Неточные совпадения
Там короткой речью
сказал рядовичам, в чем дело, да, рассказавши, снял шапку, посмотрел на все четыре стороны и молвил: «Порадейте,
господа купцы, выручите!» Получаса не прошло, семь тысяч в шапку ему накидали.
— Богу надо молиться, дружок, да рук не покладывать, и
Господь все сызнова пошлет, —
сказал Патап Максимыч. — Ты ведь, слыхал я, грамотей, книгочей.
— Это ты хорошо говоришь, дружок, по-Божьему, — ласково взяв Алексея за плечо,
сказал Патап Максимыч. —
Господь пошлет; поминай чаще Иева на гноищи. Да… все имел, всего лишился, а на Бога не возроптал; за то и подал ему Бог больше прежнего. Так и ваше дело — на Бога не ропщите, рук не жалейте да с Богом работайте,
Господь не оставит вас — пошлет больше прежнего.
— Разве заказано тебе оделять нищую братию? Нищие нищими, столы столами, —
сказал Патап Максимыч. — Слава Богу, у нас с тобой достатков на это хватит. Подавай за Настю, пожалуй, чтоб
Господь послал ей хорошего мужа.
— Добрый парень, неча
сказать, — молвила Аксинья Захаровна, обращаясь к Ивану Григорьичу, — на всяку послугу по дому ретивый и скромный такой, ровно красная девка! Истинно, как Максимыч молвил, как есть родной. Да что, куманек, — с глубоким вздохом прибавила она, — в нонешне время иной родной во сто раз хуже чужого. Вон меня наградил
Господь каким чадушком. Братец-то родимый… Напасть только одна!
— Творя волю епископа, преосвященного
господина Софрония, — внушительно отвечал он и, немного помолчав,
сказал: — Через два с половиною года после того, как водворился я в Белой Кринице, прибыл некий благочестивый муж Степан Трифоныч Жиров, начетчик великий, всей Москве знаем.
— Да, волки теперь гуляют — ихня пора, — молвил дядя Онуфрий, —
Господь им эту пору указал… Не одним людям, а всякой твари
сказал он: «Раститеся и множитесь». Да… ихня пора… — И потом, немного помолчав, прибавил: — Значит, вы не в коренном лесу заночевали, а где-нибудь на рамени. Серый в теперешнюю пору в лесах не держится, больше в поле норовит, теперь ему в лесу голодно. Беспременно на рамени ночевали, недалече от селенья. К нам-то с какой стороны подъехали?
— Пошто не указать — укажем, —
сказал дядя Онуфрий, — только не знаю, как вы с волочками-то сладите. Не пролезть с ними сквозь лесину… Опять же, поди, дорогу-то теперь перемело, на Масленице все ветра дули, деревья-то, чай, обтрясло, снегу навалило… Да постойте,
господа честные, вот я молодца одного кликну — он ту дорогу лучше всех знает… Артемушка! — крикнул дядя Онуфрий из зимницы. — Артем!.. погляди-ко на сани-то: проедут на Ялокшу аль нет, да слезь, родной, ко мне не на долгое время…
— На этом не погневись,
господин купец. По нашим порядкам этого нельзя — потому артель, —
сказал дядя Онуфрий.
— Артель лишку не берет, —
сказал дядя Онуфрий, отстраняя руку Патапа Максимыча. — Что следовало — взято, лишнего не надо… Счастливо оставаться, ваше степенство!.. Путь вам чистый, дорога скатертью!.. Да вот еще что я
скажу тебе,
господин купец; послушай ты меня, старика: пока лесами едешь, не говори ты черного слова. В степи как хочешь, а в лесу не поминай его… До беды недалече… Даром, что зима теперь, даром, что темная сила спит теперь под землей… На это не надейся!.. Хитер ведь он!..
— Весть
Господь пути праведных, путь же нечестивых погибнет!.. —
сказал он потом громким голосом.
— У меня в городу дружок есть,
барин, по всякой науке человек дошлый, —
сказал он. — Сем-ка я съезжу к нему с этим песком да покучусь ему испробовать, можно ль из него золото сделать… Если выйдет из него заправское золото — ничего не пожалею, что есть добра, все в оборот пущу… А до той поры, гневись, не гневись, Яким Прохорыч, к вашему делу не приступлю, потому что оно покаместь для меня потемки… Да!
