Неточные совпадения
Хвалынцеву
стало как-то скверно на душе от всех этих разговоров, так что захотелось просто плюнуть и уйти, но он понимал в
то же время свое двусмысленное и зависимое положение в обществе деликатно арестовавшего его полковника и потому благоразумно воздержался от сильных проявлений своего чувства.
— Да ведь это по нашему, по мужицкому разуму — все одно выходит, — возражали мужики с плутоватыми ухмылками. — Опять же видимое дело — не взыщите, ваше благородие, на слове, а только как есть вы баре, так барскую руку и тянете, коли говорите, что земля по закону господская. Этому никак нельзя быть, и никак мы
тому верить не можем, потому — земля завсягды земская была, значит, она мирская, а вы шутите: господская!
Стало быть, можем ли мы верить?
— Что ж, стреляй, коли
те озорничать хочется! — ответили ему из толпы. — Не в нас стрелишь — в царя стрелять будешь… Мы — царские,
стало, и кровь наша царская!..
Особенно как-то странно и вместе с
тем смутно-зловеще для него самого звучали ему недавние слова: «не в нас стрелишь — в царя стрелять будешь; мы — царские,
стало, и кровь наша царская».
Чем больше думал поручик,
тем больше
становилось ему все как-то не по себе, было как-то неловко… быть может, отчасти перед собственной совестью.
Нежный пол и без
того питал элегантную слабость к его шармеровским пиджакам, а теперь
стал питать ее еще более, по поводу неустрашимости.
Между
тем барон, не подымаясь даже с кресел, лениво протянул к нему руку за бумагой и, не выпуская из зубов сигары,
стал читать самым спокойным образом.
Полояров тоже ощутил в себе некоторое присутствие веселого настроения и все задувал свечку соседки своей Лубянской, а
та поминутно ее зажигала и, наконец, в отместку
стала задувать и его свечку.
—
То есть меня-то, собственно, оно нисколько не интересует, — уставя глаза в землю и туго, медленно потирая между колен свои руки,
стал как-то выжимать из себя слова Полояров, — а я, собственно, потому только спрашиваю, что люблю все начистоту: всегда, знаете, как-то приятней сразу знать, с кем имеешь дело.
— Все равно! — поправился он в
ту же минуту. — Мы вот вместе в гостях теперь у Лубянской,
стало быть, вот уж вам и есть, в данный момент, общее дело.
— «Ухмыляюсь» я, как вы выразились,
тому, — начала она еще с большим спокойствием, — что мне жалко вас
стало. Ну, что вы нас, девчонок, удивляете вашим радикализмом!.. Это не трудно. А жалко мне вас потому, что вы сами ведь ни на горчичное зерно не веруете в
то, что проповедуете.
Суток за двое до назначенного дня вдруг
стало известно по городу, что графиня де-Монтеспан большой «раут» у себя делает, на котором будет весь элегантный Славнобубенск и, как нарочно, дернула же ее нелегкая назначить этот «раут» на
то самое число, на которое и майор назначил свой вечер.
Восемнадцатилетний юноша переживал
то время, когда школьнический гимназический мундир
становится уже тесен, мал и узок на человеке, когда самолюбие тянет человека на каждом шагу заявить себя взрослым, когда он, так сказать, борьбою добывает себе эту привилегию на взрослость в глазах
тех, которые продолжают еще считать его мальчишкой и школьником.
Если мы не исключим Шишкина, его все-таки заберет в свои лапы жандармерия и,
стало быть, все-таки, volens-nolens [Волей-неволей (лат.).], он будет исключен, а мы, между
тем, можем подвергнуться со стороны министерства серьезному замечанию в потворстве… заподозрят благонамеренность нашего направления — и что ж из
того выйдет?
Ко времени пикника сердце барона, пораженное эффектом прелестей и талантов огненной генеральши, будет уже достаточно тронуто, для
того чтоб искать романа;
стало быть, свобода пикника, прелестный вечер (а вечер непременно должен быть прелестным), дивная природа и все прочие аксессуары непременно должны будут и барона и генеральшу привести в особенное расположение духа, настроить на лад сентиментальной поэзии, и они в многозначительном разговоре (а разговор тоже непременно должен быть многозначительным), который будет состоять большею частию из намеков, взглядов, интересных недомолвок etc., доставят себе несколько счастливых, романтических минут, о которых оба потом будут вспоминать с удовольствием, прибавляя при этом со вздохом...
Наконец, все эти удовольствия достойно увенчаются балом, который, так сказать, добьет милого неприятеля, ибо на бал madame Гржиб явится в блестящем ореоле своей красоты, прелестей, грации, своих брюсселей и своих брильянтов — и блистательный гость расстанется с городом Славнобубенском, а главное, с нею, с самой представительницей этого города, вконец очарованным, восхищенным и… как он
станет потом там, в высоких сферах Петербурга, восторженно рассказывать о
том, какой мудрый администратор Непомук Гржиб и что за дивная женщина сама madame Гржиб, и как она оживляет и освещает собою темные трущобы славнобубенского общества, как умеет благотворить, заботиться о «своих бедных» и пр. и пр.
