Ермак Тимофеевич

Ермак Тимофеевич между тем, пройдя в горницу Семена Иоаникиевича, застал его за писанием грамоты. Тот, не отрываясь от работы, повернул голову в сторону вошедшего и ласково произнес:

— Милости просим, гость дорогой, садись… Сейчас я управлюсь, погуторим с тобой.

Ермак сел на лавку. Семен Иоаникиевич стал продолжать, видимо с трудом, выводить буквы. Наконец он кончил и облегченно вздохнул, точно с плеч свалилась долго бывшая на них тяжесть.

— Посетил нас Господь Бог бедою… — невесело промолвил Семен Иоаникиевич.

— Бедою? — вопросительно-тревожно повторил Ермак Тимофеевич.

— Да, молодой, бедою… Племянница у меня есть, девка на возрасте. Может, видал ее?

— Видал, видал, — торопливо, дрогнувшим голосом произнес Ермак. — Что с ней, с Ксенией Яковлевной, приключилось?

— Да и сам я хорошо, молодец, этого не ведаю… Недужится девке, да и на тебе!

— Недужится? — снова повторил Ермак Тимофеевич.

— Да… Вот уже недели с две как бьется с ней нянька ее, Антиповна, старуха умная, преданная, всем, чем ни на есть пользует… Не действует. Краска с лица, почитай, сошла, с тела спала, тает девка на глазах и на поди…

— С чего бы это? — участливо спросил Ермак.

Его побледневшее лицо выдавало волнение, которое он старался всеми силами скрыть. И он достиг этого.

— И сами ума не приложим… Антиповна, кажись, до правды додумалась. Замуж пора ей…

— Вот оно что…

— Тут-то и закавыка, — продолжал Строганов. — В глуши живем, какие тут женихи… Вот и отписываю в Москву…

Старик жестом руки указал на написанную им грамотку.

— В Москву?

— Да, к боярину Обноскову…

И Семен Иоаникиевич вдался в подробности. Он рассказал Ермаку Тимофеевичу уже известное читателям: о приезде Степана Обноскова с царской грамотой, о впечатлении, произведенном на него Ксенией Яковлевной, о дозволенном сватовстве и пересылке грамотками.

Он не заметил, что каждое слово его точно ножом ударяет по сердцу его слушателя. Да и мог ли он представить себе это?

Ермак Тимофеевич сидел ни жив ни мертв, хотя всеми силами старался казаться равнодушным.

— Да до Москвы-то не близкий свет. Гонца сегодня пошлю, а когда он доедет и благополучно ли, когда ответ привезет, когда сам нареченный жених пожалует, много воды утечет, а девка не по дням, а по часам тает… Вот она беда-то какая. Посетил Господь… — закончил свой рассказ Семен Иоаникиевич.

Ермак Тимофеевич молчал.

— А ты ко мне, добрый молодец, с радостью или тоже с бедой? — спросил его Семен Иоаникиевич.

— Моя беда, Семен Аникич, полбеды, — отвечал Ермак. — Речь моя о ней и подождать может, а вот надо раскинуть умом, как помочь девушке-то…

— Как тут поможешь? Антиповна бает, что не к смерти, не умрет до замужества… Травкой ее хотели попоить, кровь, бает, жидит она, от густой крови, вишь, девка туманится… Антиповне и книги в руки, старуха дотошная.

— А знаешь, купец, пословицу: ум хорошо, а два лучше?..

— Это точно… Да к чему это?

— А к тому, что я, может, в этой беде помочь тебе могу.

— Ты?

— Да, я. Не гляди, что молод я, Семен Аникич. Много на своем коротком веку я видывал, иному старцу это не привидится, с тем и умрет, не увидит.

