Неточные совпадения
Он до того углубился в себя
и уединился от
всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой.
Но останавливаться на лестнице, слушать всякий вздор про
всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела,
все эти приставания о платеже, угрозы, жалобы,
и при этом самому изворачиваться, извиняться, лгать, — нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице
и улизнуть, чтобы никто не видал.
— Гм… да…
все в руках человека,
и все-то он мимо носу проносит единственно от одной трусости… это уж аксиома…
На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль
и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, —
все это разом неприятно потрясло
и без того уже расстроенные нервы юноши.
А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему
и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» —
и заорал во
все горло, указывая на него рукой, — молодой человек вдруг остановился
и судорожно схватился за свою шляпу.
— Здесь
и далее примеч. ред.] но
вся уже изношенная, совсем рыжая,
вся в дырах
и пятнах, без полей
и самым безобразнейшим углом заломившаяся на сторону.
Теперь же, месяц спустя, он уже начинал смотреть иначе
и, несмотря на
все поддразнивающие монологи о собственном бессилии
и нерешимости, «безобразную» мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя
все еще сам себе не верил.
Он даже шел теперь делать пробу своему предприятию,
и с каждым шагом волнение его возрастало
все сильнее
и сильнее.
Этот дом стоял
весь в мелких квартирах
и заселен был всякими промышленниками — портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством
и проч.
Лестница была темная
и узкая, «черная», но он
все уже это знал
и изучил,
и ему
вся эта обстановка нравилась: в такой темноте даже
и любопытный взгляд был неопасен.
На ее тонкой
и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась
вся истрепанная
и пожелтелая меховая кацавейка.
«
И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!..» — как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова,
и быстрым взглядом окинул он
все в комнате, чтобы по возможности изучить
и запомнить расположение.
Все было очень чисто:
и мебель
и полы были оттерты под лоск;
все блестело.
И там один ключ есть
всех больше, втрое, с зубчатою бородкой, конечно не от комода…
Раскольников вышел в решительном смущении. Смущение это
все более
и более увеличивалось. Сходя по лестнице, он несколько раз даже останавливался, как будто чем-то внезапно пораженный.
И, наконец, уже на улице, он воскликнул...
«О боже! как это
все отвратительно!
И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! — прибавил он решительно. —
И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!..
И я, целый месяц…»
Тотчас же
все отлегло,
и мысли его прояснели.
«
Все это вздор, — сказал он с надеждой, —
и нечем тут было смущаться!
Тьфу, какое
все это ничтожество!..» Но, несмотря на этот презрительный плевок, он глядел уже весело, как будто внезапно освободясь от какого-то ужасного бремени,
и дружелюбно окинул глазами присутствующих.
Но даже
и в эту минуту он отдаленно предчувствовал, что
вся эта восприимчивость к лучшему была тоже болезненная.
Но никто не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на
все эти взрывы даже враждебно
и с недоверчивостью. Был тут
и еще один человек, с виду похожий как бы на отставного чиновника. Он сидел особо, перед своею посудинкой, изредка отпивая
и посматривая кругом. Он был тоже как будто в некотором волнении.
Раскольников не привык к толпе
и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое,
и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей
и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в каком бы то ни было,
и, несмотря на
всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Он был в поддевке
и в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а
все лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замóк.
Стояли крошеные огурцы, черные сухари
и резанная кусочками рыба;
все это очень дурно пахло.
Из-под нанкового [Нанковая — особая хлопчатобумажная ткань, по имени китайского города Нанкина, где она изготовлялась.] жилета торчала манишка,
вся скомканная, запачканная
и залитая.
Но нет! нет!
все сие втуне,
и нечего говорить! нечего говорить!.. ибо
и не один уже раз бывало желаемое
и не один уже раз жалели меня, но… такова уже черта моя, а я прирожденный скот!
Ибо, сообщая вам историю жизни моей, не на позорище себя выставлять хочу перед сими празднолюбцами, которым
и без того
все известно, а чувствительного
и образованного человека ищу.
