Неточные совпадения
Матвей искоса поглядел на отца, не веря ему, удивляясь, что такой большой, грозный
человек так просто, не стыдясь,
говорит о своём испуге.
— Ты его не бойся! —
говорил рыжий
человек. — Он это так, со скуки дурит. Он ведь хороший. И дерутся
люди — не бойся. Подерутся — помирятся.
— Во Пскове один
человек говорил мне — я,
говорит, шесть тыщ вёрст прошёл. Ну, что ж,
говорю? Ничего,
говорит. Видно,
говорю, нет земле краю? Неизвестно,
говорит. Потом — рубаху у меня украл.
Говоря о колдовстве, она понижала голос до жуткого шёпота, её круглые розовые щёки и полная, налитая жиром шея бледнели, глаза почти закрывались, в словах шелестело что-то безнадёжное и покорное. Она рассказывала, как ведуны вырезывают человечий след и наговорами на нём сушат кровь
человека, как пускают по ветру килы [Кила — грыжа — Ред.] и лихорадки на
людей, загоняют под копыта лошадей гвозди, сделанные из гробовой доски, а ночью в стойло приходит мертвец, хозяин гроба, и мучает лошадь, ломая ей ноги.
Матвей знал, зачем
люди женятся; откровенные разговоры Пушкаря, рабочих и Власьевны о женщинах давно уже познакомили его с этим. Ему было приятно слышать, что отец бросил Власьевну, и он хотел знать, какая будет мачеха. Но всё-таки он чувствовал, что ему становится грустно, и желание
говорить с отцом пропало.
Есть на Руси такие особые
люди: будто он хороший и будто честно
говорит — а внутри себя просто гнилой жулик: ни в нём нет веры ни во что, ни ему, сукиному сыну, ни в чём верить нельзя.
— Хоть я,
говорит,
человек безоружный, но за уши вас оттаскать могу! Да и цап его за ухо, юнкера-то!
Поп звонко хохотал, вскидывая голову, как туго взнузданная лошадь; длинные волосы падали ему на угреватые щёки, он откидывал их за уши, тяжко отдувался и вдруг, прервав смех, смотрел на
людей, строго хмурясь, и громко
говорил что-нибудь от писания. Вскоре он ушёл, покачиваясь, махая рукою во все стороны, сопровождаемый старым дьяконом, и тотчас же высокая старуха встала, поправляя на голове тёмный платок, и начала
говорить громко и внушительно...
Понеж
люди поговорку
говорят,
Будто с милым во любви жить хорошо…
— Грамота, — играя волосами ученика,
говорил дьячок, — суть средство ознакомления ума с делами прошлого, жизнью настоящего и планами
людей на будущее, на завтрее. Стало быть, грамота сопрягает
человека со
человеками, сиречь приобщает его миру. Разберём это подробно.
— Это такие
люди — неугомонные, много я их встречал.
Говорят, будто щуров сон видели они: есть такая пичужка, щур зовётся. Она снами живёт, и песня у неё как бы сквозь дрёму: тихая да сладкая, хоть сам-то щур — большой, не меньше дрозда. А гнездо он себе вьёт при дорогах, на перекрёстках. Сны его неведомы никому, но некоторые
люди видят их. И когда увидит
человек такой сои — шабаш! Начнёт по всей земле ходить — наяву искать место, которое приснилось. Найдёт если, то — помрёт на нём…
Бывало,
говорит: не одни цветы да травы, а и
человек должен землю украшать — да!
— Об этом тебе бы подумать: он ничего зря не
говорит, а всё с намерением, великого подвига
человек, тоже купеческий сын…
— Родимый, — шелестел её голос, — ах, останешься ты один круглым сиротиной на земле! Уж ты держись за Пушкарёва-то, Христа ради, — он хошь слободской, да свят
человек! И не знаю лучше его… Ох,
поговорить бы мне с ним про тебя… коротенькую минутку бы…
На Стрелецкой жили и встречались первые
люди города: Сухобаевы, Толоконниковы, братья Хряповы, Маклаковы, первые бойцы и гуляки Шихана; высокий, кудрявый дед Базунов, — они осматривали молодого Кожемякина недружелюбно, едва отвечая на его поклоны. И ходили по узким улицам ещё вальяжнее, чем все остальные горожане,
говорили громко, властно, а по праздникам, сидя в палисадниках или у ворот на лавочках, перекидывались речами через улицу.
Смотрел юноша, как хвастается осень богатствами своих красок, и думал о жизни, мечтал встретить какого-то умного, сердечного
человека, похожего на дьячка Коренева, и каждый вечер откровенно, не скрывая ни одной мысли,
говорить с ним о
людях, об отце, Палаге и о себе самом.
