Неточные совпадения
Особенно красив
он был, когда с гордостью вел под руку Софью Николаевну куда-нибудь на бал, на общественное гулянье. Не знавшие
его почтительно сторонились, а знакомые, завидя шалуна, начинали уже улыбаться и потом фамильярно и шутливо трясти
его за руку, звали устроить веселый обед, рассказывали на ухо приятную историю…
Кроме томительного ожидания третьей звезды, у
него было еще постоянное дело, постоянное стремление, забота,
куда уходили
его напряженное внимание, соображения, вся
его тактика, с тех пор как
он промотался, — это извлекать из обеих своих старших сестер, пожилых девушек, теток Софьи, денежные средства на шалости.
— Что же мне делать, cousin: я не понимаю? Вы сейчас сказали, что для того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я не слушаюсь предков: я знаю, зачем,
куда бегут все эти люди, — она указала на улицу, — что
их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?
— Как это вы делали, расскажите! Так же сидели, глядели на все покойно, так же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда,
куда рвалось сердце? не вышли ни разу из себя, тысячу раз не спросили себя мысленно, там ли
он, ждет ли, думает ли? не изнемогли ни разу, не покраснели от напрасно потерянной минуты или от счастья, увидя, что
он там? И не сбежала краска с лица, не являлся ни испуг, ни удивление, что
его нет?
А оставил
он ее давно, как только вступил. Поглядевши вокруг себя,
он вывел свое оригинальное заключение, что служба не есть сама цель, а только средство куда-нибудь девать кучу люда, которому без нее незачем бы родиться на свет. И если б не было этих людей, то не нужно было бы и той службы, которую
они несут.
Позовет ли
его опекун посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно на фабрике, как белят полотна, —
он увертывался и забирался на бельведер смотреть оттуда в лес или шел на реку, в кусты, в чащу, смотрел, как возятся насекомые, остро глядел,
куда порхнула птичка, какая она,
куда села, как почесала носик; поймает ежа и возится с
ним; с мальчишками удит рыбу целый день или слушает полоумного старика, который живет в землянке у околицы, как
он рассказывает про «Пугача», — жадно слушает подробности жестоких мук, казней и смотрит прямо
ему в рот без зубов и в глубокие впадины потухающих глаз.
Но Райский торжествовал: «Хорошо, брат: лоб и нос хоть
куда!» — было для
него лавровым венком.
Глаза
его ничего не видали перед собой, а смотрели куда-то в другое место, далеко, и там
он будто видел что-то особенное, таинственное. Глаза
его становились дики, суровы, а иногда точно плакали.
Против
него садился Райский и с удивлением глядел на лицо Васюкова, следил, как, пока еще с тупым взглядом, достает
он скрипку, вяло берет смычок, намажет
его канифолью, потом сначала пальцем тронет струны, повинтит винты, опять тронет, потом поведет смычком — и все еще глядит сонно. Но вот заиграл — и проснулся, и улетел куда-то.
Райский начал мысленно глядеть,
куда глядит Васюков, и видеть, что
он видит. Не стало никого вокруг: ни учеников, ни скамей, ни шкафов. Все это закрылось точно туманом.
Нервы поют
ему какие-то гимны, в
нем плещется жизнь, как море, и мысли, чувства, как волны, переливаются, сталкиваются и несутся куда-то, бросают кругом брызги, пену.
Его не стало,
он куда-то пропал, опять
его несет кто-то по воздуху, опять
он растет, в
него льется сила,
он в состоянии поднять и поддержать свод, как тот, которого Геркулес сменил. [Имеется в виду один из персонажей греческой мифологии, исполин Атлант, державший на своих плечах небесный свод. Геркулес заменил
его, пока Атлант ходил за золотыми яблоками.]
Хотя она была не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась, была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о
них, и даже не любила записывать; а если записывала, так только для того, по ее словам, чтоб потом не забыть,
куда деньги дела, и не испугаться. Пуще всего она не любила платить вдруг много, большие куши.
Тит Никоныч был джентльмен по своей природе. У
него было тут же, в губернии, душ двести пятьдесят или триста —
он хорошенько не знал, никогда в имение не заглядывал и предоставлял крестьянам делать, что хотят, и платить
ему оброку, сколько
им заблагорассудится. Никогда
он их не поверял. Возьмет стыдливо привезенные деньги, не считая, положит в бюро, а мужикам махнет рукой, чтоб ехали,
куда хотят.
