Неточные совпадения
Но старик даже
и не пошевелился. Между немцами раздался ропот негодования. Сам Миллер, привлеченный шумом, вошел в комнату. Вникнув в дело, он
подумал, что старик глух,
и нагнулся к самому его уху.
«А кто знает, —
думал я, — может быть, кто-нибудь
и наведается о старике!» Впрочем, прошло уже пять дней, как он умер, а еще никто
не приходил.
Помню, как однажды Наташа, наслушавшись наших разговоров, таинственно отвела меня в сторону
и со слезами умоляла
подумать о моей судьбе, допрашивала меня, выпытывала: что я именно делаю,
и, когда я перед ней
не открылся, взяла с меня клятву, что я
не сгублю себя как лентяй
и праздношатайка.
Ну, положим, хоть
и писатель; а я вот что хотел сказать: камергером, конечно,
не сделают за то, что роман сочинил; об этом
и думать нечего; а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
Из благородной гордости он
не хотел
и думать: что скажет князь, если узнает, что его сын опять принят в доме Ихменевых,
и мысленно презирал все его нелепые подозрения.
— Ваня! — вскричала она, — я виновата перед ним
и не стою его! Я
думала, что ты уже
и не придешь, Алеша. Забудь мои дурные мысли, Ваня. Я заглажу это! — прибавила она, с бесконечною любовью смотря на него. Он улыбнулся, поцеловал у ней руку
и,
не выпуская ее руки, сказал, обращаясь ко мне...
Я
думаю, что даже
и не может быть иначе.
Я
думал, что Наташа, может быть, еще
и не придет сегодня.
Я, например, если
не удастся роман (я, по правде, еще
и давеча
подумал, что роман глупость, а теперь только так про него рассказал, чтоб выслушать ваше решение), — если
не удастся роман, то я ведь в крайнем случае могу давать уроки музыки.
Приближалась весна; так бы
и ожил, кажется,
думал я, вырвавшись из этой скорлупы на свет божий, дохнув запахом свежих полей
и лесов: а я так давно
не видал их!..
Через минуту я выбежал за ней в погоню, ужасно досадуя, что дал ей уйти! Она так тихо вышла, что я
не слыхал, как отворила она другую дверь на лестницу. С лестницы она еще
не успела сойти,
думал я,
и остановился в сенях прислушаться. Но все было тихо,
и не слышно было ничьих шагов. Только хлопнула где-то дверь в нижнем этаже,
и опять все стало тихо.
Но я
не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого, что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой
и бросилась вниз по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на улицу, ее уже
не было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел, что все мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, —
подумал я, — когда еще сходила с лестницы».
— Да, это хорошо! — машинально повторил он минут через пять, как бы очнувшись после глубокой задумчивости. — Гм… видишь, Ваня, ты для нас был всегда как бы родным сыном; бог
не благословил нас с Анной Андреевной… сыном…
и послал нам тебя; я так всегда
думал. Старуха тоже… да!
и ты всегда вел себя с нами почтительно, нежно, как родной, благодарный сын. Да благословит тебя бог за это, Ваня, как
и мы оба, старики, благословляем
и любим тебя… да!
Думаю я это про себя, а спросить-то
и не смею.
Все мы так тогда
думали. Он ждал дочь всеми желаниями своего сердца, но он ждал ее одну, раскаявшуюся, вырвавшую из своего сердца даже воспоминания о своем Алеше. Это было единственным условием прощения, хотя
и не высказанным, но, глядя на него, понятным
и несомненным.
— Нет. Я
и думала: если
не придет, так с тобой надо будет переговорить, — прибавила она, помолчав.
— Без условий! Это невозможно;
и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об этом дни
и ночи
думала и думаю. После того как я их покинула, может быть,
не было дня, чтоб я об этом
не думала. Да
и сколько раз мы с тобой же об этом говорили! Ведь ты знаешь сам, что это невозможно!
Повторяю тебе, он знал
и любил девочку
и не хотел
и думать о том, что я когда-нибудь тоже стану женщиной…
— Это все правда, — сказал я, — что ты говоришь, Наташа. Значит, ему надо теперь узнать
и полюбить тебя вновь. А главное: узнать. Что ж? Он
и полюбит тебя. Неужели ж ты
думаешь, что он
не в состоянии узнать
и понять тебя, он, он, такое сердце!