Её — боялись;
говорили, что она знакома с нечистой силой, что ей послушны домовые, стоит захотеть ей, и корова потеряет удой, лошадь начнёт гонять по ночам дедушка, а куры забьют себе зоба. Предполагалось, что она может и на
людей пускать по ветру килы, лихорадки, чёрную немочь, сухоту.
Но, сбегав раза два в трактир, и мужики становились бойчее, на ругань отвечали руганью, на шутки — шутками; к полудню почти все они были выпивши, и споры их с покупателями нередко разрешались боем. Являлся базарный староста Леснов, приходил Анкудин и другой будочник — Мохоедов; пьяных и буянов отправляли в пожарную. Солидные
люди, внушительно крякая,
говорили мужикам...
Та жизнь, о которой хвалебно и красочно
говорил отец, обошла город, в котором
человек, по имени Самсон, был горбат, плешив, кривонос и шил картузы из старых штанов.
Матвей вспомнил ту покорность, с которою
люди говорят о судьбе, бесчисленные поговорки в честь её, ему не хотелось, чтобы пожарный
говорил об этом, он простился с ним.
Люди с Торговой площади солидно
говорили...
— Это крышка мне! Теперь — держись татарина, он всё понимает, Шакирка! Я те
говорю: во зверях — собаки, в
людях — татаре — самое надёжное! Береги его, прибавь ему… Ох, молод ты больно! Я было думал — ещё годов с пяток побегаю, — ан — нет, — вот она!
Матвею хотелось утешать его, но стыдно было
говорить неправду перед этим
человеком. Юноша тяжко молчал.
Она ещё
говорила о чём-то, но слова её звучали незнакомо, и вся она с каждой минутой становилась непонятнее, смущая одичавшего
человека свободою своих движений и беззаботностью, с которой относилась к полиции.
На бегу
люди догадывались о причине набата: одни
говорили, что ограблена церковь, кто-то крикнул, что отец Виталий помер в одночасье, а старик Чапаков, отставной унтер, рассказывал, что Наполеонов внук снова собрал дванадесять язык, перешёл границы и Петербург окружает. Было страшно слушать эти крики
людей, невидимых в густом месиве снега, и все слова звучали правдоподобно.
— Кот — это, миляга, зверь умнеющий, он на три локтя в землю видит. У колдунов всегда коты советчики, и оборотни, почитай, все они, коты эти. Когда кот сдыхает — дым у него из глаз идёт, потому в ём огонь есть, погладь его ночью — искра брызжет. Древний зверь: бог сделал
человека, а дьявол — кота и
говорит ему: гляди за всем, что
человек делает, глаз не спускай!
— Тут, барынька, в слове этом, задача задана: бог
говорить — доля, а дьявол — воля, это он, чтобы спутать нас, подсказывает! И кто как слышить. В ину душу омманное это слово западёть, дьяволово-то, и почнёть
человек думать про себя: я во всём волен, и станеть с этого либо глупым, либо в разбойники попадёть, — вот оно!
Матвей тоже вспомнил, как она в начале речи
говорила о Христе: слушал он, и казалось, что женщина эта знала Христа живым, видела его на земле, — так необычно прост и близок
людям был он в её рассказе.
В Петербурге убили царя, винят в этом дворян, а
говорить про то запрещают. Базунова полицейский надзиратель ударил сильно в грудь, когда он о дворянах
говорил, грозились в пожарную отвести, да
человек известный и стар. А Кукишева, лавочника, — который, стыдясь своей фамилии, Кекишевым называет себя, — его забрали, он первый крикнул. Убить пробовали царя много раз, всё не удавалось, в конец же первого числа застрелили бомбой. Понять это совсем нельзя».
— Да. Батюшка очень его полюбил. — Она задумчиво и печально улыбнулась. —
Говорит про него: сей магометанин ко Христу много ближе, чем иные прихожане мои! Нет, вы подумайте, вдруг сказала она так, как будто давно и много
говорила об этом, — вот полюбили друг друга иноплеменные
люди — разве не хорошо это? Ведь рано или поздно все
люди к одному богу придут…
И поп, проповедь сказывая, про себя
говорит, всяк о себе, а
людям — им что ни
говори, всё одно будет — отстаньте!
Я не знала, что такие
люди есть, а теперь мне кажется, что я видела их десятки, — таких, которые,
говоря да и нет,
говорят — отстань!
