Неточные совпадения
—
Да все из-за этого австрийского священства! — сказала Фленушка. — Мы, видишь
ты, задумали принимать, а Глафирины не приемлют, Игнатьевы тоже не приемлют.
Ну и разорвались во всем: друг с дружкой не видятся, общения не имеют, клянут друг друга. Намедни Клеопатра от Жжениных к Глафириным пришла,
да как сцепится с кривой Измарагдой; бранились, бранились,
да вповолочку! Такая теперь промеж обителей злоба, что смех и горе.
Да ведь это одни только матери сварятся, мы-то потихоньку видаемся.
—
Да полно ж
тебе, Максимыч, мучить ее понапрасну, — сказала Аксинья Захаровна. —
Ты вот послушай-ка, что я скажу
тебе, только не серчай, коли молвится слово не по
тебе.
Ты всему голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги-то, что на столы изойдут, нищей бы братии раздать,
ну хоть ради Настина здоровья
да счастья. Доходна до Бога молитва нищего, Максимыч. Сам
ты лучше меня знаешь.
—
Ну, это еще посмотрим, разлучат ли
тебя, нет ли с Алешкой, — молвила Фленушка. — Всех проведем, всех одурачим, свадьбу «уходом» сыграем. Надейся на меня
да слушайся, все по хотенью нашему сбудется.
—
Да отстань же, Настя!.. Полно!..
Ну, будет, будет, — говорила Фленушка, отстраняясь от ее ласк и поцелуев. —
Да отстань же, говорят
тебе… Ишь привязалась, совсем задушила!
— Что
ты, окстись! — возразила Никитишна. — Ведь у лося-то, чай, и копыто разделенное, и жвачку он отрыгает. Макария преподобного «житие» читал ли? Дал бы разве Божий угодник лося народу ясти, когда бы святыми отцами не было того заповедано…
Да что же про своих-то ничего не скажешь? А я, дура, не спрошу.
Ну, как кумушка поживает, Аксинья Захаровна?
— Какое у
тебя приданое? — смеясь, сказал солдатке Никифор. —
Ну так и быть, подавай росписи: липовы два котла,
да и те сгорели дотла, сережки двойчаты из ушей лесной матки, два полотенца из березова поленца,
да одеяло стегано алого цвету, а ляжешь спать, так его и нету, сундук с бельем
да невеста с бельмом. Нет, таких мне не надо — проваливай!
— А ну-ка, докажи! — кричала Мавра. — А ну-ка, докажи! Какие такие проезжающие попы?.. Что это за проезжающие?.. Я церковница природная, никаких ваших беглых раскольницких попов знать не знаю, ведать не ведаю…
Да знаешь ли
ты, что за такие слова в острог
тебя упрятать могу?.. Вишь, какой муж выискался!.. Много у меня таких мужьев-то бывало!.. И знать
тебя не хочу, и не кажи
ты мне никогда пьяной рожи своей!..
—
Да не хмурься же, Настенька! — шепотом молвила крестнице Никитишна, наклонясь к ней будто для того, чтоб ожерелье на шее поправить. — Чтой-то
ты, матка, какая сидишь?.. Ровно к смерти приговоренная… Гляди у меня веселей!..
Ну!..
—
Да что
ты… Полно!.. Господь с
тобой, Яким Прохорыч, — твердил Патап Максимыч, удерживая паломника за руку. — Ведь он богатый мельник, — шутливо продолжал Чапурин, — две мельницы у него есть на море, на окияне. Помол знатный: одна мелет вздор, другая чепуху…
Ну и пусть его мелют… Тебе-то что?
— Полно же, полно, ступай… Спи, говорят
тебе, — молвил Патап Максимыч. —
Да ну же…
Тебе говорят…
— Что же это
ты, на срам, что ли, хочешь поднять меня перед гостями?.. А?.. На смех
ты это делаешь, что ли?..
Да говори же, спасенница… Целый, почитай, вечер с гостями сидела, все ее видели, и вдруг, ни с того ни с сего, ночью, в самые невесткины именины, домой собраться изволила!.. Сказывай, что на уме?..
Ну!..
Да что
ты проглотила язык-от?
— То-то и есть! — сказал Стуколов. — Без умелых людей как за такое дело приниматься? Сказано: «Божьей волей свет стоит, человек живет уменьем». Досужество
да уменье всего дороже… Вот
ты и охоч золото добывать,
да не горазд —
ну и купи досужество умелых людей.
—
Да отвяжись
ты совсем, — с нетерпением крикнул Патап Максимыч, —
ну, пущай его в подклете обедает!..