—
Не изменились; все роман пишу; да тяжело,
не дается. Вдохновение выдохлось. Сплеча-то
и можно бы написать, пожалуй,
и занимательно бы вышло; да хорошую идею жаль портить. Эта из любимых. А к сроку непременно надо в журнал. Я даже
думаю бросить роман
и придумать повесть поскорее, так, что-нибудь легонькое
и грациозное
и отнюдь без мрачного направления… Это уж отнюдь… Все должны веселиться
и радоваться!..
— Нет, пойдем! Я тебя только ждала, Ваня! Я уже три дня об этом
думаю. Об этом-то деле я
и писала к тебе… Ты меня должен проводить; ты
не должен отказать мне в этом… Я тебя ждала… Три дня… Там сегодня вечер… он там… пойдем!
Но тут, уверяю вас, я выказал много хитрости… ах…
и, наконец, даже ума; так что я
думал, вы сами будете рады, что я
не всегда же… неумен.
Завтра я опять к княгине, но отец все-таки благороднейший человек —
не думайте чего-нибудь,
и хоть отдаляет меня от тебя, Наташа, но это потому, что он ослеплен, потому что ему миллионов Катиных хочется, а у тебя их нет;
и хочет он их для одного меня,
и только по незнанию несправедлив к тебе.
У них сегодня никого
не было, только мы одни,
и ты напрасно
думала, Наташа, что там был званый вечер.
Она встала
и сказала: «Ну, бог с вами, Алексей Петрович, а я
думала…»
Не договорила, заплакала
и ушла.
Если же
не удастся завтра у отца (а она наверное
думает, что
не удастся), тогда
и она соглашается, чтоб я прибегнул к покровительству княгини К. Тогда уже никто из них
не осмелится идти против.
Не думай же чего-нибудь, Наташечка,
и позволь мне про нее говорить.
—
Не знаю, друг мой.
И про это я тоже
думал. Я посмотрю… Увижу… так
и решу. А что, Наташа, ведь у нас все теперь переменилось, —
не утерпел
не заговорить Алеша.
Она вошла, медленно переступив через порог, как
и вчера,
и недоверчиво озираясь кругом. Она внимательно осмотрела комнату, в которой жил ее дедушка, как будто отмечая, насколько изменилась комната от другого жильца. «Ну, каков дедушка, такова
и внучка, —
подумал я. — Уж
не сумасшедшая ли она?» Она все еще молчала; я ждал.
— Потому, мне казалось, твой дедушка
не мог жить один, всеми оставленный. Он был такой старый, слабый; вот я
и думал, что кто-нибудь ходил к нему. Возьми, вот твои книги. Ты по ним учишься?
Мы поспешно сбежали вниз. Я взял первого попавшегося ваньку, на скверной гитаре. Видно, Елена очень торопилась, коли согласилась сесть со мною. Всего загадочнее было то, что я даже
и расспрашивать ее
не смел. Она так
и замахала руками
и чуть
не соскочила с дрожек, когда я спросил, кого она дома так боится? «Что за таинственность?» —
подумал я.
Сами слышали, добрые люди, как я вчера ее за это била, руки обколотила все об нее, чулки, башмаки отняла —
не уйдет на босу ногу,
думаю; а она
и сегодня туда ж!
— Позвольте спросить, — начал я, — что такое здесь эта девочка
и что делает с ней эта гадкая баба?
Не думайте, пожалуйста, что я из простого любопытства расспрашиваю. Эту девочку я встречал
и по одному обстоятельству очень ею интересуюсь.
— Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, — прервал я его. — Во-первых, генералы, хоть бы
и литературные,
и с виду
не такие бывают, как я, а второе, позволь тебе сказать, я действительно припоминаю, что раза два тебя на улице встретил, да ты сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить, коли вижу, человек избегает.
И знаешь, что
и думаю?
Не будь ты теперь хмелен, ты бы
и теперь меня
не окликнул.
Не правда ли? Ну, здравствуй! Я, брат, очень, очень рад, что тебя встретил.
— Теперь, друг, еще одно слово, — продолжал он. — Слышал я, как твоя слава сперва прогремела; читал потом на тебя разные критики (право, читал; ты
думаешь, я уж ничего
не читаю); встречал тебя потом в худых сапогах, в грязи без калош, в обломанной шляпе
и кой о чем догадался. По журналистам теперь промышляешь?
— Разумеется,
не лгал. Мне кажется,
и думать об этом нечего. Нельзя даже предлога приискать к какой-нибудь хитрости.
И, наконец, что ж я такое в глазах его, чтоб до такой степени смеяться надо мной? Неужели человек может быть способен на такую обиду?