— Поверю, добрый молодец, жисть такая…

— Да и доходить до всего сызмальства любил я… Чуть что, сейчас же доведаюсь. Стояли мы долго станом на Волге близ Астрахани. Вдали от берега укрылися, в лесу дремучем… Прознал я от тамошних жителей, что в том лесу колдунья живет в избушке одинокой, в овраге… Потянуло меня к ней… Пошел… Старуха как есть страшилище. Приняла меня неласково, ну да я зыкнул на нее и нож ей показал. Против булатного-то не оказалось у ней наговору, ну да и к черту в пекло идти в старости охоты у ней не было… Подружились мы со старухой-то, стал я к ней кажинный день шастать, деньгами оделять, кое-каким припасом. Старуха мягче воску стала, полюбила меня, сынком стала называть, чертова дочь в чертовы внуки меня, значит, пожаловала… Ничто, думаю, только бы своего добиться и обо всех ее зельях да наговорах узнать. А трав этих у нее чертова пропасть была для просушки в хате понавешана. Котелок на очаге был особенный, на треногом тагане. Кот черный, глаза горят, как уголья, да ворон без ноги, старый-престарый… Хрипло так, бывало, каркает. Стала старуха меня учить травы различать, снадобья делать, какие в пользу, какие во вред человеку идут. Учила, учила да и обмолвилась, что-де ее знахарство перейдет ко мне только после ее смерти. Я на ус себе намотал это и продолжал к ней шастать да выспрашивать. Все выспросил, больше, говорит, тебя учить, добрый молодец, нечему. Я и отблагодарил, отправил ее к отцу — дьяволу…

— Убил? — чуть слышно спросил Семен Иоаникиевич, бросив на Ермака взгляд, полный страха, смешанный с удивлением.

— Прирезал… Давно это было, молод я был еще, — как бы в свое оправдание добавил Ермак.

— Да, да… — растерянно пробормотал Строганов.

— Ну и натерпелся я потом страху, всю жизнь ничего такого не видывал…

— Страху?

— Да… Прирезал я старуху-то и ушел… Правду молвила покойница: все зелья, снадобья, наговоры и отговоры так и стали мне в уме представляться, точно старуха мне их в уши шепчет… Пришел я к своим. Тут дельце случилось: обоз шел, пощипать его малость пришлось. Возчики ретивые оказались, управиться с ними труда стоило… Потом добычу делить стали, пированье устроили… Прошло два дня, не был я в избушке у колдуньи, да и не к чему было. Не на беседу же с мертвой идти?.. Только вдруг меня туда потянуло. Точно мне в уши кто нашептывает: «Иди да иди». Пошел. Подхожу к избушке, смотрю — дверь плотно притворена, а как теперь помню, ушел я, оставив ее настежь. Ну, думаю, кто-нибудь к старухе заходил из окрестных жителей, поворожить, увидел, что она мертвая, убежал да и дверь захлопнул… Пошел я на крыльцо, отворил дверь, кот мне под ноги шасть, и никогда я, на своем веку страху не испытавший, тогда, сознаюсь, дрогнул, под ноги себе посмотрел, хотел ногой кота ударить в сердцах, что он меня испугал, только он, проклятый, у меня между ног проскочил и был таков, а в это время над головой у меня что-то вдруг зашуршало! Это ворон старый быстро так вылетел. Поднял я голову, глянул да и обмер: передо мною зарезанная колдунья стоит, ухмыляется, голова у ней набоку на недорезанной шее держится, она ею покачивает… Тут уж меня совсем оторопь взяла. Я назад, да бегом, а за мной, слышу, старуха хохочет, кот мяукает, ворон каркает… Только вскорости я опомнился. Злость меня взяла, что устрашился я невесть чего. Из оврага-то я выбежал, на краю стал и обернулся. Смотрю и диву даюсь, избушка стоит с закрытой дверью, а из углов ее дым идет. Что, думаю, за притча такая? Сел на краю оврага, гляжу, вот вместо дыма языки огненные показались, полымем охватило избушку, как свеча, она загорелась и дотла сгорела, и дым такой черный пошел от пожарища. И почудилось ли мне, али так и было, что в дыму этом и старуха, и ворон, и кот улетели… Все это на глазах моих приключилось. Часа два прошло с тех пор, как я входил в избушку и кот мне под ноги шастал. Спустился я снова в овраг, пошел к месту пожарища. Гляжу — остались одни уголья, ни тебе остова старухи, ни кота, ни ворона как не бывало, может, кот и ворон к хозяйке своей и не вернулись, один сбежал, другой улетел, только старухе-то, кажись, не убежать бы… Пошел я прочь к своим, а все речи старухи о травах и зельях, наговоры ее и отговоры в ушах у меня так и слышатся… И дал я было себе зарок никогда ими не пользоваться, только зарока этого сдержать мне не пришлося. Случалось, товарищ занеможет или кровь из раны его ручьем хлещет, давал я ему травы и кровь заговаривал, и всегда было удачно.

