Ермак Тимофеевич
1900
XXII
Чудо
Чудо действительно свершилось.
Антиповна, раскаиваясь в своем недоверии к Ермаку Тимофеевичу, с точностью исполнила все им предписанное.
Она заварила данную им траву, остудила отвар и заставила больную выпить целую кружку.
Наутро Ксения Яковлевна проснулась с возвращенными силами, встала с постели и даже вышла в рукодельную. Нянька радовалась положительно диву.
— Ну и спасибо же Ермаку Тимофеевичу, — решила она и пошла с докладом к Семену Иоаникиевичу.
Старик Строганов только что встал и вышел из своей опочивальни.
Увидав Антиповну, он поспешно спросил:
— Ну что с Аксюшей?
— Чудо, батюшка Семен Аникич, истинное чудо…
— А что?
— Встала, за пяльцами сидит…
— Ну!
— Верно, батюшка Семен Аникич, верно… Я и сама диву далась, как все это вышло у него, как по писаному.
— Вот видишь, старая, а ты же на него вчера зверем смотрела, — заметил весело Семен Аникич.
— Виновата уж, батюшка, виновата… Клепала в мыслях на него, это истинно… Мекала даже, что он и сглазил у нас девушку, и даже о том Максиму Яковлевичу докладывала.
— Знаю, слышал… Ну а теперь что скажешь?..
— Да что сказать?.. Виновата, и весь теперь сказ…
— То-то же… Ермак-то — не парень, а золото. В прошлую ночь нас от лихих ворогов спас, а ноне Аксюшу на ноги поставил. Вот каков он!
— Это точно, батюшка Семен Аникич. Дай ему Бог за то здоровье… Пошли невесту хорошую…
— Невесту… Ну, кажись, о свадьбе он не думает, — засмеялся старик Строганов.
— Не век же ему бобылем жить… Может, и из наших девушек какая полюбится.
— Ты уж и сватать его норовишь!.. Положила, значит, гнев на милость…
— Да что же в том дурного, батюшка Семен Аникич? Это уж все от Бога так устроено. И в писании сказано: оставит человек отца и матерь свою и прилепится к жене своей, и будет двое, а плоть едина… Скучно тоже, чай, молодцу жить одинокому, вот я к слову и молвила.
— Нет, Антиповна, не оженишь его. Он в лес норовит…
— Как в лес, батюшка Семен Аникич?
— Да так, сам говорит, волк он, а волка, чай, знаешь пословицу, как ни корми, он все в лес глядит.
— Ахти, страсти какие…
— Вот видишь, а ты его уже сватать начала… Ну, пойдем, посмотрим на нашу лебедушку.
В рукодельной кипела работа. Ксения Яковлевна сидела за своими пяльцами и усердно вышивала. Рядом с ней помещалась Домаша.
Ксения Яковлевна была бледна, и только эта бледность и указывала, что ей все еще недужится, что средство, данное Ермаком Тимофеевичем, еще не совсем выгнало хворь.
Да этого нельзя было и требовать.
Слава богу, что хоть поставил на ноги.
— Ты это чего себя трудишь после болезни? — сказал Семен Иоаникиевич, поклонившись вставшим девушкам и подходя к Ксении Яковлевне.
— С добрым утром, дядя…
— И тебя тоже. Зачем, говорю, за работу-то села, трудишь себя после болезни?..
— Ничего, дядя, я теперь здорова, поработать захотелось…
— Ничего не болит?
— Нет, только сердце что-то ноет.
— Сердце… — повторил старик. — С чего бы это?
— Не ведаю я того, дядя.
— Ты скажи Ермаку-то Тимофеевичу о том… Он обещал после обеда зайти.
— Стыдно мне, дядя, — потупилась девушка.
— Что за стыдно?.. Ведь знахарь он, а знахарю, что попу на духу, все надо сказывать… Ты скажи смотри.
Семен Иоаникиевич слегка потрепал племянницу по щеке и, обратившись к Антиповне, сказал:
— А ты, нянька, все же не давай долго ей трудиться над работой. Пусть поболтает с девушками, позабавится…
— Слушаюсь… И сама долго не поработает. Пристанет, так и оставит.
Старик Строганов вышел из рукодельной. Антиповна заняла свой наблюдательный пост у окна. А Ксения Яковлевна снова села за пяльцы.
Антиповна, впрочем, оказалась права — она недолго поработала и, что-то шепнув Домаше, вышла из рукодельной в соседнюю комнату. Домаша тотчас последовала за ней, но через минуту снова появилась в рукодельной.
— Коли петь, девушки, хотите, так Ксения Яковлевна сказала, чтобы пели, только повеселей какую-нибудь песню…
— Как же без тебя, запевалы?.. — послышались голоса.
