Ермак Тимофеевич

Возвратившаяся из горницы Семена Иоаникиевича в светлицу Антиповна не застала уже Ксению Яковлевну в рукодельной. Она находилась снова во второй горнице у окна вместе со своей любимой сенной девушкой, чернобровой и чернокудрой Домашей.

Антиповна вошла в горницу, постояла у двери, поглядела на обеих и, повернувшись, пошла из комнаты, ворча себе под нос:

— Авось разговорит ее Домаша, девка шустрая.

Домаша была действительно веселая, разбитная девушка, умевшая угодить Ксении Яковлевне, войти всецело в ее доверие, утешить в горе и развеселить в грусти.

Тоненькая, но не худая, а, напротив, красиво сложенная — тонкость ее фигуры происходила от тонких костей, — с мелкими чертами оживленного личика матовой белизны и ярким румянцем, живыми, бегающими черными, как уголь, глазами, она как-то странно отличалась от остальных сенных девушек, красивых, белых, кряжистых, краснощеких, настоящего русского типа женской красоты. Цвет волос Домаши был иссиня-черный, то, что называется цветом воронова крыла. Происхождение Домаши, видимо, было нерусское, но кто были ее мать и отец — неизвестно.

Пятнадцать лет тому назад, после одного из набегов кочевников, дерзость которых дошла до того, что они явились под стены строгановской усадьбы и с трудом были отбиты, Семен Иоаникиевич нашел в одном из сугробов около острога полузамерзшую смуглую девочку, по внешнему виду лет двух или трех, завернутую в шкуру дикой козы и, видимо, кем-то впопыхах брошенную. Это было пятого января. Сердобольный Семен Иоаникиевич, конечно, принес в дом свою живую находку и сдал девочку Антиповне, которая отогрела ее, обмыла и одела в белье и платьице своей питомицы Ксюшеньки, из которого она уже выросла.

Девочка освоилась, стала лепетать по-своему, на каком-то странном языке, непонятном для окружающих. На совете братьев Строгановых решено было девочку окрестить. Крестным отцом стал Семен Иоаникиевич, а крестной матерью — Антиповна. Назвали девочку Домной, по имени святой, память которой празднуется пятого января, в тот день, когда она была найдена. По крестному отцу она звалась Семеновной.

Девочка росла, быстро научилась говорить по-русски и была допускаема для игр к маленькой Ксюше, которая была годом старше найденыша, но не в пример ее крупнее. Тоненькая, худенькая фигура девочки, похожей на большую куклу, видимо, была первым благоприятным впечатлением, которое она произвела на маленькую Строганову. Ксюша чувствовала над Домашей свое превосходство, и это прежде всего вызывало в ребенке симпатию к своей слабой и маленькой подруге; симпатия разрослась с годами в привязанность.

Девочки росли под зорким взглядом Антиповны, делили игры и забавы, делили и свое детское горе. С летами Ксюша сделалась молодой хозяйкой Ксенией Яковлевной, а Домаша — ее любимой сенной девушкой, с некоторым отличием среди других, приставленных к Ксении Яковлевне.

Впрочем, в те отдаленные времена даже в боярских и княжеских домах на Москве не было особого различия между боярскими и княжескими дочерьми и их сенными девушками ни по образованию, ни по образу жизни. Разве что первые богаче одевались и спали на пуховых перинах, заменявшихся у сенных девушек перьевыми.

Еще меньше была разница между купеческой дочерью Строгановой и ее сенными девушками, а в особенности — поставленной в исключительное положение в доме Домашей.

Ксения и Домаша как были, так и оставались подругами. Обе были любимицами Антиповны, хотя, конечно, старая няня смотрела на найденыша Домашу как на первую из подвластных молодой хозяюшки и ценила ее постольку-поскольку она умеет угождать ее «сизой голубке» Ксенюшке, развлечь ее, развеселить.

На последнее Домаша была мастерица. Среди сенных девушек она слыла запевалой и действительно обладала прекрасным, чистым голосом, шутки так и сыпались из ее вечно улыбающихся уст, на смешные прибаутки ее было взять стать, словно она была девушка, которая, по русской пословице, за словом в карман не лезла. Остальные сенные девушки боялись ее острого и подчас злого язычка.

Добрая по натуре, она, однако, не пользовалась своим превосходством дальше безобидных шуток над подругами. За это все любили ее. Души в ней не чаяла Ксения Яковлевна, не скрывала от нее своих тайн девичьих.

Антиповна была довольна, увидев, что Ксения Яковлевна призвала к себе Домашу погуторить. «Пусть их покалякают», — думала старуха, входя в рукодельную и занимая свой наблюдательный пост на лавке у окна.

Болтавшие было за работой сенные девушки примолкли. Речи их, видно, были такие, что не по нраву могли прийтись строгой Лукерье Антиповне. В рукодельной наступила тишина. Слышен был лишь шелест шелка, пропускаемого сквозь ткань.

В соседней с рукодельной горнице тоже было тихо. Стоявшие у окна Ксения Яковлевна и Домаша говорили пониженным шепотом.

— Здесь он, Домашенька, здесь, — говорила Ксения Яковлевна.

— Ермак?

— Тсс… Да… Поглядела бы на него хоть глазком.

— Не проберешься. Крестная в рукодельной. Как пройти?..

— Да, да… И братцы к себе не зовут, — грустно прошептала Ксения Яковлевна.

