Неточные совпадения
«Этот зачем попал сюда?» —
подумал Петр Елисеич, но
не вернулся
и спокойно пошел на шум голосов.
Караульный Антип ходил вокруг господского дома
и с особенным усердием колотил в чугунную доску: нельзя, «служба требует порядок», а пусть Лука Назарыч послушает, как на Ключевском сторожа в доску звонят. Небойсь на Мурмосе сторожа харчистые, подолгу спать любят. Антип был человек самолюбивый. Чтобы
не задремать, Антип
думал вслух...
Кросна сердито защелкали,
и Ганна поняла, что пора уходить:
не во-время пришла. «У, ведьма!» —
подумала она, шагая через порог богатой избы, по которой снохи бегали, как мыши в мышеловке.
Это хвастовство взбесило Пашку, — уж очень этот Илюшка нос стал задирать… Лучше их нет, Рачителей, а
и вся-то цена им: кабацкая затычка. Последнего Пашка из туляцкого благоразумия
не сказал, а только
подумал. Но Илюшка, поощренный его вниманием, продолжал еще сильнее хвастать: у матери двои Козловы ботинки, потом шелковое платье хочет купить
и т. д.
От женихов
не было отбоя, а пока отец с матерью
думали да передумывали, кого выбрать в зятья, она познакомилась на покосе в страду с Окулком,
и эта встреча решила ее судьбу.
Главная контора в Мурмосе сделала распоряжение
не начинать работ до осени, чтобы дать народу одуматься
и самим тоже
подумать.
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто
не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как
думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге
и Култыму
и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит
думал больше о своем Туляцком конце.
— Отсоветовать вам я
не могу, — говорил о. Сергей, разгуливая по комнате, — вы
подумаете, что я это о себе буду хлопотать… А
не сказать
не могу. Есть хорошие земли в Оренбургской степи
и можно там устроиться, только одно нехорошо: молодым-то
не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно бабам непривычно покажется… Заводская баба только
и знает, что свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
— Я
не говорю:
не ездите… С богом… Только нужно хорошо осмотреть все, сообразить, чтобы потом хуже
не вышло. Побросаете дома, хозяйство, а там все новое придется заводить. Тоже
и урожаи
не каждый год бывают…
Подумать нужно, старички.
—
Не могу я вам сказать: уезжайте, — говорил он на прощанье. — После, если выйдет какая неудача, вы на меня
и будете ссылаться. А если я окажу: оставайтесь, вы
подумаете, что я о себе хлопочу.
Подумайте сами…
— Молчать! — завизжал неистовый старик
и даже привскочил на месте. — Я все знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может,
и мочеган ты
не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю… в порошок изотру… всех законопачу в гору, а тебя первым… вышибу дурь из головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике будет работать? Ты
подумал об этом… ты… ты…
— Вот ты
и осудил меня, а как в писании сказано: «Ты кто еси судий чуждему рабу: своему господеви стоишь или падаешь…» Так-то, родимые мои! Осудить-то легко, а того вы
не подумали, что к мирянину приставлен всего один бес, к попу — семь бесов, а к чернецу — все четырнадцать. Согрели бы вы меня лучше водочкой, чем непутевые речи заводить про наше иноческое житие.
— Перестань ты думать-то напрасно, — уговаривала ее Аннушка где-нибудь в уголке, когда они отдыхали. —
Думай не думай, а наша женская часть всем одна. Вон Аграфена Гущина из какой семьи-то была, а
и то свихнулась. Нас с тобой
и бог простит… Намедни мне машинист Кузьмич што говорил про тебя: «Славная, грит, эта Наташка». Так
и сказал. Славный парень, одно слово: чистяк. В праздник с тросточкой по базару ходит, шляпа на ём пуховая…
— Что будешь делать… — вздыхал Груздев. — Чем дальше, тем труднее жить становится, а как будут жить наши дети — страшно
подумать. Кстати, вот что… Проект-то у тебя написан
и бойко
и основательно, все на своем месте, а только напрасно ты
не показал мне его раньше.
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в голову
не пришло? А впрочем, пусть их
думают, что хотят… Я сказал только то, что должен был сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну, да теперь уж нечего толковать: дело сделано.
И я
не жалею.
— Вот я то же самое
думаю и ничего придумать
не могу. Конечно, в крепостное время можно было
и сидя в Самосадке орудовать… А вот теперь почитай
и дома
не бываю, а все в разъездах. Уж это какая же жизнь… А как
подумаю, что придется уезжать из Самосадки, так даже оторопь возьмет.