Иным хотелось самолично участвовать в спектакле, в числе действующих лиц, дабы публично обнаружить свои таланты и прелести, причем особенно имелся в виду блистательный и дорогой гость: каждая мечтала так или иначе затронуть его баронское сердце, и поэтому каждая наперерыв друг перед дружкой изощряла все силы остроумия и фантазии насчет туалета: madame Чапыжниковой хотелось во что бы
то ни
стало перещеголять madame Ярыжникову, a madame Пруцко сгорала желанием затмить их обеих, поэтому madame Чапыжникова тайком посылала свою горничную поразведать у прислуги madame Ярыжниковой, в чем думает быть одета их барыня, a madame Пруцко нарочно подкупила горничных
той и другой, чтоб они сообщали ей заранее все таинства туалета двух ее приятельниц.
— Пошел!.. Пошел живее! Поворачивай! — чуть не задыхаясь, толкала она своего возницу — и
тот, в надежде на хорошую выручку, со всеусердием
стал хлестать свою лошадь.
Майор присел на стул перед кроватью, около столика, безотчетно поправил отвернувшийся край простыни, подпер руками голову и без думы, без мысли, с одною только болью в сердце,
стал глядеть все на
те же былые подушки да на
тот же портрет, смотревший на него со стены добрыми, безмятежными глазами. Так застали его первые лучи солнца. Он спал теперь сном глухим и тяжелым.
Хотите ли
стать в ряды
тех деятелей, которые несут с собою новое социальное устройство свободного общества?
Волнение от всей этой внезапности; радость при нежданных и весьма значительных для него деньгах; страх пред странным тоном письма и особенно пред заключительной и весьма-таки полновесною угрозой; заманчивость этой загадочно-таинственной неизвестности, за которою скрывается какая-то неведомая, но, должно быть, грозная и могучая сила, (так по крайней мере думал Шишкин) и наконец это лестно-приятное щекотание по
тем самым стрункам самолюбия, которые пробуждают в молодом человеке самодовольно-гордое сознание собственного достоинства и значительности, что вот, мол,
стало быть, и я что-нибудь да значу, если меня ищут «такие люди».
«Ведь не может же быть, чтобы мистификация! Да и с какой же
стати?» — рассуждал он сам с собою. — «Какой же дурак, ради одной шутки,
станет посылать такие деньги? А если кто-нибудь и решился оказать мне помощь, так
тот, конечно, не
стал бы шутить и издеваться надо мною. Это было бы несообразно».
Этот неизвестный господин присел на другой конец
той же скамейки и
стал отдуваться, как обыкновенно отдувается человек, утомленный ходьбою под солнечным жаром. Затем неторопливо скрутил он себе папироску, вставил ее в простой мундштучок и два раза искоса взглянул на своего соседа.
— Дело в
том, что дня через два-три мы отправимся с вами по Поволжью: где пешочком, где на лодочке, а где и конно, как случится; ну, и
станем мужичкам православным золотые грамоты казать. Понимаете-с? — прищурился Свитка. — Нынче вечером будьте у меня: я покажу вам экземплярчик, и вообще потолкуем, условимся, а пока прощайте, да помните же хорошенько все, чтó сказал я вам.
Как часто бывает с человеком, который в критическую минуту полнейшего отсутствия каких бы
то ни было денег начинает вдруг шарить по всем карманам старого своего платья, в чаянии авось-либо обретется где какой-нибудь забытый, завалящий двугривенник, хотя сам в
то же время почти вполне убежден, что двугривенника в жилетках нет и быть не может, — так точно и Ардальон Полояров, ходючи по комнате, присел к столу и почти безотчетно
стал рыться в ящиках, перебирая старые бумаги, словно бы они могли вдруг подать ему какой-нибудь дельный, практический совет.
— Ге-ге! Куда хватили! — ухмыльнулся обличитель. — А позвольте спросить, за что же вы это к суду потянете? Что же вы на суде говорить-то
станете? — что вот, меня, мол, господин Полояров изобразил в своем сочинении? Это, что ли? А суд вас спросит:
стало быть, вы признали самого себя? Ну, с чем вас и поздравляю! Ведь нынче, батюшка, не
те времена-с; нынче гласность! газеты! — втемную, значит, нельзя сыграть! Почему вы тут признаете себя? Разве Низкохлебов
то же самое, что Верхохлебов.
Он выждал, пока
тот положил деньги в карман и
стал откланиваться.
Но если оживленнее
стало на реке,
то в горах по-стародавнему — все
та же тихая, дивно-дикая пустыня.
Тот повернул на крик голову и
стал вглядываться да вслушиваться: кто зовет и что кричат ему?
— За что ж им свою-то веру обижать? — возразил он. — Они, напротив
того, блюдут свою веру-то; им не
стать обижать ее.