—
Куда ты, Вера, Вера? — кричал
он.
— Вы
куда хотите поступить на службу? — вдруг раздался однажды над
ним вопрос декана. — Через неделю вы выйдете. Что вы будете делать?
А ведь есть упорство и у
него, у Райского! Какие усилия напрягал
он, чтоб… сладить с кузиной, сколько ума, игры воображения, труда положил
он, чтоб пробудить в ней огонь, жизнь, страсть… Вот
куда уходят эти силы!
И вспомнил
он, что любовался птичкой, сажал цветы и плакал — искренно, как и она.
Куда же делись эти слезы, улыбки, наивные радости, и зачем опошлились
они, и зачем она не нужна для
него теперь!..
Прошел май. Надо было уехать куда-нибудь, спасаться от полярного петербургского лета. Но
куда? Райскому было все равно.
Он делал разные проекты, не останавливаясь ни на одном: хотел съездить в Финляндию, но отложил и решил поселиться в уединении на Парголовских озерах, писать роман. Отложил и это и собрался не шутя с Пахотиными в рязанское имение. Но
они изменили намерение и остались в городе.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут;
они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о
нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает,
куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Нет, — горячо и почти грубо напал
он на Райского, — бросьте эти конфекты и подите в монахи, как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и что бы ни делалось около вас,
куда бы ни увлекала жизнь, в какую яму ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытывайте одну страсть — к искусству!
В одну минуту, как будто по волшебству, все исчезло.
Он не успел уловить, как и
куда пропали девушка и девчонка: воробьи, мимо
его носа, проворно и дружно махнули на кровлю. Голуби, похлопывая крыльями, точно ладонями, врассыпную кружились над
его головой, как слепые.
—
Куда же ты девал ведомости об имении, что я посылала тебе! С тобой
они?
Он не то умер, не то уснул или задумался. Растворенные окна зияли, как разверзтые, но не говорящие уста; нет дыхания, не бьется пульс.
Куда же убежала жизнь? Где глаза и язык у этого лежащего тела? Все пестро, зелено, и все молчит.
Да нет,
куда мне! — прибавлял
он, отрезвляясь, — профессор обязан другими должностями,
он в советах,
его зовут на экзамены…
Я потеряюсь,
куда мне! нет, буду учителем в провинции! — заключил
он решительно и утыкал нос в книгу или тетради.
Что было с ней потом, никто не знает. Известно только, что отец у ней умер, что она куда-то уезжала из Москвы и воротилась больная, худая, жила у бедной тетки, потом, когда поправилась, написала к Леонтью, спрашивала, помнит ли
он ее и свои старые намерения.
— Вынь все из
него и положи в моей комнате, — сказал
он, — а чемодан вынеси куда-нибудь на чердак. — Вам, бабушка, и вам, милые сестры, я привез кое-какие безделицы на память… Надо бы принести
их сюда…
«Как это
они живут?» — думал
он, глядя, что ни бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят
они на дно жизни, что лежит на
нем, и не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан,
куда вынесут струи? Нет! «Что Бог даст!» — говорит бабушка.
—
Куда же я
его дену? — спросил Козлов, указывая на Марка.
Если б только одно это, я бы назвал
его дураком — и дело с концом, а
он затопал ногами, грозил пальцем, стучал палкой: «Я тебя, говорит, мальчишку, в острог: я тебя туда,
куда ворон костей не заносил; в двадцать четыре часа в мелкий порошок изотру, в бараний рог согну, на поселение сошлю!» Я дал
ему истощить весь словарь этих нежностей, выслушал хладнокровно, а потом прицелился в
него.
— Нет, — говорил
он, — не сделаете:
куда вам!
Его все-таки что-нибудь да волновало: досада, смех, иногда пробивалось умиление. Но как скоро спор кончался, интерес падал, Райскому являлись только простые формы одной и той же, неведомо
куда и зачем текущей жизни.
— Bonjur! — сказала она, — не ждали? Вижю, вижю! Du courage! [Смелее! (фр.)] Я все понимаю. А мы с Мишелем были в роще и зашли к вам. Michel! Saluez donc monsieur et mettez tout cela de côte! [Мишель! Поздоровайтесь же и положите все это куда-нибудь! (фр.)] Что это у вас? ах, альбомы, рисунки, произведения вашей музы! Я заранее без ума от
них: покажите, покажите, ради Бога! Садитесь сюда, ближе, ближе…
Ему хотелось уехать куда-нибудь еще подальше и поглуше, хоть в бабушкино Новоселово, чтоб наедине и в тишине вдуматься в ткань своего романа, уловить эту сеть жизненных сплетений, дать одну точку всей картине, осмыслить ее и возвести в художественное создание.