Ермак смолк.

Семен Иоаникиевич тоже некоторое время молчал, видимо, под впечатлением рассказа.

— Чудное дело творится на белом свете! — наконец произнес он.

— Так вот я и хотел попытать насчет девушки, — с едва заметной дрожью в голосе сказал Ермак Тимофеевич.

— Что же, попытать можно. Только это надо сделать обдумавши.

— Я что ж? Мое дело предложить, а неволить к тому не могу, — сдержанно заметил Ермак. — А моя беда вот какова, — переменил он круто разговор. — Слышно, на Сылке и Чусовой появились кочевники.

— Не слыхал…

— Прибежал оттуда сегодня утречком парень один, бает, мурза Бегулий с вогуличами да остяками подошел туда и хозяйничает.

— Мурза Бегулий, — раздумчиво повторил Семен Иоаникиевич, — есть такой, это мне ведомо.

— Вот он самый…

— И много нечисти-то с ним…

— Говорит парень, что много, до тысячи… Може, и привирает, у страха тоже глаза велики…

— Одначе все же полтыщи будет наверное…

— Може, и больше…

— Так как же быть-то?

— Вот я и пришел сказаться твоей милости… Надо людей отрядить, угомонить мурзу-то этого. Мои молодцы мигом его успокоют…

— Сам поведешь?

— Нет, думаю, с Кольцом отправить…

— Всех уведешь? — с тревогою спросил Семен Иоаникиевич.

— Зачем всех? И половины довольно… Уважут поганого.

— Что ж, отпускай, благословясь, — сказал после некоторого раздумья Строганов.

— Я племянникам скажу… Может, кто из них потехой ратной скуку разогнать захочет?

— Нет, об этом и говорить не надо. Оба полезут, молоды, кровь в них играет, а не ровен час, шальная стрела и насмерть уложит али искалечит. Это если бы сюда погань пришла, другое дело, — торопливо, с тревогой заговорил Семен Иоаникиевич.

— Ладно, так и не надо на мысль наводить… — согласился Ермак Тимофеевич.

— Не надобно, не надобно… — замахал руками Строганов. — А что насчет Аксюши, так говорю, подумавши, надо решиться… Повременим, посмотрим, может, и полегчает ей, а этим временем и грамота к жениху придет, и что ни на есть он отпишет или сам пожалует… Сегодня же гонца посылаю… Не надумал вот, кого бы послать. Ну да у меня челядинцы все — люди верные, доставят. Теперь, кажись, дороги-то стали безопасливее…

— На Волге, бают, тихо, а все же, не ровен час, может и наткнуться на лихого человека, — загадочно заметил Ермак Тимофеевич.

— Авось бог пронесет, в добрый час будь сказано, — не заметил загадочного тона Ермака Строганов.

— Прощения просим, — встал Ермак. — Так я отправлю молодцов-то с Кольцом.

— Отправляй с Богом… — встал и Семен Иоаникиевич.

Ермак Тимофеевич поклонился и вышел. Быстрыми шагами направился он в свою избу, отдал наскоро дожидавшемуся его там Ивану Кольцу распоряжение о предстоящем походе и, опоясав себя поясом с висевшим на нем большим ножом в кожаных ножнах, простился со своим другом-есаулом.

— Ты это куда же? — спросил Иван.

— Дело есть… — нехотя ответил Ермак и быстро вышел.

Иван Кольцо посмотрел ему вслед недоумевающим взглядом.

«Задумал атаман, кажись, что-то неладное, — пронеслось у него в уме — а все баба…»

Он тряхнул кудрями, вышел из избы, чтобы собрать круг и объявить о походе.