— Может, и сами с ним на беседе… Слышно, опять стали пошаливать кочевники…

— Ну?

— Да! Слыхать…

— А ты почем знаешь, Домаша?

— Яков говорил, — покраснела девушка, стараясь особенно резко и грубо произнести это имя.

— Счастливая! — промолвила со вздохом Ксения Яковлевна.

— Чем это?

— Ты можешь с ним видеться, поговорить, душу отвести…

— Вот тоже невидаль! Сам сторожит меня всюду, а мне мало горюшка…

— Но ведь ты любишь его?..

— Ничего, парень ласковый.

— А щемит у тебя сердце, инда больнешенько?..

— Николи не щемит… Чтобы из-за их-то брата да сердце щемило девичье, рылом не вышли, пускай у них щемит…

— Не любишь ты, значит, Домашенька…

— Уж я не знаю, как и сказать тебе, Ксения Яковлевна. Пригож он, слов нету, весел нравом, ульстить норовит словом да подарком. Дня два-три не повидаешь его — соскучишься. Но чтобы томиться из-за него? Шалишь, себе дороже… Пусть сам томится… Вот как, по-моему…

— Замуж-то хочет брать? — спросила Ксения Яковлевна.

— Болтает… Поклонюсь-де Семену Иоаникиевичу.

— За чем же дело стало?

— Все собирается, — усмехнулась Домаша, но в этой усмешке было и немного горечи.

— А мне и думать нечего, — глубоко вздохнула Ксения Яковлевна.

— О чем это?

— Замуж идти…

— За Ермака-то?

— За кого же больше?

— Окстись, Ксения Яковлевна, за разбойника!..

— Какой же он разбойник? Вот и дядя говорит, что быть ему по уму бы воеводою…

— Души-то ведь губил все же… — вздохнула Домаша.

— Что же, что губил… Чай с голоду… Живет здесь тихо, мирно, душ не губит, разве вот мою только…

— Что ты, что ты! — испуганно перебила девушка. — Ты душу-то свою соблюди…

— Как тут соблюдешь, коли мил он мне больше души. Только и мысль, что о нем об одном от зорюшки до зорюшки… Гляжу вот на избу его, только тем и утешаюся.

И Ксения Яковлевна жестом руки указала Домаше высокую избу на новой стройке с петухом на коньке. Девушка поглядела на свою хозяйку-подругу и сама испугалась замеченного ею выражения боли.

— Что же ты, Ксения Яковлевна, убиваешься? Может, все и обладится…

— Где обладится! — с отчаянием в голосе сказала Строганова.

Обе девушки замолчали.

— А он-то что? — после довольно продолжительной паузы спросила Домаша.

— Что он, я не ведаю, — ответила Ксения Яковлевна.

— Николи с ним не гуторила?

— Николи…

— А видалась?

— Встречалась ненароком, кланялась…

— Как он кланялся-то?

— Приветливо да ласково.

— Ну знать, зазнобила ты и ему сердце…

— А ты почем знаешь?

— Да как же иначе-то! Красавица ты у нас писаная, другой не найдешь, вишь, и на Москве, бают… А ихний брат, мужчина, до красоты девичьей как падок… Не чета Ермаку, из Москвы боярин приезжал, и то ошалел, тебя увидавши. Видела я надысь, что с ним, сердечным, поделалось, как исцеловала ты его при встрече…

— Не вспоминай мне о нем, Домаша.

— С чего так?.. Парень тоже красивый.

— Нашла красивого. Вот Ермак…

Ксения Яковлевна не докончила, сама испугалась довольно громко произнесенного имени.

— Что же Ермак-то? Чернявый, только глаза одни и горят полымем, не глаза бы, как есть мой Яшка, — заметила Домаша.

— Твой Яшка тоже парень красивый…

— Куда ему! Бросовый он парень, вот что… — с напускным равнодушием сказала Домаша. — Когда это он так полюбился тебе? — спросила она Ксению Яковлевну.

— Да, кажись, с того времени, как — помнишь? — пришли они сюда, как еще у окна мы стояли, он взглянул да и поклонился.

— Помню, помню… Только я не заметила ничего, потом и ты мне не говорила.

— Я и сама не знала до недавнего времени. Мерещился он мне как будто и наяву, и во сне… Потом несколько раз я с ним повстречалась… Еще пуще стало, а вот тут уже недели с две щемит мое сердце, от окна не могу отойти, все гляжу: не увижу ли его?.. Просто вся измаялась…

— Надо прознать, что он-то… Узнаешь, коли любит он, — легче будет, а нет — наплевать на него надо…

— Легко вымолвить… — задумчиво сказала Ксения Яковлевна. — А как прознать-то?..

— Ты только согласись, а я проведаю.

— Проведаешь! — почти радостно воскликнула Ксения Яковлевна. — Как же?

— А стороной, через Яшку… Он с ним дружит, балалайкой его подчас тешит тоже…

— Соромно, девушка.

— Что за соромно! Стороной проведаю, с опаскою. Так я закажу Яшке, как бы от себя… Он и оборудует, парень аховый… — Ксения Яковлевна молчала. — Что же, проведывать?

— Проведай… — чуть слышно ответила Ксения Яковлевна.

— Сегодня же я это оборудую. А ты, Ксения Яковлевна, брось куксить до поры до времени…

Строганова через силу улыбнулась.