— Да, копилку, и очень красивая копилка; и у вас всегда все пуговицы к рубашкам пришиты, и вы можете спать всегда у белого плечика. — Чудесно!! И всему этому так и быть следует, голубчик. У Берты Ивановны Шульц есть дом — полная чаша; у Берты Ивановны Шульц — сундуки и комоды ломятся от уборов и нарядов; у Берты Ивановны Шульц — муж, нежнейший Фридрих, который
много что скажет: «Эй, Берта Ивановна, смотрите, как бы мы с вами не поссорились!» Берта Ивановна вся куплена.
Неточные совпадения
— Я ничего не боюсь, — чуть слышно прошептала задняя девочка и в ту же секунду тронулась с места; черненькая тоже пошла за нею, и обе рядышком они вступили в мои апартаменты, которые, впрочем, выглядывали очень уютно и даже комфортно, особенно со входа с непогожего надворья. Впрочем, теперешний вид моего жилья очень
много выигрывал оттого,
что предупредительная Эрнестина Крестьяновна в одну минуту развела в камине самый яркий, трескучий огонек.
Я слышал об Истомине
много хорошего и еще больше худого, но сам никогда не видал его. Известно мне было,
что он существует,
что он едва ли не один из самых замечательных молодых талантов в академии,
что он идет в гору — и только. Знал я также,
что Истомин состоит в приятельских отношениях с Фридрихом Шульцем, а от Иды Ивановны слыхал,
что Шульц вообще страстный охотник водить знакомство с знаменитостями и потому ухаживает за Истоминым.
— На
что так
много? — заговорила Маня, потерянно глядя во все стороны и прикладывая к пылающим щекам свои ручки.
Все мы подошли к картону и все остановились в изумлении и восторге. Это был кусок прелестнейшего этюда, приготовленного Истоминым для своей новой картины, о которой уже
многие знали и говорили, но которой до сих пор никто не видал, потому
что при каждом появлении посетителей, допускавшихся в мастерскую художника, его мольберт с подмалеванным холстом упорно поворачивался к стене.
Освободив себя от тирании этого предания, нынешний художник уже не пренебрегает
многим,
что может быть пришлифовано к нему, не нарушая его художественного настроения: он отдал публичным канканерам свои небрежно повязанные галстуки, уступил «болванам петербургского нигилизма» длинную гривку и ходит нынче совсем человеком: даже немножко читает.
Вы знаете, как это странно, вот я нынче часто слышу,
многие говорят, и Фриц тоже любит спорить,
что снам не должно верить,
что будто сны ничего не значат; а я, как хотите, ни за
что с этим не могу согласиться.
Мне, как обыкновенно бывает после долгой отлучки, предстояло
много неприятных хлопот: прозябшая квартира отогревалась плохо; везде, кроме одной комнаты, примыкавшей к мастерской Истомина, под потолками держалась зелеными облаками вредная сырость; окна холодно плакали и мерзли: все было не на своем месте, и ни к
чему не хотелось притронуться.
— Мой идол… идол… и-д-о-л! — с страстным увлечением говорил маленький голос в минуту моего пробуждения. — Какой ты приятный, когда ты стоишь на коленях!.. Как я люблю тебя, как
много я тебе желаю счастья! Я верю, я просто чувствую, я знаю,
что тебя ждет слава; я знаю,
что вся эта мелкая зависть перед тобою преклонится, и женщины толпами целыми будут любить тебя, боготворить, с ума сходить. Моя любовь читает все вперед,
что будет; она чутка, мой друг! мой превосходный, мой божественный художник!
В таком состоянии прошло, должно быть, очень
много времени, прежде
чем окружающий меня горячий воздух стал как будто немного тонеть, разрежаться, и с тем вместе заворочался и начал спускаться к ногам давивший меня медведь.
— А на уроке. Уроки пения тут эти Шперлинги затеяли; оно, конечно, уроки обходятся недорого, потому
что много их там — девиц двадцать или еще и больше разом собирается, только все это по вечерам… так, право, неприятно,
что мочи нет. Идет ребенок с одной девчонкой… на улице можно ждать неприятностей.
— Я вам сказала минуту назад,
что женщинам, к несчастью, перебирать-то
много некем, а ведь любить… кому же с живою душою не хотелось любить. Но, monsieur Истомин, есть женщины, для которых лучше отказаться от малейшей крупицы счастия,
чем связать себя с нулем, да еще… с нулем, нарисованным в квадрате. Я одна из таких женщин.
— В несчастии трудно владеть собою и быть справедливым: я
много сегодня сказала вам, — начала, сдвинув брови, Ида. — Я недовольна этим; я вас обидела более,
чем имела права.
Многие считали это сначала просто пренебрежением и успокоились только, когда распространился слух,
что Бер сектант, гернгутер, пуританин и даже ханжа, но тем интереснее,
что этот пуританин сегодня явится в обществе, да еще вдобавок с своей русскою женою.
— Я
много не прозакладую,
что это не она, — отвечал слесарный ученик.
Известно,
что многие из людей, приговоренных к смерти, в последнюю ночь перед казнью останавливались воспоминанием на каком-нибудь мелком, самом незначительном случае своей юности; забывали за этим воспоминанием ожидавшую их плаху и как бы усыпали, не закрывая глаз.
— Большая, Берта, разница. Жить порознь, хоть и всякий день видеться, не то,
что вместе жить. Надо очень
много деликатности, Берта, чтобы жить вместе.
— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит. Я с радостью убежала бы, но, честное слово, сил не было от стыда. И он стал говорить: «Мне, милая, это больше невыгодно. Теперь в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия не берут». Так он сказал. Он говорил еще
много чего, но я все перепутала и забыла. Должно быть, он сжалился надо мною, так как посоветовал сходить в «Детский базар» и «Аладдинову лампу».
Иногда он вдруг принимался утешать ее, говорил, что едет только на месяц или
много что на пять недель, что приедет летом, тогда будет их свадьба, и отец согласится, и, наконец, главное, что ведь он послезавтра приедет из Москвы, и тогда целых четыре дня они еще пробудут вместе и что, стало быть, теперь расстаются на один только день…
Неточные совпадения
Хлестаков. Да у меня
много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты,
что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
Анна Андреевна. Ну
что, скажи: к твоему барину слишком, я думаю,
много ездит графов и князей?
Ну, в ином случае
много ума хуже,
чем бы его совсем не было.
Хлестаков. Да
что стихи! я
много их знаю.
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем,
много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это,
что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.