Не то что жаль насиженного места, а так… какой-то страх.
— Да ведь сам-то я разве
не понимаю, Петр Елисеич? Тоже, слава богу, достаточно видали всяких людей
и свою темноту видим… А как
подумаю, точно сердце оборвется. Ночью просыпаюсь
и все
думаю… Разве я первый переезжаю с одного места на другое, а вот поди же ты… Стыдно рассказывать-то!
— А кто его любит? Самое поганое дело… Целовальники,
и те все разбежались бы, если бы ихняя воля. А только дело верное, поэтому за него
и держимся… Ты
думаешь, я много на караване заводском наживу? Иной год
и из кармана уплывет, а кабаками
и раскроюсь. Ежели бог пошлет счастки в Мурмосе, тогда
и кабаки побоку… Тоже выходит причина, чтобы
не оставаться на Самосадке. Куда ни кинь, везде выходит, что уезжать.
— Вот у тебя дом, старик, все хозяйство,
и вдруг надо будет все разорить.
Подумал ты об этом? Сам разоришься
и других до сумы доведешь… От добра добра
не ищут.
— Батюшка, родной ты наш,
думали мы, что ты
и кости наши похоронишь, — голосили старухи. — Ох, тяжко, батюшка… Молодые-то жить едут в орду, а мы помирать.
Не для себя едем.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было обидно, что сват Тит уехал
и ни разу
не обернулся назад. Вот тебе
и сват!.. Но Титу было
не до вероломного свата, — старик
не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил.
И откуда он взялся,
подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
—
И думать тут
не о чем, — настаивал Груздев, с радостью ухватившись за счастливую мысль. —
Не чужие, слава богу… Сочтемся…
Присутствовавшие за ужином дети совсем
не слушали, что говорили большие. За день они так набегались, что засыпали сидя. У Нюрочки сладко слипались глаза,
и Вася должен был ее щипать, чтобы она совсем
не уснула. Груздев с гордостью смотрел на своего молодца-наследника, а Анфиса Егоровна потихоньку вздыхала, вглядываясь в Нюрочку. «Славная девочка, скромная да очестливая», —
думала она матерински. Спать она увела Нюрочку в свою комнату.
— Теперь молодым ход, Петр Елисеич, а нас, стариков, на подножный корм погонят всех… Значит, другого
не заслужили. Только я так
думаю, Петр Елисеич, что
и без нас тоже дело
не обойдется. Помудрят малым делом, а потом нас же за оба бока
и ухватят.
«Нет, она нехорошая», —
думала Нюрочка с горечью во время похорон
и старалась
не смотреть на сестру Аглаиду.
— Это
не резон, милый ты мой… Прохарчишься,
и все тут. Да… А ты лучше, знаешь, что сделай… Отдавай мне деньги-то, я их оберну раза три-четыре в год, а процент пополам. Глядишь,
и набежит тысчонка-другая. На Самосадке-то
не прожить… Я для тебя говорю, а ты
подумай хорошенько. Мне-то все равно, тебе платить или кому другому.
Беседа с Пульхерией всегда успокаивала Аглаиду, но на этот раз она ушла от нее с прежним гнетом на душе. Ей чего-то недоставало… Даже про себя она боялась
думать, что в скитах ей трудно жить
и что можно устроиться где-нибудь в другом месте; Аглаида
не могла
и молиться попрежнему, хотя
и выстаивала всякую службу.
— Я?.. Как мне
не плакать, ежели у меня смертный час приближается?.. Скоро помру. Сердце чует… А потом-то што будет? У вас, у баб, всего один грех, да
и с тем вы
не подсобились, а у нашего брата мужика грехов-то тьма… Вот ты пожалела меня
и подошла, а я што
думаю о тебе сейчас?.. Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется… Может, я видеть
не могу тебя!..
— Уж мы всяко
думали, Таисьюшка…
И своего-то старика мне жаль. Стал садиться в долгушку, чтобы ехать,
и чуть
не вылез: вспомнил про Груздева. Пожалуй, говорит, он там, Груздев-то,
подумает, что я к нему приехал.
—
И думать нечего, — настаивал Ефим Андреич. — Ведь мы
не чужие, Петр Елисеич… Ежели разобрать, так
и я-то
не о себе хлопочу: рудника жаль, если в чужие руки попадет. Чужой человек, чужой
и есть… Сегодня здесь, завтра там, а мы, заводские, уж никуда
не уйдем. Свое лихо… Как пошлют какого-нибудь инженера на рудник-то, так я тогда что буду делать?
