Ермак Тимофеевич

— Вот где ты, Ермак Тимофеевич! — воскликнул Яков, спустившись тихо на коне в овраг и неожиданно увидав перед собой выскочившего из чащи леса и схватившего за узду его лошадь Ермака.

— Яков! — произнес атаман упавшим голосом, не выпуская из левой руки поводьев, но машинально опустив правую руку, в которой был крепко зажат огромный нож.

— Что это ты, Ермак Тимофеевич, словно опять по разбойному делу на дорогу вышел? — заметил Яков.

— По разбойному и есть, — глухо сказал Ермак. — Слезай, дело есть, все равно живым не уедешь далеко…

— Окстись! В уме ли ты? — ответил гонец Строганова. — Разве ты меня не знаешь?

— Знаю, как не знать!.. Может, с тобой мы и так поладим, без душегубства обойдемся. Не тебя мне извести надобно, а гонца, что на Москву едет с грамотой…

— Да я и есть этот гонец.

— Я тому непричинен.

— В толк не возьму твоей речи, Ермак Тимофеевич, — продолжал недоумевать Яков.

— Да ты слезай, говорю. Все поймешь… Коли в единоборство со мной вступить вздумаешь, все равно надо будет спешиться, потому коня твоего я прирежу, мигом по горлу полосну его, — уже тоном угрозы сказал Ермак и даже поднял нож, как бы намереваясь привести угрозу в немедленное исполнение.

— Да что ты, парень, своевольствуешь! Управы, што ли, на тебя нет? Узнает Семен Аникич, не похвалит тебя за это дело, не для этого он тебя своим посельщиком сделал, — переменил тон Яков.

— Эти речи ты, парнишка, брось… Начхать мне на твоего Семена Аникича, боюсь и его не больше летошнего снега. Слезай, говорю…

— Аль казна моя понадобилась? Не разбогатеешь с нее, душегуб, — продолжал препираться с Ермаком Яков.

Ермак Тимофеевич усмехнулся:

— Дурья ты голова, парень, погляжу я на тебя… Нужна мне твоя казна! Ох, невидаль… Казны-то у меня сквозь руки прошло столько, что тебе и не сосчитать. Владей своей казной на доброе здоровье. Копеечки не трону… Мне подай грамотку.

— Грамотку? — удивился Яков. — На кой ляд она тебе!

— Это уж мое, парень, дело. Подай, говорю, коли жизнь тебе дорога. Ой, не дразни Ермака, худо будет. Слезай!

Лицо Ермака Тимофеевича вдруг стало страшно, глаза налились кровью, он угрожающе поднял нож. Яков испугался и не слез, а скорее сполз с лошади, бледный как полотно.

— Так-то ладнее будет, — заметил Ермак. — Ты в бега не пустись, догоню, быстрее Ермака никто не бегает. Припущу, что твой ветер.

Но Яков и не думал бежать. Он стоял как пригвожденный к месту. Страх перед этим лихим из лихих людей — грозным Ермаком, раз уже закравшись в его душу, как-то разом охватил все его существо.

Ермак, не слыша ответа, зорко и пристально глядел на Якова и, видимо, сам убедившись в произведенном им ошеломляющем впечатлении, взял под уздцы лошадь, отвел ее к лесу и, привязав к стволу одного из деревьев, вернулся к Якову.

Тот продолжал стоять все в той же позе.

— Вот теперь погуторим ладненько, по душе, — ударил его по плечу Ермак Тимофеевич.

Ножа в его руках уже не было. Ласковый тон Ермака и этот дружеский удар привели в себя Якова.

— Неладное ты затеял, Ермак Тимофеевич… — тихо проговорил он.

— Неладное… — передразнил Ермак Якова. — Значит, Яшенька, так надо…

Это ласкательное имя окончательно вернуло самообладание Якову, но он все же удивленно воззрился на Ермака Тимофеевича.

— Присядем да погуторим, — предложил ему Ермак и пошел к опушке леса.

Яков последовал за ним и молча опустился рядом на траву.

— Любил ли ты когда-нибудь, Яша, красну девицу, а может, и теперь любишь? — вдруг прервал внезапно молчание Ермак.

— Люблю, — отвечал Яков.

— А коли любишь, да любишь так, что она для тебя милее света солнечного, дороже жизни твоей, что готов ты душу свою загубить за один взгляд очей ее ясных, умереть за улыбку ее приветливую, то ты поймешь меня…

Якову вдруг стало ясно все. Ермак сам говорил ему то, о чем с час тому назад просила выпытать у него Домаша, — он говорил о любви своей к Ксении Яковлевне.

«Вот зачем ему надобна грамотка Семена Иоаникиевича, чтобы не дошла она до жениха ее нареченного», — неслось в его голове.

Ермак между тем продолжал:

— Поймешь ты, каково сердцу молодецкому, как поведут его лапушку с другим под венец, поймешь, что за неволю на все пойдешь, чтобы помешать тому… чтобы того не было…

Ермак тряхнул головой. Якову показалось, что он этим движением смахнул слезу, нависшую на его реснице. За минуту до этого грозный, свирепый разбойник теперь плакал перед своей жертвой.

— Понял ты теперь меня, Яшенька? — почти мягким, вкрадчивым голосом заключил свою речь Ермак.

— Понял, как не понять, Ермак Тимофеевич! — ответил растроганный Яков. — Я могу передать тебе радостную весточку — любит тебя Ксения Яковлевна.