И я не осуждаю, не осуждаю, ибо сие последнее у ней
и осталось в воспоминаниях ее, а прочее
все пошло прахом!
Пробовал я с ней, года четыре тому, географию
и всемирную историю проходить; но как я сам был некрепок, да
и приличных к тому руководств не имелось, ибо какие имевшиеся книжки… гм!.. ну, их уже теперь
и нет, этих книжек, то тем
и кончилось
все обучение.
Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову
и лицо
и легла на кровать лицом к стенке, только плечики да тело
все вздрагивают…
Платьев-то нет у ней никаких… то есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась,
и не то чтобы что-нибудь, а так, из ничего
всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит,
и помолодела
и похорошела.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги,
и хотя вы
и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь,
и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то
и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть
все это, я вам скажу, взяла да
и выдумала,
и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
— Милостивый государь, милостивый государь! — воскликнул Мармеладов, оправившись, — о государь мой, вам, может быть,
все это в смех, как
и прочим,
и только беспокою я вас глупостию
всех этих мизерных подробностей домашней жизни моей, ну а мне не в смех!
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову
и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после
всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько
всего уж не помню,
и вот-с, глядите на меня,
все!
— Неужели дала? — крикнул кто-то со стороны из вошедших, крикнул
и захохотал во
всю глотку.
И когда уже кончит над
всеми, тогда возглаголет
и нам: «Выходите, скажет,
и вы!
Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!»
И мы выйдем
все, не стыдясь,
и станем.
Раскольникову давно уже хотелось уйти; помочь же ему он
и сам думал. Мармеладов оказался гораздо слабее ногами, чем в речах,
и крепко оперся на молодого человека. Идти было шагов двести — триста. Смущение
и страх
все более
и более овладевали пьяницей по мере приближения к дому.
Все было разбросано
и в беспорядке, в особенности разное детское тряпье.
В самой же комнате было
всего только два стула
и клеенчатый очень ободранный диван, перед которым стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный
и ничем не покрытый.
Мальчик, годом старше ее,
весь дрожал в углу
и плакал.
— Где же деньги? — кричала она. — О господи, неужели же он
все пропил! Ведь двенадцать целковых в сундуке оставалось!.. —
и вдруг, в бешенстве, она схватила его за волосы
и потащила в комнату. Мармеладов сам облегчал ее усилия, смиренно ползя за нею на коленках.
— Пропил!
всё,
всё пропил! — кричала в отчаянии бедная женщина, —
и платье не то! Голодные, голодные! (
и, ломая руки, она указывала на детей). О, треклятая жизнь! А вам, вам не стыдно, — вдруг набросилась она на Раскольникова, — из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!
А ведь Сонечка-то, пожалуй, сегодня
и сама обанкрутится, потому тот же риск, охота по красному зверю… золотопромышленность… вот они
все, стало быть,
и на бобах завтра без моих-то денег…
— Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек,
весь вообще,
весь род, то есть человеческий, то значит, что остальное
все — предрассудки, одни только страхи напущенные,
и нет никаких преград,
и так тому
и следует быть!..
Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей
и книг; уже по тому одному, как они были запылены, видно было, что до них давно уже не касалась ничья рука;
и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не
всю стену
и половину ширины
всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях,
и служившая постелью Раскольникову.
Часто он спал на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто
и с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал
все, что имел белья, чистого
и заношенного, чтобы было повыше изголовье.
Он решительно ушел от
всех, как черепаха в свою скорлупу,
и даже лицо служанки, обязанной ему прислуживать
и заглядывавшей иногда в его комнату, возбуждало в нем желчь
и конвульсии.
Настасья так
и покатилась со смеху. Она была из смешливых,
и когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь
и трясясь
всем телом, до тех пор, что самой тошно уж становилось.
Почти
все время, как читал Раскольников, с самого начала письма, лицо его было мокро от слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой,
и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам.