Неточные совпадения
Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так,
что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди
его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от
него оторвались…
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось,
что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к
его величайшему изумлению,
что у
него уже ровно нет ничего,
что и сосчитать даже трудно,
что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен
ему;
что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить,
он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Узнав же имя автора, заинтересовались и тем,
что он уроженец нашего города и сын «
вот этого самого Федора Павловича».
Вот про этого-то Алексея мне всего труднее говорить теперешним моим предисловным рассказом, прежде
чем вывести
его на сцену в романе.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о
нем следующий афоризм: «
Вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и
он ни за
что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому
что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то
он сам мигом пристроится, и это не будет стоить
ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
И
вот довольно скоро после обретения могилы матери Алеша вдруг объявил
ему,
что хочет поступить в монастырь и
что монахи готовы допустить
его послушником.
Он объяснил при этом,
что это чрезвычайное желание
его и
что испрашивает
он у
него торжественное позволение как у отца. Старик уже знал,
что старец Зосима, спасавшийся в монастырском ските, произвел на
его «тихого мальчика» особенное впечатление.
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить
его послушание, и
вот вселенский владыко ответил
ему,
что не только
он, патриарх вселенский, не может разрешить
его, но и на всей земле нет, да и не может быть такой власти, которая бы могла разрешить
его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил
его.
Ему все казалось почему-то,
что Иван чем-то занят, чем-то внутренним и важным,
что он стремится к какой-то цели, может быть очень трудной, так
что ему не до
него, и
что вот это и есть та единственная причина, почему
он смотрит на Алешу рассеянно.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только
вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть,
что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился
он к монаху, — я
вот с
ним боюсь входить к порядочным людям.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил
он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет,
вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал,
что старец дам принимает? — обратился
он вдруг к монашку.
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки,
вот эти самые окна, и старец выходит к
ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду.
Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к
ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел,
что и к народу едва появляется.
— Совсем неизвестно, с
чего вы в таком великом волнении, — насмешливо заметил Федор Павлович, — али грешков боитесь? Ведь
он, говорят, по глазам узнает, кто с
чем приходит. Да и как высоко цените вы
их мнение, вы, такой парижанин и передовой господин, удивили вы меня даже,
вот что!
Вот что спрошу: справедливо ли, отец великий, то,
что в Четьи-Минеи повествуется где-то о каком-то святом чудотворце, которого мучили за веру, и когда отрубили
ему под конец голову, то
он встал, поднял свою голову и «любезно ее лобызаше», и долго шел, неся ее в руках, и «любезно ее лобызаше».
— А
вот далекая! — указал
он на одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не то
что загоревшую, а как бы всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то как бы исступленное.
И
вот что я тебе еще скажу, Прохоровна: или сам
он к тебе вскоре обратно прибудет, сынок твой, или наверно письмо пришлет.
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас,
что ты хворый, думаю,
что ж, я пойду
его сама повидаю:
вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— Ах, как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А я ведь маме говорю: ни за
что он не пойдет,
он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда думала,
что вы прекрасный,
вот что мне приятно вам теперь сказать!
И
вот он вдруг меня теперь боится, я
его съем,
что ли?
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» —
вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы
ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
— Так я и знал,
что он тебе это не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно.
Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут: «
Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
— А
чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть
он и честный человек, Митенька-то (
он глуп, но честен); но
он — сладострастник.
Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец
ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну
вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
— А я так слышал,
что третьего дня у Катерины Ивановны
он отделывал меня на
чем свет стоит —
вот до
чего интересовался вашим покорным слугой.
Ему вспомнились
его же собственные слова у старца: «Мне все так и кажется, когда я вхожу куда-нибудь,
что я подлее всех и
что меня все за шута принимают, — так
вот давай же я и в самом деле сыграю шута, потому
что вы все до единого глупее и подлее меня».
«За
что вы такого-то так ненавидите?» И
он ответил тогда, в припадке своего шутовского бесстыдства: «А
вот за
что:
он, правда, мне ничего не сделал, но зато я сделал
ему одну бессовестнейшую пакость, и только
что сделал, тотчас же за то и возненавидел
его».
— Нет, ты фон Зон. Ваше преподобие, знаете вы,
что такое фон Зон? Процесс такой уголовный был:
его убили в блудилище — так, кажется, у вас сии места именуются, — убили и ограбили и, несмотря на
его почтенные лета, вколотили в ящик, закупорили и из Петербурга в Москву отослали в багажном вагоне, за нумером. А когда заколачивали, то блудные плясавицы пели песни и играли на гуслях, то есть на фортоплясах. Так
вот это тот самый фон Зон и есть.
Он из мертвых воскрес, так ли, фон Зон?
И
вот, несмотря на сознание и на справедливость, которую не мог же
он не отдать всем этим прекрасным и великодушным чувствам, по спине
его проходил мороз,
чем ближе
он подвигался к ее дому.
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы знаете,
что я на сей счет могила, а
вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у
него не окажется, так
чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Потрясенная старуха Кате обрадовалась, как родной дочери, как звезде спасения, накинулась на нее, переделала тотчас завещание в ее пользу, но это в будущем, а пока теперь, прямо в руки, — восемьдесят тысяч,
вот тебе, мол, приданое, делай с
ним что хочешь.
— Клянусь, Алеша, — воскликнул
он со страшным и искренним гневом на себя, — верь не верь, но
вот как Бог свят, и
что Христос есть Господь, клянусь,
что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю,
что я в миллион раз ничтожнее душой,
чем она, и
что эти лучшие чувства ее — искренни, как у небесного ангела!
Он тогда не послал ваши деньги, а растратил, потому
что удержаться не мог, как животное», — но все-таки ты мог бы прибавить: «Зато
он не вор,
вот ваши три тысячи, посылает обратно, пошлите сами Агафье Ивановне, а сам велел кланяться».
Мало того, я
вот что еще знаю: теперь, на днях только, всего только, может быть, вчера,
он в первый раз узнал серьезно (подчеркни: серьезно),
что Грушенька-то в самом деле, может быть, не шутит и за меня замуж захочет прыгнуть.
Вот он уж третий аль четвертый день Грушеньку ждет, надеется,
что придет за пакетом, дал
он ей знать, а та знать дала,
что «может-де и приду».
—
Он. Величайший секрет. Даже Иван не знает ни о деньгах, ни о
чем. А старик Ивана в Чермашню посылает на два, на три дня прокатиться: объявился покупщик на рощу срубить ее за восемь тысяч,
вот и упрашивает старик Ивана: «помоги, дескать, съезди сам» денька на два, на три, значит. Это
он хочет, чтобы Грушенька без
него пришла.
— Я ведь не знаю, не знаю… Может быть, не убью, а может, убью. Боюсь,
что ненавистен
он вдруг мне станет своим лицом в ту самую минуту. Ненавижу я
его кадык,
его нос,
его глаза,
его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую.
Вот этого боюсь.
Вот и не удержусь…
— Видишь, я
вот знаю,
что он и меня терпеть не может, равно как и всех, и тебя точно так же, хотя тебе и кажется,
что он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку
он презирает. Да не украдет
он,
вот что, не сплетник
он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему и черт с
ним, по правде-то, так стоит ли об
нем говорить?
— Тот
ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я
ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не
он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю. Ну,
вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал,
что вру?
—
Что ты глядишь на меня? Какие твои глаза? Твои глаза глядят на меня и говорят мне: «Пьяная ты харя». Подозрительные твои глаза, презрительные твои глаза… Ты себе на уме приехал.
Вот Алешка смотрит, и глаза
его сияют. Не презирает меня Алеша. Алексей, не люби Ивана…
— Как так твоя мать? — пробормотал
он, не понимая. — Ты за
что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт! Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! —
Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула
его лицо. И
вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— Нет, нет, нет, я тебе верю, а
вот что: сходи ты к Грушеньке сам аль повидай ее как; расспроси ты ее скорей, как можно скорей, угадай ты сам своим глазом: к кому она хочет, ко мне аль к
нему? Ась?
Что? Можешь аль не можешь?
Брат Иван сделал к
нему шаг,
чего так давно желал Алеша, и
вот сам
он отчего-то чувствует теперь,
что его испугал этот шаг сближения.
Мне
вот что от вас нужно: мне надо знать ваше собственное, личное последнее впечатление о
нем, мне нужно, чтобы вы мне рассказали в самом прямом, неприкрашенном, в грубом даже (о, во сколько хотите грубом!) виде — как вы сами смотрите на
него сейчас и на
его положение после вашей с
ним встречи сегодня?
Давеча я, может, вам и пообещала
что, а
вот сейчас опять думаю: вдруг
он опять мне понравится, Митя-то, — раз уж мне ведь
он очень понравился, целый час почти даже нравился.
И
вот слышу, ты идешь, — Господи, точно слетело
что на меня вдруг: да ведь есть же, стало быть, человек, которого и я люблю, ведь
вот он,
вот тот человечек, братишка мой милый, кого я всех больше на свете люблю и кого я единственно люблю!
«На то я и благословил
его; там
его место, а пока не здесь», —
вот что изрек о тебе.
Ходил очень странный слух, между самыми, впрочем, темными людьми,
что отец Ферапонт имеет сообщение с небесными духами и с
ними только ведет беседу,
вот почему с людьми и молчит.
Иван хвастун, да и никакой у
него такой учености нет… да и особенного образования тоже нет никакого, молчит да усмехается на тебя молча, —
вот на
чем только и выезжает.
— Засади я
его, подлеца, она услышит,
что я
его засадил, и тотчас к
нему побежит. А услышит если сегодня,
что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит
его, да ко мне придет навестить…
Вот ведь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А
что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
Вот ты
его любишь, а я не боюсь,
что ты
его любишь.
—
Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы мне
его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому
что я лучше
его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и
он, побеждал. Каналья
он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
Мальчик молча и задорно ждал лишь одного,
что вот теперь Алеша уж несомненно на
него бросится; видя же,
что тот даже и теперь не бросается, совершенно озлился, как зверенок:
он сорвался с места и кинулся сам на Алешу, и не успел тот шевельнуться, как злой мальчишка, нагнув голову и схватив обеими руками
его левую руку, больно укусил
ему средний ее палец.