Ермак Тимофеевич
1900
III
Он не пришел
Приезжий торговый человек из Москвы, оказалось, спешил и уехал от Строганова чуть свет на другое утро. Он с вечера, или, лучше сказать, с поздней ночи, до которой затянулась беседа, простился с гостеприимными хозяевами.
На другой день Семен Иоаникиевич Строганов проснулся довольно поздно, наскоро умылся, оделся и, помолившись Богу, вышел в свою рабочую горницу. Там уже находилась Антиповна, которую он ранее приказал позвать к себе.
Старуха поклонилась в пояс.
— Звать изволили, батюшка Семен Аникич?
— Да, да… Ну что Аксюша? — спросил старик Строганов.
— Слава те Создателю, кажись, совсем поправилась, подобрела и в лице румянец есть… Не сглазить, сухо дерево, завтра пятница…
Антиповна сплюнула.
— Здорова, значит?
— Только на сердце изредка жалуется.
— На сердце… — протяжно произнес Семен Иоаникиевич. — А Ермак ходит?..
— Ходит, кажинный день ходит, свет наш Ермак Тимофеевич, дай Бог ему здоровья, вызволил нашу касаточку, голубку сизую…
— Ну, полно, поехала… — остановил ее старик Строганов. — Довольно, слушай, что я тебе буду наказывать… Ты, как придет к нам ноне этот свет твой Ермак Тимофеевич, прежде нежели пустить его в светлицу, пошли ко мне… Семен-де Аникич просит тебя к нему понаведаться… Поняла?
— Поняла, как не понять… Пришлю, беспременно пришлю…
— Вот и весь мой сказ тебе…
— Слушаю…
И старушка, отвесив поясной поклон, вышла из горницы. Семен Аникич сел было за счеты, но ему, видимо, в этот день не считалось. Он встал и начал ходить взад и вперед по горнице.
«На сердце жалится… — думал он. — Ну эта болезнь не к смерти, сердце девичье отходчиво… С глаз долой и из сердца вон… Да только как быть-то? Отправил бы ее с Максимом в Москву, может, там ей суженый отыщется, кабы не такие страсти там делались, какие порассказал гость-то наш вчерашний».
Гость действительно не пожалел красок при описании того, что совершалось в то время на Москве и в Александровской слободе — у него и тут были лавки с панским товаром. Волосы становились дыбом у слушавших его Семена Иоаникиевича и его племянников. Мыслимо ли было ехать в Москву в такое время?
«Надо удалить Ермака! — неслось далее в голове Строганова. — Но лишиться человека, которому с его людьми он обязан спокойствием и безопасностью? Не согласиться ли отпустить его с людьми за Каменный пояс? Ведь есть у него царева грамота о том, что вправе воевать государевым именем сибирские земли. Ну да погуторим с ним ладком, авось что и надумаем. Он парень хороший, сам поймет, что не пара Аксюше».
В это самое время, легкий на помине, в горницу вошел Ермак Тимофеевич, истово перекрестившись на образа, и поклонился Семену Иоаникиевичу.
— Звал меня?
— Да, да, Ермак Тимофеевич, садись, дело есть до тебя…
— Дело? — повторил вопросительно Ермак Тимофеевич, садясь на лавку.
— Дело, добрый молодец, дело! Уж ты меня прости, старика, коли речь моя тебе не по нраву придется, — сказал Строганов, усевшись на лавку против него.
Ермак побледнел. Он понял, о чем будет эта речь.
— Если ты, Семен Аникич, насчет Ксении Яковлевны, — начал дрожащим от волнения голосом, — так я и сам хотел повиниться перед тобой, да боязно было…
— Тебе боязно?..
— Да, Семен Аникич, всю жизнь свою боязни не испытывал, а тут испытал, потому дело такое, от сердце идет, жизни готов лишиться, коли отнимут у меня ее…
Ермак остановился перевести дух от волнения.
— Да ты подумай, добрый молодец, что говоришь-то! Какой ты жених ей? Ведь и здесь-то живешь с опаскою… Попадись пермскому воеводе, скрутит тебя да на Москву и отправит, а там, чай, знаешь, расправа короткая…
— Чай, я здесь заслужил царю-батюшке, его людишек оберегаючи…
— Ну это, добрый молодец, еще на воде писано, поставится ли в заслугу… И нам может ох как влететь, коль прознает царь, что мы тебя и на земле поселили…
— Точно уж мои грехи такие неумолимые?..
— У Бога, добрый молодец, нет неумолимых грехов, а на земле-то ведь люди…
— Все бы попытаться надо.
— Попытать, отчего не попытать… — вдруг ухватился за это предложение Ермака Семен Иоаникиевич. — Только надо вслед за челобитьем, что пошлем царю, какую ни на есть ему еще послугу оказать…
— Какую же послугу?
— Да по последней царской грамоте можем мы воевать земли сибирские… Не пойдешь ли ты со своими людьми за Каменный пояс, а мы так в челобитьи и пропишем?.. Коли удача будет, наверное царь смилуется.
— Это ты, Семен Аникич, надумал правильно, а коли неудача будет, сложу там свою буйную голову… Туда мне и дорога…
Ермак Тимофеевич хорошо понимал, что Семен Иоаникиевич Строганов решился согласиться на поход за Каменный пояс, против которого был прежде, лишь как на крайнее средство удалить его, Ермака, от племянницы, которая-де его забудет, но, несмотря на это, Ермак Тимофеевич ухватился за эту мысль, которая все-таки оставляла ему надежду.
— Зачем думать о гибели? Может, все и уладится, — поглядев на Ермака, сказал Строганов. Он и сам не верил в благополучный исход челобитья, да и даже при благополучном исходе ему не улыбалась свадьба племянницы с атаманом разбойников.