Сначала Дарья
подумала, что Морок для Аннушки приехал,
и нехорошо
подумала про него, но это оказалось неверным: Морок чуть
не поколотил Аннушку, так, за здорово живешь, да
и Аннушка грызлась с ним, как хорошая цепная собака.
— Ломаный я человек, родитель, — отвечал Артем без запинки. — Ты
думаешь, мне это приятно без дела слоняться? Может, я в другой раз
и жисти своей
не рад… Поработаю — спина отымается, руки заболят, ноги точно чужие сделаются. Завидно на других глядеть, как добрые люди над работой убиваются.
«Эх, кабы все это да до убившего каравана! —
думал Артем, как-то по-волчьи глядя на Груздева. — А то
и взять-то сейчас с тебя нечего… Все одно, что проколотый пузырь.
Не стоит с тобой
и бобы разводить, ежели сказать по-настоящему».
— Это под Горюном проклятый солдат ему подвел девку, — объясняла Парасковья Ивановна, знавшая решительно все,
не выходя из комнаты. — Выискался пес… А еще как тосковал-то Самойло Евтихыч, вчуже жаль, а тут вон на какое художество повернул. Верь им, мужчинам, после этого. С Анфисой-то Егоровной душа в душу всю жизнь прожил, а тут сразу обернул на другое… Все мужики-то, видно, на одну колодку. Я вот про своего Ефима Андреича так же
думаю: помри я,
и…
— Ты
думаешь, что я потому
не иду к тебе, что совестно за долг? — спросил Груздев, выпив водки. — Конечно, совестно… Только я тут
не виноват, — божья воля. Бог дал, бог
и взял… А тяжело было мне просто видеть тебя, потому как ты мне больше всех Анфису Егоровну напоминаешь. Как вспомню про тебя, так кровью сердце
и обольется.
И еще тебе скажу, затаилась ты
и, как змея, хочешь старую кожу с себя снять, а того
не подумала, што всем отпустятся грехи, кроме Июды-христопродавца.
Солдат Артем только слушал эти толки о земле, а сам в разговоры
не вступался. Он
думал свое
и при случае расспрашивал Мосея о скитах. Уляжется вечером на полати с Мосеем
и заведет речь.
Ты еще, может,
не успел
и подумать, а я уж вперед тебя понимаю.
Странное что-то делалось с Авгарью: она по целым неделям точно застывала
и ничего
не думала, то
не находила места от какого-то смутного
и тяжелого раздумья.
— Успокой ты мою душу, скажи… — молила она, ползая за ним по избушке на коленях. — Ведь я каждую ночь слышу, как ребеночек плачет… Я это сначала на отца Гурия
думала, а потом уж догадалась. Кононушко, братец, скажи только одно слово: ты его убил? Ах, нет,
и не говори лучше, все равно
не поверю… ни одному твоему слову
не поверю, потому что вынял ты из меня душу.
То, что некогда было с Аграфеной, повторилось сейчас с Федоркой, с тою разницей, что Ганна «покрыла» глупую девку
и не сказала никому об ее грехе. О будущем она боялась
и подумать. Ясно было пока одно, что Федорке
не бывать за Пашкой. А Федорка укрепилась дня на три, а потом опять сбежала, да
и к утру
не пришла, так что ее хватился
и сам старый Коваль.
— Сейчас об этом
не следует
думать, — серьезно ответила Нюрочка. — Волнение повредит… Вы еще так молоды, вся жизнь впереди,
и только явилось бы желание исправиться! Сознание — уже половина исправления, как говорит папа.
Нюрочка чуть
не расхохоталась, но Вася сдвинул брови
и показал глазами на Таисью. Пусть ее спит, святая душа на костылях. Нюрочка почувствовала, что Вася именно так
и подумал, как называл Таисью развеселившийся Самойло Евтихыч. Ей теперь ужасно захотелось рассказать про Голиковского, какой это смешной человек, но Таисья пошевелилась,
и Нюрочка вспорхнула, как птичка.
«Ох, уйдет в кержаки!» —
думал старый Тит в ужасе, хотя открыто
и не смел сказать Макару своих стариковских мыслей.
Доктор задумался
и даже немного покраснел, проверяя самого себя. Да, самое лучшее будет ему
не возвращаться в Ключевской завод, как говорит Парасковья Ивановна. Нюрочка ему нравилась, как редкий экземпляр —
не больше, а она могла взглянуть на него другими глазами. Да
и момент-то выдался такой, что она пойдет на каждое ласковое слово, на каждый участливый взгляд. Он
не подумал об этом, потому что
думал только об одном себе.