Панургово стадо

Он был знаком и с Бейгушем. Он не мог не быть с ним знакомым, во-первых, потому, что с кем же и не знаком в Петербурге, а во-вторых, и это главное, Бейгуш, как добрый патриот, был связан с ним единством идеи, общностью дела. Конноартиллерийский мундир поручика в глазах Слопчицького давал ему право на аттестацию «поржонднéго хлопáка», и вследствие того пан грабя любезно снисходил до приятельского знакомства с бравым поручиком. Хотя в аристократических салонах — где, впрочем, пан Тадеуш с паном Анзельмом не встречались — он и не признался бы в приятельстве с безвестным офицером, но в сферах пониже, и особенно в польских кружках, весьма охотно называл себя его хорошим знакомым. Тут уже пан Анзельм был в его рекомендации не иначе как «муй добржы пршияциолек».

В плохие или, так сказать, в «пиджачные» времена, когда в кармане не сказывались дома лишние «пенензы», когда жаль было лишний рубль бросить на пропитание в модном ресторане и когда не предстояло случая попасть на обед в какое-нибудь аристократическое семейство, пан грабя зачастую направлял алчущие стопы свои «до пршияцéля Анзельма» и снисходительно пользовался его офицерской похлебкой. Пан же Анзельм, со своей стороны, немало гордился в душе тем, что может назвать своим коротким приятелем «ясневельможнёго пана» с таким аристократическим титулом. В «кружке» знали об этой дружбе, и находились иные родовитые шляхтичи, которые даже отчасти завидовали дружбе Бейгуша с аристократствующим проходимцем. В таковом чувстве родовитых шляхтичей, конечно, первую, если не единственную роль играл ясновельможный графский титул.

Однажды, в плохое время господства старого пиджака, пан грабя пришел покормиться к Бейгушу и увидал у него на письменном столе фотографическую акварельную карточку прехорошенькой женщины, обделанную в очень изящную рамочку.

— Ah, tiens!.. ба, ба, ба!.. Этто чтó значит?! — развязно вскричал он, схватив со стола портретик и любуясь на него. — Пане капитане!.. Пршияцéлю!.. Так вот мы какими делами занимаемся?!.

Бейгуш — не в силах сдержаться от невольного проявления внутреннего самодовольства, со скромной улыбкой покрутил свой красивый ус.

— Кто такая?.. купчиха? чиновница? гувернанточка?.. а? — лукаво подмигивая и продолжая любоваться, допытывал грабя.

— Нет… барыня одна… знакомая… так себе, просто… — как бы неохотно сообщил Бейгуш, тогда как в душе весьма и весьма охотно бы рассказал ему всю суть своей «офицерской интрижки».

— Барыня?!. Sapristi [Черт возьми! (фр.)]!.. Да как же это я ее не знаю? — удивился Слопчицький. — Я, кажется, их всех наперечет знаю!.. Должно быть, нездешняя?.. а?.. приезжая, верно?

— Н-нет… она здесь живет.

— Mais, mon cher!.. Кто ж она такая, если это не нескромно с моей стороны?

— Нигилистка, — улыбнулся Бейгуш.

— Ah, ça!.. une nihiliste [Ах, так!.. Нигилистка! (фр.)]!.. Аум! — плотоядно мурлыкнул он. — Vraiment c’est piquant — la petite nihiliste!.. а [Право, это пикантно – маленькая нигилистка!.. (фр.)]?.. Прехорошенькая!

— Н-да, превкусная барынька! — многозначительно согласился Бейгуш.

— Voilá c’est le mot [Вот точное слово! (фр.)]!.. Именно превкусная!.. Глаза-то какие!.. А губы? а ноздри? — О, многообещающие ноздри! И притом же еще нигилистка! Да это, ей-Богу, преинтересно!.. Але ж éстешь тéнги ходак, душéчко! — весело хлопнул он по плечу поручика. — Но только отчего ж у нее волосы не острижены? Ведь у этих нигилисток, говорят, волосы под гребенку стригут? Только фис!.. Это, положим, оригинально, однако очень некрасиво.

— Нет, эта не выстрижет!.. Эта не из таких нигилисток! — заступился Бейгуш. — А у нее, надо отдать ей всякую справедливость, просто божественные волосы!.. Роскошь!

— О, да это видно! Это видно сейчас же! — с видом компетентного судьи поспешил согласиться пан грабя. — А ты продолжаешь посещать нигилистов? — впадая в деловой, серьезный тон, обратился он к Бейгушу.

— Как же, постоянно бываю!

— Ну, и каково теперь настроены эти инструменты?

— Да, признаться сказать, настраивает их более один приятель мой, Свитка, а я, грешный человек, я более насчет этой прелестной вдовушки.