— Я про то вам
и говорю, что особенные. А ты, ваше превосходительство,
не думай, что мы глупы; мы гораздо умнее, чем с первого взгляда кажемся.
Дав ей лекарство, я сел за свою работу. Я
думал, что она спит, но, нечаянно взглянув на нее, вдруг увидел, что она приподняла голову
и пристально следила, как я пишу. Я притворился, что
не заметил ее.
Наконец она
и в самом деле заснула
и, к величайшему моему удовольствию, спокойно, без бреду
и без стонов. На меня напало раздумье; Наташа
не только могла,
не зная, в чем дело, рассердиться на меня за то, что я
не приходил к ней сегодня, но даже,
думал я, наверно будет огорчена моим невниманием именно в такое время, когда, может быть, я ей наиболее нужен. У нее даже наверно могли случиться теперь какие-нибудь хлопоты, какое-нибудь дело препоручить мне, а меня, как нарочно,
и нет.
Что же касается до Анны Андреевны, то я совершенно
не знал, как завтра отговорюсь перед нею. Я думал-думал
и вдруг решился сбегать
и туда
и сюда. Все мое отсутствие могло продолжаться всего только два часа. Елена же спит
и не услышит, как я схожу. Я вскочил, накинул пальто, взял фуражку, но только было хотел уйти, как вдруг Елена позвала меня. Я удивился: неужели ж она притворялась, что спит?
Я видел, что она хочет зачем-то замять наш разговор
и свернуть на другое. Я оглядел ее пристальнее: она была видимо расстроена. Впрочем, заметив, что я пристально слежу за ней
и в нее вглядываюсь, она вдруг быстро
и как-то гневно взглянула на меня
и с такою силою, что как будто обожгла меня взглядом. «У нее опять горе, —
подумал я, — только она говорить мне
не хочет».
Я объяснил, что хотел было совсем
не приходить к ней сегодня, но
думал, что она на меня рассердится
и что во мне могла быть какая-нибудь нужда.
— Прощай. — Она подала мне руку как-то небрежно
и отвернулась от моего последнего прощального взгляда. Я вышел от нее несколько удивленный. «А впрочем, —
подумал я, — есть же ей об чем
и задуматься. Дела
не шуточные. А завтра все первая же мне
и расскажет».
Возвратился я домой грустный
и был страшно поражен, только что вошел в дверь. Было уже темно. Я разглядел, что Елена сидела на диване, опустив на грудь голову, как будто в глубокой задумчивости. На меня она
и не взглянула, точно была в забытьи. Я подошел к ней; она что-то шептала про себя. «Уж
не в бреду ли?» —
подумал я.
Он сидел потупившись, с важным
и соображающим видом
и, несмотря на свою торопливость
и на «коротко
и ясно»,
не находил слов для начала речи. «Что-то будет?» —
подумал я.
— Я так
и думал, что ты ничего
не поймешь.
Слушай:
не думай, что во мне говорит какая-нибудь там отцовская нежность
и тому подобные слабости.
— Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем. Будьте уверены, что
не одни глаза смотрят за этим делом,
и, может быть, оно разрешится самым лучшим образом, само собою, без насильственных
и искусственных разрешений, как например эта дуэль. Время — самый лучший разрешитель! А наконец, позвольте вам сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен. Неужели ж вы могли хоть одну минуту
думать, что князь примет ваш вызов?
— Он был прежде богатый… Я
не знаю, кто он был, — отвечала она. — У него был какой-то завод… Так мамаша мне говорила. Она сначала
думала, что я маленькая,
и всего мне
не говорила. Все, бывало, целует меня, а сама говорит: все узнаешь; придет время, узнаешь, бедная, несчастная!
И все меня бедной
и несчастной звала.
И когда ночью, бывало,
думает, что я сплю (а я нарочно,
не сплю, притворюсь, что сплю), она все плачет надо мной, целует меня
и говорит: бедная, несчастная!
—
И Алеша мог поместить Наталью Николаевну в такой квартире! — сказал он, покачивая головою. — Вот эти-то так называемые мелочии обозначают человека. Я боюсь за него. Он добр, у него благородное сердце, но вот вам пример: любит без памяти, а помещает ту, которую любит, в такой конуре. Я даже слышал, что иногда хлеба
не было, — прибавил он шепотом, отыскивая ручку колокольчика. — У меня голова трещит, когда
подумаю о его будущности, а главное, о будущности АнныНиколаевны, когда она будет его женой…