы я…
не ушла бы уходом… Самокруткой
не повенчалась бы…
Не бойся!.. Позора на тебя и на обитель твою
не накину!..
Не бойся, матушка,
не бойся!..
Не будет того, никогда
не будет!.. Никогда, никогда!.. Бог тебе свидетель!..
Не беспокой же себя…
не тревожься!..
Неточные совпадения
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе самому читать нравоучения для
своего барина.
Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее
своего барина и потому скорее догадывается, но
не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
И правда, что
не голосом — // Нутром —
свою «Голодную» // Пропели вахлаки.
— Вот, я приехал к тебе, — сказал Николай глухим
голосом, ни на секунду
не спуская глаз с лица брата. — Я давно хотел, да всё нездоровилось. Теперь же я очень поправился, — говорил он, обтирая
свою бороду большими худыми ладонями.
Анна, думавшая, что она так хорошо знает
своего мужа, была поражена его видом, когда он вошел к ней. Лоб его был нахмурен, и глаза мрачно смотрели вперед себя, избегая ее взгляда; рот был твердо и презрительно сжат. В походке, в движениях, в звуке
голоса его была решительность и твердость, каких жена никогда
не видала в нем. Он вошел в комнату и,
не поздоровавшись с нею, прямо направился к ее письменному столу и, взяв ключи, отворил ящик.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама
не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая
голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой
своих детей…