— А вот что, Патап Максимыч, —
сказал паломник, — город городом, и ученый твой
барин пущай его смотрит, а вот я что еще придумал. Торопиться тебе ведь некуда. Съездили бы мы с тобой в Красноярский скит к отцу Михаилу. Отсель рукой подать, двадцати верст не будет. Не хотел я прежде про него говорить, — а ведь он у нас в доле, — съездим к нему на денек, ради уверенья…
— Э-эх! все мы грешники перед
Господом! — наклоняя голову,
сказал игумен. — Ох, ох, ох! грехи наши тяжкие!.. Согрешил и я, окаянный, — разрешил!.. Что станешь делать?.. Благослови и ты, отец Спиридоний, на рюмочку — ради дорогих гостей
Господь простит…
— Видишь! —
сказал он. — А гогочешь!.. Теперь,
барин, кому над кем смеяться-то?.. Ась?..
—
Скажи же, Марьюшка,
скажи, голубушка, потешь меня,
скажи про святого отца нашего Ефрема Сирина. Чем он
Господу угодил?.. А?..
Скажи, моя девонька,
скажи, умница.
— Благодарение
Господу. За вашими святыми молитвами все было хорошо и спокойно, —
сказала уставщица Аркадия. — Службу каждодневно справляли как следует. На преподобную Ксению, по твоему приказу, утренне бдение с полиелеем стояли. Пели канон преподобным общий на два лика с катавасиями.
— Не говори так, Алексеюшка, — грех!.. — внушительно
сказал ему Пантелей. — Коли жить хочешь по-Божьему, так бойся не богатого грозы, а убогого слезы… Сам никого не обидишь, и тебя обидеть не допустит
Господь.
— Не ропщу я на
Господа. На него возверзаю печали мои, —
сказал, отирая глаза, Алексей. — Но послушай, родной, что дальше-то было… Что было у меня на душе, как пошел я из дому, того рассказать не могу… Свету не видел я — солнышко высоко, а я ровно темной ночью брел… Не помню, как сюда доволокся… На уме было — хозяин каков? Дотоле его я не видывал, а слухов много слыхал: одни сказывают — добрый-предобрый, другие говорят — нравом крут и лют, как зверь…
Скажи мне правду истинную, не утай ничего, Алексеюшка, авось поможет
Господь беду отвести…
— Что ты, Пантелей Прохорыч?..
Господь с тобой!.. —
сказал удивленный Алексей. — Да ты про какое дело разумеешь?
— Не знаю, как тебе
сказать,
господин купец, — ответил Дементий. — Хворала у нас матушка-то — только что встала. Сегодня же Радуницу справляли — часы стояла, на могилки ходила, в келарне за трапéзой сидела. Притомилась. Поди, чать, теперь отдыхать легла.
— Что ж такое, матушка? — тревожно спросил игуменью Василий Борисыч. —
Скажите,
Господа ради.
Господь ведает, что у них меж собой творилось — обман ли какой, на самом ли деле золото сыскали — не могу
сказать доподлинно, только Жиров с Стуколовым меж собой были друзья велики…
— Маленько-то повремени, —
сказала Манефа. — Без хлеба-соли суща в пути из обители не пускают… Подь в келарню, потрапезуй чем
Господь послал, а там дорога тебе скатертью — Бог в помощь, Никола в путь!
— Добрая ты моя!.. Голубица ты моя!.. —
сказал до глубины души тронутый Патап Максимыч. — Не сделаю зла… Зачем?..
Господь с ним!..
— Уж истинно сам
Господь принес тебя ко мне, Василий Борисыч, — довольным и благодушным голосом
сказала Манефа. — Праздник великий — хочется поблаголепнее да посветлей его отпраздновать… Да вот еще что — пение-то пением, а убор часовни сам по себе… Кликните, девицы, матушку Аркадию да матушку Таифу — шли бы скорей в келарню сюда…
— Не ропщу, Василий Борисыч, — сдержанно ответила Манефа. — К тому говорю, что пророчества сбываются, скончание веков приближается… Блажен бдяй!.. Вот что… А что
сказал про наше житие, так поверь мне, Василий Борисыч, обителям нашим не долго стоять… Близится конец!.. Скоро не останется кивотов спасения… В мале времени не будет в наших лесах хранилищ благочестия… И тогда не закоснит
Господь положить конец временам и летам…
— И не говори!.. Оборони тебя Господи, если кому проговориться смеешь, — строго
сказал Патап Максимыч, оборотясь лицом к Алексею. — Это тебе на разживу, — прибавил он, подавая пачку ассигнаций, завернутую в розовую чайную бумагу. — Не злом провожаю…
Господь велел добром за зло платить… Получай!