— А она еще и вдовушка, вдобавок?

— Вдовушка. Да это чтó! А ты скажи, что кроме этого и богата вдобавок! — похвалился Бейгуш.

— О?!. Еще и богата!.. А как богата?

— Около пятидесяти тысяч чистоганом.

— Тсс! — покачал головой пан грабя. — От-то пёнкна штука!.. Послушай же, коханку! Если она так добра к тебе и так богата, с нее следовало бы слупить сколько можно в пользу дела, в фундуш народóвы?

— Не беспокойся! свое дело знаем! — подмигнул пан Анзельм; — триста рублей на прошлой еще неделе подписала. Уговорил.

Пан грабя плотоядно улыбнулся и весело потер себе руки.

— А у прочих как идет подписка? — спросил он.

— Ничего себе. Где лучше, где хуже, но в общем довольно порядочно. Уж на что коммунисты: ведь это все народ, что называется, ni foi, ni loi [Ни стыда, ни совести (фр.).], однако Свитка и с тех ухитрился слупить малую толику.

— А эти триста рублей… ты их отправил уже? — с какой-то особенной заботливостью спросил пан грабя.

— Н-нет еще… — раздумчиво ответил Бейгуш и сейчас же вдруг спохватился. — Ах, это триста-то рублей? — Как же, как же! Тогда же отправлены!

«Так-то спокойнее, а то еще взаймы попросит», — подумал он себе и поспешил перевести разговор на другую тему.

— Да, да!.. дело вообще не дурно идет! — говорил он. — То, что пан ведет в салонах, Свитка проводит в коммунах! я — и там, и сям, а больше в казармах, то есть так себе, исподволь, в батарейной школе, потому тут большая осторожность нужна.

— Дело идет! — компетентно и с видимым удовольствием подтвердил пан грабя. — Теперь гляди, душа моя, вот как: у меня — пропаганда сальонова, у Колтышки — литерáцька и наукова, Чарыковского — пропаганда войскóва, у Почебут-Коржимского — «между столпами отечества», так сказать, у тебя с этим Свиткой твоим — коммуны и нигилисты… А разные министерства, канцелярии, управления? А университет? а корпуса? а школы, гимназии, институты? — Охо-хо-хо!..

запел он вдруг, прихлопнув в ладоши, и в два-три пáпрошелся мазуркой по комнате. — Тут и стадо сальонóве, и стадо наукове, и стадо войскове, а вшистко у купе — едне вельке стадо дуракове! Ха, ха, ха, ха! — весело заключил он — руки в карманы — грациозно поворачиваясь на одном каблуке, видимо, довольный эффектом последней фразы.

После обеда, в котором денщик Голембик показывал свое кулинарное искусство, пан грабя Слопчицький, развалясь в кресле и ковыряя в зубах с таким сибаритским видом, как будто он только что встал из-за Лукуллового пиршества, снова завел с поручиком разговор насчет прелестной вдовушки. Его ужасно интересовало: кто она? — Но Бейгуш с видом притворной скромности сказал, что он не имеет обыкновения называть фамилии тех особ, которые дарят его своею благосклонностью. Однако, через пять минут, увлеченный жаром своего рассказа и таким внимательным, даже приятельски завистливым участием друга Тадеуша, выболтал, что «моя — де Сусанна — это божество! вдова гусарского полковника барона Стекльштрома (полковника и барона он прибавил для пущей важности), что эта прелесть готова ему всем пожертвовать, что она влюблена в него без памяти, что вообще, это — добрейшее и благороднейшее существо из всех, каких он только знал на свете, существо, которое ни в чем не умеет отказывать, и вот доказательство: эти триста рублей, пожертвованные в пользу народного дела, но… одно лишь бесконечно жаль: москéвка!

— Так что ж, что москевка? — выпучил глаза Тадеуш.

— А то, что кабы не москевка, честное слово — женился бы сейчас же!

— А я бы на твоем месте и непременно женился бы! И чем скорее, тем лучше! — резонерским тоном заговорил пан грабя. — Если действительно, как ты говоришь, из нее веревки вить можно, да еще если к тому же эта добродетель ни в чем отказывать не умеет, а для тебя готова всем пожертвовать — я бы вот сию же минуту «к алтарю». К алтарю, сударыня, без всяких разговоров! И пусть себе Исайя ликует по-москéвську! Я тоже стану ликовать с ним вместе!

— Жениться на москéвке! — с пренебрежительной гримасой повел плечами поручик.

— От-то éще!.. «на москéвке»!.. Да я б на Юлии Пастране женился! — Абы пенéнзы!