— И без меня обойдетесь, — засмеялась Домаша. — Груша будет запевалой, а меня ждет Ксения Яковлевна. — И она кивнула головой на красивую полную, круглолицую, краснощекую блондинку. — Запевай Груша…
— Запою. Отчего не запеть? — сказала та, улыбаясь.
Домаша ушла в соседнюю комнату, а через минуту рукодельная огласилась веселым пением.
— Не могла бы я ноне петь там, — сказала Домаша, садясь на лавку рядом с Ксенией Яковлевной.
— Отчего?
— Скучно мне что-то…
— Это по Яшке…
— Может, и так… Нехорошо это…
— Почему нехорошо?
— Не стоит их брат, чтобы наша сестра по ним скучала… Невесть, может, где он путается…
— Навряд ли, не такой он парень… Хороший он, — заступилась Ксения Яковлевна.
— Влезешь в них, — со вздохом сказала Домаша. — Ну а тебе-то, Ксения Яковлевна, и подлинно полегчало?
— Ох, Домаша, уж не знаю, что и сказать.
— А что?
— Да так, больно мне все боязно…
— Боязно… Чего же боязно… Вот тут как угодить человеку-то? Видеться хотела — увиделась, видеться будешь — боязно.
— Чует мое сердце, Домашенька, что-то недоброе…
— И что ты, Ксения Яковлевна! Все, Бог даст, обладится. Коли вылечит он тебя, дядя в нем души не будет чаять… Ведь он и прошлую ночь всех нас спас от кочевников.
— Да что ты!..
— А ты и не ведаешь…
— Ничего не ведаю…
Домаша рассказала Ксении Яковлевне о предупрежденном Ермаком Тимофеевичем набеге кочевников.
— Вот какой он, Ермак-то твой, — заключила свой рассказ Домаша.
— Уж и мой! — вздохнула Ксения Яковлевна.
— Известно, твой. Чей же?.. Любит тебя больше души своей. Я парням не верю, языки из них многие точить умеют, а Ермаку Тимофеевичу верю.
— Почему?
— Говорит он так, от сердца — сейчас видно правду-то…
— Кабы так-то… — тихо сказала молодая Строганова.
— Так, так… Ты не сумлевайся. Чай, ждешь не дождешься, как придет-то…
— Оно, конечно, жду… Только он и не глядит на меня…
— Это он глаза другим отводит, Семену Аникичу да Антиповне.
— Должно, что так…
— Будет легче. Вечор я говорила тебе, что дай только ему в светлице освоиться, привыкнуть к нему и надзор будет меньше, тогда удастся вам и словцом перекинуться…
— Дай-то бог!
Обе девушки встали и, обнявшись, стали ходить по горнице.
В рукодельной песня сменялась песней.
— Ишь распелись, — заметила Домаша.
— Счастливые! — вздохнула Ксения Яковлевна. — Нет у них ни горя, ни заботушки.
— Как знать… — заметила Домаша. — Каждый человек горе-то и заботу в себе таит…
Девушка тяжело вздохнула.
Обе они подошли к окну и стали смотреть на высокую избу Ермака Тимофеевича. Для Ксении Яковлевны эта изба со вчерашнего дня получила еще большее значение.
— Слышь, они цыганку в полон взяли, — вдруг сказала Домаша.
— Кто — они…
— Ермак с товарищами.
— Где же она?
— У нас будет жить во дворе… Привели, слышишь, ее, Семен Аникич приказал…
— Вот как! Ты ее видела?
— Нет, мне сказывали, а я беспременно посмотреть на нее схожу. Может, она и гадать умеет. Ведь цыганки все гадают…
— Я слышала, что гадают… — ответила Ксения Яковлевна.
— Это-то мне и любопытно. Может, и ты, Ксения Яковлевна, пожелаешь, так сюда призовем ее?
— Задаст нам Антиповна, не позволит…
— Умаслим как-нибудь… А любопытно о судьбе своей узнать…
— Оно, конечно…
— Я спервоначалу все о ней проведаю и тебе расскажу. А там и за Антиповну примемся…
— Хорошо… — начала было Ксения Яковлевна и вдруг, оборвав свою речь, воскликнула: — Вот он идет!..
Домаша посмотрела в окно. Ермак Тимофеевич действительно шел от своей избы по направлению к усадьбе. Ксения Яковлевна быстро отошла от окна и скорее упала, чем села на скамью. Сердце у нее усиленно билось и, она, казалось, правой рукой, приложенной к левой стороне груди, хотела удержать его биение.
— Что с тобой? Успокойся, Ксения Яковлевна, — говорила Домаша, стоя около нее.
— Боязно, Домаша, — дрожащим голосом говорила девушка.
— Смотри, выдашь себя раньше времени!
Эта предосторожность подействовала. Ксения Яковлевна пересилила себя и успокоилась.