— Это не беда: Николай Андреич прекрасный, добрый — и шалун такой же резвый, как ты, а ты у меня скромница, лишнего ни себе, ни
ему не позволишь.
Куда бы вы ни забежали вдвоем, что бы ни затеяли, я знаю, что
он тебе не скажет непутного, а ты и слушать не станешь…
Он предоставил жене получать за
него жалованье в палате и содержать себя и двоих детей, как она знает, а сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день, как ни в чем не бывало, шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так проживал свою жизнь по людям.
— Знаю, не говорите — не от сердца, а по привычке. Она старуха хоть
куда: лучше
их всех тут, бойкая, с характером, и был когда-то здравый смысл в голове. Теперь уж, я думаю, мозги-то размягчились!
— А вот, — отвечал
он, указывая на книги, — «улетим куда-нибудь на крыльях поэзии», будем читать, мечтать, унесемся вслед за поэтами…
—
Куда? — спросил
он, испугавшись.
Она чувствовала условную ложь этой формы и отделалась от нее, добиваясь правды. В ней много именно того, чего
он напрасно искал в Наташе, в Беловодовой: спирта, задатков самобытности, своеобразия ума, характера — всех тех сил, из которых должна сложиться самостоятельная, настоящая женщина и дать направление своей и чужой жизни, многим жизням, осветить и согреть целый круг,
куда поставит ее судьба.
Не знали, бедные,
куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что от
них в комнате было и тесно, и душно, и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке, не выпустила
их в сад, где
они, почувствовав себя на свободе, начали бегать и скакать, только прутья от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока позовут завтракать.
— Эк, плюхнул
куда! — шепнул один молодой чиновник другому, — а
его превосходительство глядит на
него…
—
Куда мне! — скромно возразил гость, — я только так, из любопытства… Вот теперь я хотел спросить еще вас… — продолжал
он, обращаясь к Райскому.
— Кто, кто передал тебе эти слухи, говори! Этот разбойник Марк? Сейчас еду к губернатору. Татьяна Марковна, или мы не знакомы с вами, или чтоб нога этого молодца (
он указал на Райского) у вас в доме никогда не была! Не то я упеку и
его, и весь дом, и вас в двадцать четыре часа
куда ворон костей не занашивал…
Они послеобеденные часы нередко просиживали вдвоем у бабушки — и Вера не скучала, слушая
его, даже иногда улыбалась
его шуткам. А иногда случалось, что она, вдруг не дослушав конца страницы, не кончив разговора, слегка извинялась и уходила — неизвестно
куда, и возвращалась через час, через два или вовсе не возвращалась к
нему —
он не спрашивал.
Если Райский как-нибудь перешагнет эту черту, тогда мне останется одно: бежать отсюда! Легко сказать — бежать, а
куда? Мне вместе и совестно:
он так мил, добр ко мне, к сестре — осыпает нас дружбой, ласками, еще хочет подарить этот уголок… этот рай, где я узнала, что живу, не прозябаю!.. Совестно, зачем
он расточает эти незаслуженные ласки, зачем так старается блистать передо мною и хлопочет возбудить во мне нежное чувство, хотя я лишила
его всякой надежды на это. Ах, если б
он знал, как напрасно все!
— Бог
их знает, — отвечала та, — гуляют где-нибудь, ведь
они не говорят,
куда идут.
— Вам ничего не сделают: вы в милости у
его превосходительства, — продолжал Марк, — да и притом не высланы сюда на житье. А меня за это упекут куда-нибудь в третье место: в двух уж я был. Мне бы все равно в другое время, а теперь… — задумчиво прибавил
он, — мне бы хотелось остаться здесь… на неопределенное время…
Его мучила теперь тайна: как она, пропадая куда-то на глазах у всех, в виду, из дома, из сада, потом появляется вновь, будто со дна Волги, вынырнувшей русалкой, с светлыми, прозрачными глазами, с печатью непроницаемости и обмана на лице, с ложью на языке, чуть не в венке из водяных порослей на голове, как настоящая русалка!