— Это очень мешает иногда, — сказала постоялка задумчиво. — Да… есть теперь
люди, которые начали
говорить, что наше время — не время великих задач, крупных дел, что мы должны взяться за простую, чёрную, будничную работу… Я смеялась над этими
людьми, но, может быть, они правы! И, может быть, простая-то работа и есть величайшая задача, истинное геройство!
Больше всего она
говорила о том, что
людей надо учить, тогда они станут лучше, будут жить по-человечески. Рассказывала о
людях, которые хотели научить русский народ добру, пробудить в нём уважение к разуму, — и за это были посажены в тюрьмы, сосланы в Сибирь.
В рассказах постоялки таких
людей было множество — десятки; она
говорила о них с великой любовью, глаза горели восхищением и скорбью; он скоро поддался красоте её повестей и уверовал в существование на земле великих подвижников правды и добра, — признал их, как признавал домовых и леших Маркуши.
И каждый раз, когда женщина
говорила о многотрудной жизни сеятелей разумного, он невольно вспоминал яркие рассказы отца о старинных
людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно уходили в скиты «душа́ спасать». Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и неведомых ему
людей, — соединяла их какая-то иная жизнь, он любовался ею, но она не влекла его к себе, как не влекли его и все другие сказки.
— Объясни ты мне, Христа ради, что это, как? Вот — ты
говоришь — хороший я
человек и друг тебе, а ты для меня — хорошая женщина и друг, и оба мы — русские, а ладу — нет между нами: мной желаемое — тебе не надобно, твои мысли — мне не ясны, — как это вышло?
— Как это? — удивлённо воскликнул он. — Что ты, Евгенья Петровна,
говоришь? Из-за того и любят, что жалко
человека, что не добро ему быти едину…
— Это — не то! —
говорила она, отрицательно качая головой. — Так мне и вас жалко: мне хочется добра вам, хочется, чтобы человеческая душа ваша расцвела во всю силу, чтобы вы жили среди
людей не лишним
человеком! Понять их надо, полюбить, помочь им разобраться в тёмной путанице этой нищей, постыдной и страшной жизни.
Потные
люди двигались медленно, нехотя, смотрели и небо хмуро и порицающе, а
говорили друг с другом устало, лениво, безнадёжно и быстро раздражались, кричали, ругаясь зазорными словами.
Кожемякину показалось, что в
человеке этом есть что-то ненадёжное, жуликоватое, и он был обидно удивлён, заметив, что Евгения Петровна сразу стала
говорить с Алексеем подолгу, доверчиво и горячо, а тот слушал её как-то особенно внимательно и отвечал серьёзно, немногословно и точно.
Я ушла, чтобы не мучить вас, а скоро, вероятно, и совсем уеду из Окурова. Не стану
говорить о том, что разъединяет нас; мне это очень грустно, тяжело, и не могу я, должно быть, сказать ничего такого, что убедило бы вас. Поверьте — не жена я вам. А жалеть — я не могу, пожалела однажды
человека, и четыре года пришлось мне лгать ему. И себе самой, конечно. Есть и ещё причина, почему я отказываю вам, но едва ли вас утешило бы, если бы вы знали её.
— Я доживу до второго сроку, а вы пока приищите себе другого
человека, — помахивая картузом,
говорил Алексей. — Я, извините, очень вами доволен, только мне не по характеру у вас…
— Его. Лежит мёртвый
человек, а лицо эдакое довольное, будто
говорит мне: я, брат, помер и очень это приятно! Ей-богу, как будто бы умнейшее дело сделал!
Он часто видал Матушкина в казначействе, это был барин строгий, бритый, со злыми губами,
говорил он кратко, резко и смотрел на
людей прямым, осуждающим взглядом.
Подо всем, что они
говорили, скрывалось нечто ласково оправдывавшее
людей, — это было особенно приятно слушать, и это более всего возбуждало чувство жалости к ним.
«
Людям что ни
говори, — всё будет: отстаньте!»
«Всю ночь до света шатался в поле и вспоминал Евгеньины слова про одинокие города, вроде нашего;
говорила она, что их более восьми сотен. Стоят они на земле, один другого не зная, и, может, в каждом есть вот такой же плутающий
человек, так же не спит он по ночам и тошно ему жить. Как господь смотрит на города эти и на
людей, подобных мне? И в чём, где оправдание нам?
Хочется мне иной раз обойти невидимкой весь город из дома в дом, посидеть в каждой семье и оглядеть — как
люди живут, про что
говорят, чего ожидают? Или, как я, ждут неведомо чего, жизнь так же непонятна им, и думы их лишены вида?
Ты,
говорит, себя мало любить умеешь, тебе надо другого
человека, чтобы много любить его.