— Это его приказчик, Алексей Трифоныч, — продолжал Колышкин. — А это, —
сказал он, обращаясь к Алексею, —
господин Кноп, директор то есть, по-вашему говоря, — нáбольший по здешнему пароходному обществу. Восемь пароходов у него под началом бегает… Андрей Иванычем по-русски зовем его.
А после того как я на дому у
господина управляющего был, изволил его высокородие такой приказ мне
сказать: Карпа Морковкина на родину отпущаем — было б ему от вас всякое устроенье.
Могла ли этакое слово дурища Нимфодора
сказать, когда сам
Господь повелел людям плодиться и множиться…
— Да, — подтвердил Василий Борисыч. — Все трудом да потом люди от земли взяли… Первая заповедь от
Господа дана была человеку: «В поте лица снéси хлеб твой»… И вот каково благ, каково премудр Отец-от Небесный: во гневе на Адама то слово
сказал, а сколь добра от того гневного слова людям пришло… И наказуя, милует род человеческий!..
—
Господь повелел богатому нищей братье именье раздать и по нем идти, — истово и учительно, но резко
сказала Манефа, приосанясь и величаво взглянув на брата.
— Он хоть кого отуманит. Его на то взять, — молвила Манефа. — Любого заговорит, и не хочешь, согласье дашь. Такой уж человек,
Господь с ним… Какие ж твои мысли насчет этого, Василий Борисыч? — поправляясь на пуховике,
сказала Манефа.
— Да
скажи, голубчик мой,
скажи ради
Господа!.. Что не
сказать?.. Ради Творца небесного!.. Да пожалуйста, Алешенька!.. — молила его Марья Гавриловна.
— Нет, не трактир, — улыбаясь,
сказал ему маклер. — Это такое место, куда по вечерам сбираются купцы меж собой побеседовать и повеселиться. Самые первостатейные там бывают и
господа тоже. В карты играют… Умеете ли в карты-то?
— Еще не решено, буду аль не буду я служить у Патапа Максимыча, — ответил Василий Борисыч. — А и то
сказать, матушка, разве, будучи при мирских делах, в церкви Божией люди не служат? Много тому видим примеров — Рахмановых взять, Громовых. Разве не послужили
Господу?
— Вместе никак летописца-то слушали, —
сказал Марко Данилыч. — Только
господину не очень что-то понравилось здешнее чтение, — вполголоса прибавил он, обращаяь к Аркадии.
— Таковую дней долготу даровал ему
Господь, чтоб успел замолить он кровавые грехи свои, — набожно
сказала мать Таисея. — Говорили по народу, что покойный твой прадедушка, хоть и был муж кровей, но от юности святую милостыню возлюбил и, будучи в разбое и после того живучи в Казани, не переставал ее творить.
— Так я думаю, любезный мой Петр Степаныч, что ради милостыни и даровал ему
Господь лет умноженье и крепость сил на кончине дней подъять столь великий подвиг, —
сказала мать Таисея.
— Согласна, матушка, девицу только приищи
Господа ради, —
сказала Таисея. — Угодить надо, сама посуди!..
— Храни тебя
Господь!.. Бог на дорогу, Никола в путь! —
сказал Чапурин оторопевшему Василью Борисычу. — Ворочайся, голубчик, скорее… Не томи!.. Пожалуйста, поскорее!..
— Мы, государь мой, не Москве, а
Господу Богу работаем, — с важностью
сказала Манефа. — Не человеческой хвалы, спасения душ наших взыскуем. Не остуды московских тузов страшимся, а вечного от
Господа осуждения… Вот что
скажи на Москве, Василий Борисыч!
— У Бога давностей нет, —
сказал Петр Степаныч. — Люди забыли —
Господь помнит… Если б мне ведать, кого дедушка грабил, отыскал бы я внуков-правнуков тех, что им граблены были, и долю мою отдал бы им до копейки.
— Наше вам наиглубочайшее! — закатывая под лоб глаза, нескладно повертываясь и протягивая руку Патапу Максимычу, с ужимкой
сказал Алексей. — Оченно ради, почтеннейший
господин Чапурин, что удостоили нас своей визитой!
— Шенпанского! —
сказал Алексей и развалился на диване. — Надо вам, почтеннейший
господин Чапурин, проздравить нас, молодых… Стаканы подай, а Марье Гавриловне махонький бокальчик! — во все горло кричал он вслед уходившему человеку.
— Наше вам наиглубочайшее, почтеннейший
господин Чапурин! Честь имею вам кланяться, —
сказал он свысока Патапу Максимычу.