— Да, но могу ли я связывать себя, когда отчизна не сегодня-завтра может потребовать меня к делу? — с видом благородного достоинства возразил Бейгуш.

— Ну, когда потребует, ты и развяжись.

— С законною-то женою?

— А хоть бы с перезаконной!.. Что ж такое!.. Кто мешает тебе в одно прекрасное утро пропеть романс: «Прощаюсь, ангел мой, с тобою!», сделать ручку и улыбнуться… А то и петь ничего не нужно, а просто втихомолку улетучился да и баста!.. «Ищи меня в лесах Литвы»… Штука-то простая!

— Ну, это, пожалуй, не так легко, как кажется!

— Чего там не легко! Что ж она, пойдет тебя разыскивать, преследовать через полицию, что ли? Погорюет две недели, и по доброте, общей всему Евину роду, постарается утешить кого-нибудь в одиночестве, и сама вместе с тем утешится, ну, и только!.. А пятьдесят тысяч, мой друг, это легко вымолвить, но не легко добыть. Пятьдесят тысяч по улицам не валяются! Ведь это — шутка сказать! — это триста семьдесят пять тысяч польских злотых!.. Ух!.. да это дух захватывает!

Пан грабя даже выскочил из своего глубокого, покойного кресла.

— Анзельм, — с решительным видом остановился он перед Бейгушем. — Если ты не женишься, это будет величайшая ошибка… Э, да чего там ошибка! Это будет пошлая, непростительная глупость с твоей стороны! Понимаешь?.. Я считаю тебя слишком умным и расчетливым малым, чтобы ты мог упустить такой клад! И именно вот на тот самый случай, когда, как ты говоришь, Польша призовет тебя к делу, что ж ты с пустыми руками пойдешь навстречу ойчизне?.. Э, брацишку! Драться на голодные зубы куда как скверно!.. Будем смотреть практически, будем предусмотрительны! Ежели бы, например, чего не дай Бог и чего, я уверен, не случится, но все-таки, положим, что ежели бы… Итак, ежели бы мы проиграли: имея в кармане деньги, всегда можно, при некоторой ловкости, удрать за границу и жить себе в Париже или в Швейцарии препорядочным образом, и работать сколько можно на пользу дела, а без денег что ты? Что предстоит тебе? — Вятка или Иркутск! И это еще самое легкое! Я, брат, человек прежде всего практический. Я сам подчас увлекаюсь и люблю помечтать о том, о сем, но… практики при этом никогда не забываю!

Бейгуш сидел, вытянув ноги, и молчал, не то колеблясь, не то соображая что-то.

Пан Тадеуш, насвистывая какую-то французскую шансонетку и подщелкивая пальцами, с легким канканным подергиванием прошелся по комнате и снова стал пред Анзельмом.

— Педант-моралист, пожалуй, скажет, что это не совсем-то тово… — снова заговорил он, развивая свою тему, — но, мой друг, во-первых, между мужем и женою — все общее: что мое, то твое — это первое правило, а во-вторых, я понял бы такую щепетильность относительно польки, француженки, словом, относительно всякой порядочной женщины любой нации цивилизованной, европейской; но относительно москевки — воля твоя, душа моя, — я этого не понимаю! Мало того: я решительно не допускаю этого!

Пан грабя пришел даже в некоторый патриотический азарт и говорил, сильно жестикулируя.

— Как! — продолжал он, наступая. — Они сто лет уже грабят наши домы, наши земли, наши финансы, наших дедов, отцов и нас теперь грабят, а мы будем деликатничать с ними!.. Вздор!.. Ты только тем или другим способом берешь назад, возвращаешь себе свое добро, свое кровное, законно тебе принадлежащее!.. С этой точки зрения я оправдываю и взятки и казнокрадство! — Ей-Богу, так!.. Я перед тобой говорю теперь откровенно, да и чего нам скрываться друг перед другом?.. Они твою родину распластали, поделили ее и ограбили, а ты будешь еще думать да церемониться: можно ли, да следует ли мне воспользоваться капиталом моей жены-москевки? — Спроси целую Польшу — и вся Польша ответит тебе: «не можно, а должно!»

Пан грабя был даже величественен в своем пафосе. Бейгуш, видимо убежденный, тихо улыбался в ответ какому-то своему особому расчету и соображению.

— А что? не рискнуть ли и в самом деле? — повернул он прояснившееся лицо к приятелю.

— Он еще спрашивает! — возведя глаза к потолку и пожав плечами, воскликнул Слопчицький. — Он еще спрашивает!.. О, тяжелая артиллерия! Да чтó это, ей-Богу!.. рискуй, душа моя! Прямо рискуй! — Риск благородное дело.