— Любит? Что ты вымолвил! Любит? — схватил его за руку Ермак.

— Да, любит, Ермак Тимофеевич, извелась вся от любви к тебе.

— Откуда ты знаешь это? — дрожащим от волнения голосом спросил Ермак. — Не строй насмешек надо мной, не шути этим… Все прощу, а за это не помилую.

Его лицо сделалось страшно.

— Да какие тут насмешки, да шутки разве можно шутить этим! Сам, чай, понимаю, — сказал Яков.

— Откуда ты знаешь это? — повторил Ермак, все еще крепко сжимая руку Якова.

— Домашка сказывала, с час назад всего, просила меня попытать тебя, как ты… Я пошел к тебе, весь поселок обошел. Ивана Ивановича встретил, он мне и сказал, что ты неведомо куда отлучился. И вот где с тобой Бог привел встретиться…

— От себя Домаша речь об этом вела или от нее? — весь дрожа от охватившего его волнения, спросил Ермак.

— От себя? Наверняка по поручению Ксении Яковлевны. Они ведь подруги задушевные…

— Вот видишь, — начал Ермак, оправившись от волнения, — как же мне допустить теперь, чтобы грамотка Семена Аникича попала в руки жениху-боярину? Я и решил подстеречь гонца и отнять у него грамотку душегубством, ан гонец ты, Яша, да еще весть мне принес радостную… Как же мне быть-то?

— Что — как быть? — не сразу понял Яков.

— Жаль тебя, молодца, прирезывать, а добром не отдашь грамотку, придется с тобою управиться…

Яков побледнел. В тоне, которым были сказаны Ермаком эти слова, звучала нота бесповоротной решимости.

— Да что ты, Ермак Тимофеевич, окстись, резать человека неповинного… Не по своей воле везу я грамотку, сам знаешь…

— Знаю, да делать-то мне больше нечего…

— Как нечего? Да пусть старик посылает грамотки. Не пойдет Ксения Яковлевна за немилого, особливо коли ты люб ей сделался…

— Не должен мой ворог получить грамотки, — стоял на своем Ермак.

— Да опомнись, какой же он тебе ворог, коли он тебя в глаза не видывал?..

— Все равно, ворог заглазный, коли смеет мыслить о девушке. Да ты мне не заговаривай зубы. Подай сюда грамотку!

— Да как же я тебе отдам, коли мне велено ее в Москву отвезти, — возразил Яков. — Сам, чай, понимаешь, что это значит — продать хозяина…

— Добром не отдашь, силой возьму. Ну, решай скорее. Некогда мне тут с тобою валандаться.

— Смилуйся, Ермак Тимофеевич, отпусти…

— Не думай… Отдай грамотку, а коли нет, как ни люб мне стал с сегодняшнего дня — порадовал вестью радостной, — прирежу и грамотку возьму, а тебя, молодец, вместе с казной твоей в лесу закопаю, и след твой простынет, только тебя и видели… Лошадь прирежу и тоже в лес сволоку, а сбрую в одну яму с тобою свалю… Никто никогда не догадается, где лежат твои косточки, лошадью же звери накормятся и съедят ее за мое здоровье…

Эта хладнокровная речь наполнила ужасом сердце сидевшего перед своим будущим убийцею Якова. Он был ни жив ни мертв, хорошо понимая, что от Ермака нельзя ждать пощады. Вступить с ним в борьбу было бесполезно — его не осилишь. Надо было решаться.

— Да как же я покажусь на глаза Семену Аникичу? Что скажу ему? — стал сдаваться он.

— Ах ты, дурья голова, да зачем же тебе ему показываться?.. Ты поезжай в Москву, погуляй там, а коли не хочешь — с полдороги сделай, да и вернись пеший… Платье на себе порви, скажись, что попал на Волге к лихим людям, всего-де ограбили, а грамотку впопыхах потерял-де, — сказал Ермак.

— Как потерял, когда она у меня в кафтане на груди зашита.

— Сними кафтан, скажешь, что вместе с кафтаном сняли разбойники… Все ведь может в дороге стрястись. Сам Семен Аникич знает, что везде вольница пошаливает. Небось поверит…

— Поверит-то поверит, да неладно поступать так…

— Неладно для друга-то? Да и молодая хозяюшка довольна будет… Ей тоже, коли я люб ей, грамотка эта поперек горла стоит…

— Это-то правильно.

— То-то и оно-то… Так давай и поезжай с Богом… Век тебе этой дружбы твоей не забуду. Навек обяжешь Ермака…

— Ну, ин будь по-твоему, получай… Что делать!.. Но только знай, отдаю из дружества да из любви твоей к нашей молодой хозяюшке, а на угрозы твои мне наплевать. Вот что… — заговорил совершенно другим тоном расхрабрившийся Яков, распоясал кафтан, вынул висевший у него за поясом в кожаных ножнах нож, распорол им подкладку, вынул грамотку и подал ее Ермаку Тимофеевичу.

— Ладно, ладно, верю, что из дружества, а не из-за чего прочего, — чуть заметно усмехнулся Ермак, схватил дрожащей рукой грамотку, сломал печать, развернул ее, посмотрел, разорвал на мелкие клочья и, бросив на землю, стал топтать ногами.

— Так-то лучше. Теперь поезжай с Богом. Счастливого пути!

Он сам отвязал лошадь Якова и подвел ее к нему. Тот вскочил в седло, подобрал поводья и быстро поехал далее, крикнув Ермаку:

— До свидания!