Наступила уже ночь, а с ее тишиной
стало ощутительным
то особенное явление, которое летом всегда замечается на Волге: вдруг, откуда-то с юга пахнет в лицо тебе струя теплого, сильно нагретого воздуха, обвеет всего тебя своим нежащим, мягким дыханием,
то вдруг вслед за
тем, с северо-востока резким холодком потянет и опять, спустя некоторое время, теплая струя, и опять холодок, а в промежутках — ровная тишь и мягкая ночная прохлада.
По городу
стало известно, что в следующее воскресенье владыка в последний раз будет литургисовать в кафедральном соборе. Эта литургия смущала несколько полковника Пшецыньского и Непомука. И
тот и другой ожидали, что старик не уйдет без
того, чтобы не сказать какое-нибудь громовое, обличающее слово, во всеуслышание православной паствы своей. И если бы такое слово было произнесено, положение их
стало бы весьма неловким.
Но некоторые из сильфид, владея не совсем-то ловко французским диалектом и в
то же время желая во что бы
то ни
стало быть любезными,
то и дело мешали, по привычке, французское с нижегородским.
С
того самого раза, как Стрешнева пригласила его к себе, после сходки у Лубянской, он часто и почти ежедневно
стал бывать в доме ее тетки.
И все-таки невозможно было понять что-либо в этом гаме, и чем больше наполнялась коптилка,
тем запутаннее
становилось дело.
— Арисштократы, вон! — ретиво подхватил с подоконника сын очень богатых еврейских родителей, во что бы
то ни
стало стремившийся быть «студентом-волком», ибо «волки» составляли антарктический полюс «беложилетников».
Разные власти и чиновники, у которых рыльце в пуху,
стали сильно меня побаиваться и оказывать всяческие любезности, но ты хорошо поймешь
то чувство, которое заставляет меня уклоняться от восприятия их любезностей, а эта уклончивость еще более упрочивает в них убеждение, что я «тайный агент».
А мне,
стало быть, будет еще грустнее и темнее в моей и без
того неприглядной жизни.
Тотчас же потребовали профессора, исполнявшего должность ректора, для объяснений касательно новых правил. Смущенный профессор, вместо
того чтобы дать какой-либо ясный, категорический ответ,
стал говорить студентам о
том, что он — профессор, и даже сын профессора, что профессор, по родству души своей со студентами, отгадывает их желания и проч. и проч., но ни слова о
том, что студенты должны разойтись. Раздались свистки, шиканье, крики — профессор спешно удалился.
Он всегда был нагл с
теми, кто смущался этим полояровским свойством, и чем кто более смущался,
тем наглость его
становилась сильней и назойливей; ею он постоянно брал верх и придавал себе тон авторитета.
Его слова и спокойный вид подействовали на многих. Многим
стало и в самом деле стыдно, особенно после
того, как голос Хвалынцева был поддержан молодой девушкой студенткой.
—
То есть, чтó же вы разумеете под обособляющимися элементами? — спросил Хвалынцев, которого понемногу
стали забавлять полояровские курьезы.
— Э! дурак был… не умел воспользоваться! — с досадой сорвалось у него с языка, и студент заметил, как лицо его передернула какая-то скверная гримаска досадливого сожаления о чем-то. Но Ардальон вдруг спохватился. —
То есть вот видите ли, —
стал он поправляться в прежнем рисующемся тоне, — все бы это я мог легко иметь, — капитал, целый капитал, говорю вам, — потому все это было мое, по праву, но… я сам добровольно от всего отказался.
Она как бы теряет, во многих случаях, чутье распознавания своих от чужих, черное от белого, и в
том подозрительном недоверии во всем склонна видеть одно только черное, в отношении которого
становится весьма легковерна.
Хвалынцев
стал бывать у них ежедневно. Весь молодой, внутренний мир его, в первые дни, так всецело наполнился этим присутствием, этой близостью любимой девушки, что он решительно позабыл все остальное на свете — и университет, и студентов, и общее дело, и науку, о которой еще так ретиво мечтал какую-нибудь неделю
тому назад. Для него, на первых порах, перестало быть интересным или, просто сказать, совсем перестало существовать все, что не она.
Ему показалось, что на него весьма многие
стали вдруг косо глядеть, что некоторые как будто уклонились от встречи с его взглядом, от его поклона, что самые речи как будто
становились сдержаннее при первом его появлении в
том или другом месте толпы.
Чем более поддавался Хвалынцев этим мыслям,
тем все смутнее и тяжелее
становилось ему, и он вдруг как-то почувствовал себя одиноким, чужим, лишним среди этой толпы товарищей, отторгнутым от нее членом, вследствие какого-то тайного, неведомого, высшего приговора. Ему
стало очень горько и больно; досада, и злость, и сознание своего бессилия еще пуще
стали сжимать и щемить его душу.
— А! на
то и существуют на свете загадки, чтобы их отгадывать. Вы видите, что мне кое-что известно, и — поверьте слову — я бы никак не
стал заводить речь о таких деликатных предметах, как Малая Морская улица, если бы в этом не было самой настоятельной надобности.
Стало быть, колебаний в выборе
того или другого для Хвалынцева теперь уже не было.
Францишек
того убеждения, что необходимо, во что бы
то ни
стало, разорвать эту любовишку.