Ты этого парня понять не можешь. Другого такого не сыщешь… Можешь ли
ты знать, какие я насчет его мысли имею?
— Экой
ты удатной какой, господин купец, — молвил дядя Онуфрий. — Кого облюбовал, тот
тебе и достался…
Ну, ваше степенство, с твоим бы счастьем
да по грибы ходить… Что ж, одного Артемья берешь аль еще конаться [Конаться — жребий метать.] велишь? — прибавил он, обращаясь к Патапу Максимычу.
— Как возможно, любезненькой
ты мой!.. Как возможно, чтобы весь монастырь про такую вещь знал?.. — отвечал отец Михаил. — В огласку таких делов пускать не годится… Слух-то по скиту ходит, много болтают,
да пустые речи пустыми завсегда и остаются. Видят песок, а силы его не знают, не умеют, как за него взяться… Пробовали, как Силантий же, в горшке топить;
ну, известно, ничего не вышло; после того сами же на смех стали поднимать, кто по лесу золотой песок собирает.
— Ах, отче, отче, — покачивая головой, сказал отцу Михаилу паломник. — Люди говорят — человек
ты умный, на свете живешь довольно, а того не разумеешь, что на твоем товаре торговаться
тебе не приходится.
Ну, не возьму я твоих картинок, кому сбудешь?.. Не на базар везти!.. Бери
да не хнычь… По рублику пристегну беззубому на орехи… Неси скорее.
— Спаси
тебя Христос, Софьюшка, — отвечала игуменья. — Постели-ка
ты мне на лежаночке,
да потри-ка мне ноги-то березовым маслицем. Ноют что-то.
Ну, что, Марьюшка, — ласково обратилась Манефа к головщице, — я
тебя не спросила: как
ты поживала? Здорова ль была, голубка?
—
Ну, вот за этот за подарочек так оченно я благодарна, — молвила Марьюшка. — А то узорами-то у нас больно стало бедно, все старые
да рваные…
Да что ж
ты, Фленушка, не рассказываешь, как наши девицы у родителей поживают. Скучненько, поди: девиц под пару им нет, все одни
да одни.
— Ай
да приказчик!..
Да у
тебя, видно, целому скиту спуску нет… Намедни с Фленушкой, теперь с этой толстухой!.. То-то я слышу голоса: твой голос и чей-то девичий… Ха-ха-ха! Прилипчив же
ты, парень, к женскому полу!.. На такую рябую рожу и то польстился!..
Ну ничего, ничего, паренек: быль молодцу не укор, всяку дрянь к себе чаль, Бог увидит, хорошеньку пошлет.
— И чувствуй… Должон чувствовать, что хозяин возлюбил… Понимай…
Ну,
да теперь не про то хочу разговаривать… Вот что… Только сохрани
тебя Господи и помилуй, коли речи мои в люди вынесешь!..
—
Ну, как хочешь, — отвечал Патап Максимыч. —
Да неужто
тебя пешком пустить?.. Вели буланку запречь, отъезжай.
Да теплей одевайся, теперь весна, снег сходит. Долго ль лихоманку нажить?
— Впервой хворала я смертным недугом, — сказала Манефа, — и все время была без ума, без памяти.
Ну как к смерти-то разболеюсь,
да тоже не в себе буду… не распоряжусь, как надо?.. Поэтому и хочется мне загодя устроить
тебя, Фленушка, чтоб после моей смерти никто
тебя не обидел… В мое добро матери могут вступиться, ведь по уставу именье инокини в обитель идет… А что, Фленушка, не надеть ли
тебе, голубушка моя, манатью с черной рясой?..
— Во хмелю больше переходят, — отозвался Василий Борисыч. — Товарищ мой, Жигарев, рогожский уставщик, так его переправляли, на ногах не стоял. Ровно куль, по земле его волочили… А в канаве чуть не утопили… И меня перед выходом из деревни водкой потчевали. «Лучше, — говорят, — как память-то у
тебя отшибет — по крайности будет не страшно…»
Ну,
да я повоздержался.
— Сам к нему поехал… Что понапрасну на черта клепать! — засмеялся Патап Максимыч. — Своя охота была…
Да не про то я
тебе говорю, а то сказываю, что иночество самое пустое дело. Работать лень, трудом хлеба добывать не охота,
ну и лезут в скиты дармоедничать… Вот оно и все твое хваленое иночество!..
Да!..
Приходит наутре другого дня Парфений, говорит игумну: «
Ну вот, отче святый, теперь у
тебя в кельях-то и чистенько, а в боковуше как есть свиной хлев, не благословишь ли и там подмыть?» — «Как знаешь», — ответил игумен, а сам за лестовку
да за умную молитву [Умная молитва — мысленная, без слов.].