Купец Строганов хитрил, не догадываясь, что Ермак Тимофеевич хорошо распознал эту хитрость.
— Только если царь меня помилует, а уж я заслужу это, чур назад, Семен Аникич, не пятиться, а веселым пирком да за свадебку.
— А у вас это с Аксиньей уже сговорено? — вместо ответа спросил Строганов.
— Есть тот грех, — тихо ответил Ермак Тимофеевич, — урывками да поладили… Коли хотел начать речь со мной о ней, сам, значит, смекнул, что полонила меня девушка, а я уж как люблю ее, жизни не хватит рассказать любовь эту.
— Вот оно что!
— Так, значит, так, Семен Аникич, все как укажешь я сделаю, из твоей воли не выйду и ты назад не пяться… Сам обещал намедни наградить меня, чем я захочу, только за то, что я вылечил твою племянницу. Вот и требую награды. Отдай ее мне, коли царь помилует меня.
— Да ведь не ведал я тогда, о чем твоя речь была.
— Это все едино.
— Не то разумел я, думал о казне речь идет, — заметил Семен Иоаникиевич.
— Мало ты знал меня, да я и сказал тебе тогда же, что до казны не жаден, — ответил Ермак Тимофеевич.
— Так-то так, да невдомек мне тогда было… Я до вчерашнего дня ничего не подозревал; вчера только Максим надоумил…
— Что же он говорил?
— Он-то, молод он, зелен, говорил, известно, несуразное, — уклончиво отвечал старик Строганов.
Ермак Тимофеевич не настаивал на подробностях — он понял, что брат любимой им девушки на его стороне, и считал это не только добрым предзнаменованием, но и половиной дела. Он озабоченно вздохнул.
— Так как же, Семен Иоаникиевич? — спросил он после небольшой паузы.
— Ин будь по-твоему… Коли помилует царь — твоя Аксюша…
— Благодетель! — вскочил Ермак Тимофеевич и, схватив руку старика, крепко поцеловал ее.
— Что ты! Ошалел? Поп я, что ли, что ты мою руку лижешь!.. Садись, уговор еще есть.
— Уговор? — упавшим голосом повторил Ермак и покорно сел на свое место.
— Да, уговор.
— Какой же?
— До царского решения уж ты ни в светлицу, ни в хоромы ни ногой. А в поход собирайся, когда захочешь. Понадоблюсь я тебе, то знать дашь, к тебе зайду, в твоей избе потолкуем… Согласен?
— Да как же мне не согласиться-то? Твоя здесь воля, а не моя.
— А коли моя, так я ее и высказал. А в поход когда же?
— Да надо молодцов назад моих подождать, что пошли на Вагулия. С половиной-то за Каменный пояс нечего соваться…
— Так-так, ишь ты напасть какая! А когда они вернуться могут?
— Как это сказать, должны бы вскорости, а Бог их ведает…
— Оказия!.. — задумчиво произнес Семен Иоаникиевич.
— Так мне и вовсе в светлицу не ходить? — спросил Ермак Тимофеевич. Голос его дрогнул.
— Нет, уж не ходи. Антиповна сегодня мне сказала, здорова Аксюша, только на сердце жалуется. Ну да это пустое…
— Слушаю, — глухим голосом произнес Ермак Тимофеевич.
— А я, как только ты пойдешь в поход с молодцами, пошлю царю челобитную, — успокоил его Семен Иоаникиевич.
Ермак встал.
— Прощенья просим, — поклонился он.
Встал и Строганов.
— До свидания… Уж ты прости меня, добрый молодец, что боль тебе причинил сердечными речами моими. Сам, чай, понимаешь, одна у меня она, племянница-то…
— В чем же ты виноват передо мною, Семен Аникич? Дело понятное… Я похуже ожидал за мои речи несуразные, — отвечал Ермак Тимофеевич.
— Умные речи приятно и слушать, — заметил Строганов.
Ермак вторично поклонился ему и вышел.
Отойдя подальше от двора, он оглянулся на хоромы строгановские прощальным взглядом. На глазах его блестели слезы. На окна светлицы Ксении Яковлевны он взглянуть не решился.
А между тем молодая Строганова вместе с Домашей неотводно смотрели в окно. Они видели, как Ермак Тимофеевич вышел из избы и направился в усадьбу.
Ксения Яковлевна стала с нетерпением ждать его появления в светлице. Но время шло, а Ермак Тимофеевич не появлялся.
— Куда же это он запропастился? — тревожно спросила девушка Домашу.
— А може, Семен Аникич его задержал, с ним беседует…
— Да, кажись, он эти дни прямо сюда ходил.
— Ходить-то ходил, да день на день не приходится. Может, сегодня позвали его к Семену Аникичу.
— Что-то сердце у меня не на месте…
— С чего бы?
— Чует беду…
— Перестань, какая беда такая!..
— А если он говорить стал с дядюшкой?
— А разве хотел он?..
— Да, баял что-то такое, только, кажись, не собирался так скоро…
— Да и зачем спешить? Не горит под вами…
А Ермак все не шел. Девушки в волнении ходили по комнате, заглянули в рукодельную. Там шла обычная работа и на своем обычном месте сидела Антиповна.
Ксения Яковлевна и Домаша вернулись в горницу и снова подошли к окну.
— Он уходит! Что это значит? — воскликнула Ксения Яковлевна и побледнела.
Ермак действительно приближался к своей избе с низко опущенной головою.
— И не глядит сюда, — голосом, полным отчаяния, тихо сказала девушка.
— И впрямь не стряслось ли чего? — задумчиво произнесла Домаша.
Не успела она это сказать, как Ксения Яковлевна вскрикнула и без чувств упала на пол. В светлице поднялся переполох.