— Напрасно так рассуждаешь, — возразил Патап Максимыч. — Добра
тебе желаючи, прошу и советую: развяжись
ты с этими делами, наплюй на своих архиереев
да на наших келейниц…
Ну их к шуту!.. На такие дела без
тебя много найдется… Повел бы торги — и себе добро и другим польза.
— На самоё бы надо взглянуть,
да ходу мне в вашу обитель нет…
Ну — не беда: дам я
тебе корешков
да травок, зашей
ты их в какую ни на есть одежу Марьи Гавриловны,
да чтоб она про то не знала, не ведала… Всего бы лучше в рубаху
да поближе к вороту… А станешь те травы вшивать, сорок раз «Богородицу» читай. Без того не будет пользы…
Ну вот и пришли…
— Полно
ты, полно!.. Эк, что выдумала!.. Придет же такое в голову!..
Да о чем же плакать-то?.. Что и в самом деле?..
Ну как не стыдно?.. — уговаривал Алексей Марью Гавриловну, а она, крепко прижавшись к плечу его, так и заливалась слезами.
— Капиталы! — молвил Колышкин. —
Ну, Алексей Трифоныч, из молодых
ты,
да ранний.
—
Ну, хорошо, — после долгого молчанья молвила Манефа. — Ступай с Богом, Виринеюшка… Допивайте чай-от, девицы,
да Василья Борисыча, гостя нашего дорогого, хорошенько потчуйте, а я пойду… Ах
ты, Господи, Господи!.. Какие дела-то, какие дела-то!..
Ну,
да об этом, Бог приведет, еще потолкуем, а теперь не отдохнуть ли
тебе?
— Возьми кого знаешь, хоть всех бери — дело твое, — сказала Манефа. —
Да началь их хорошенько, чтоб не очень ротозейничали. Не то, до меня не доведя, в погреб на лед озорниц сажай…
Ну, прощай, Виринеюшка, не держу
тебя, ступай к своим делам, управляйся с Богом, помогай
тебе Господи!
— Полно, а
ты полно, Фленушка!.. Полно, моя дорогая!.. — взволнованным донельзя голосом уговаривала ее сама до слез растроганная Манефа. —
Ну что это
тебе запало в головоньку!.. Верю, моя ластушка, верю, голубушка, что любишь меня… А мне-то как не любить
тебя!.. Ох, Фленушка, Фленушка!.. Знала бы
ты да ведала!..
—
Ну, об этом мы еще с
тобой на досуге потолкуем, а теперь нечего пир-беседу мутить… Пей-ка, попей-ка — на дне-то копейка, выпьешь на пять алтын,
да и свалишься, ровно мертвый, под тын!.. Эй, други милые, приятели советные: Марко Данилыч, Михайло Васильич, кум, именинник и вся честна беседа! Наливай вина
да и пей до дна!.. Здравствуйте, рюмочки, здорово, стаканчики!..
Ну, разом все!.. Вдруг!..
—
Ну, в землю-то он
тебя не закопает, — усмехнулся Семен Петрович. — Побить побьет — без этого нельзя, а после все-таки смилуется, потому что ведь одна у него дочь-то. Пожалеет тоже! Своя кровь, свое рожденье!
Да и
тебя, как видно, он возлюбил…
—
Ну, не водится так не водится, — продолжала Никитишна. —
Да постой, Фленушка, постой!..
Ты у меня не таранти! Что сбиваешь старуху? Разве здесь одни обительские девицы? Есть и мирские. Сем-ка спрошусь я у матушки, не дозволит ли сказку вам рассказать.
— А
ты про одни дрожди не поминай трожды. Про то говорено и вечор и сегодня. Сказано: плюнь, и вся недолга, — говорил Патап Максимыч. — Я к
тебе проститься зашел, жар посвалил, ехать пора… Смотри ж у меня, ворочай скорей, пора на Горах дела зачинать…
Да еще одно дельце есть у меня на уме…
Ну,
да это еще как Господь даст… Когда в путь?
—
Ну его ко псам, окаянного!.. — огрызнулась Марьюшка, — Тошнехонько с проклятым! Ни то ни се, ни туда ни сюда… И не поймешь от него ничего… Толкует, до того года, слышь, надо оставить… Когда-де у Самоквасова в приказчиках буду жить — тогда-де, а теперича старых хозяев опасается…
Да врет все, непутный, отводит… А
ты убивайся!.. Все они бессовестные!.. Над девицей надсмеяться им нипочем… Все едино, что квасу стакан выпить.