Суть повествования сводилась классической теорией к преломлению повествуемой действительности через призму восприятия
нарратора.
Ещё и в настоящее время находятся теоретики, определяющие специфичность повествования присутствием
нарратора.
Повествуемый мир– тот мир, который создаётся повествовательным актом
нарратора.
Не только персонажи данного нарративного мира могут оценивать релевантность того или другого изменения состояния по-разному, но и со стороны
нарратора и подразумеваемых инстанций, таких как абстрактный автор и абстрактный читатель (о них см. ниже), оценки могут не совпадать.
Ввиду колебания русской терминологии между двумя понятиями, производными от названий жанров, впредь я буду называть эту опосредующую инстанцию чисто техническим термином
нарратор,уже не подразумевающим никакой жанровой специфичности и не связанным с определённым типом наррации.
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: острекаться — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Тем не менее, она приложима к различным текстам, соответствующим как классическому, так и структуралистскому понятию нарративности, т. е. объектом исследования станут словесные тексты, излагающие историю и в той или иной мере обладающие опосредующей инстанцией
нарратора.
Это, разумеется, не значит, что
нарратор должен повествовать «красиво».
Перекрёстная проверка фактов, приведённых
нарраторами, часто позволяет найти в них подлинные исторические факты.
В «Сезоне» нет фантастического допущения, нет намеренного усложнения архитектоники текста, нет отвлечённого взгляда
нарратора.
При анализе надо понимать, что разница в сообщениях различных
нарраторов и несоответствие их боевым документам обусловлена чаще всего не желанием ввести в заблуждение читателя, а ограниченностью данных, на основе которых они высказывали свои суждения.
Здесь остро стоит проблема визуальности vs вербальности, здесь отсутствует
нарратор как таковой.
Ошибку
нарраторов можно объяснить следующим: командование 26-й армии было объединено с командованием 50-й армии 23 октября 1941 г.
На эти вопросы
нарраторы дают лишь частичные ответы.
Одновременно с этим персонаж-рефлектор и
нарратор отстраняются от реально-объективного мира, переходя в область мистического и сказочного.
Важно было бы учитывать модус изображения, т. е. того, как последний задаётся оплотненным планом выражения и как он влияет на смещение точки зрения
нарратора в визуальном повествовании.
Зрителю предложено моделировать рассказ от лица автора о месте выдающейся личности в истории искусства, однако этот рассказ подвергается постоянному ироническому остранению, в результате которого позиция зрителя вытесняет позицию
нарратора.
– В том-то и дело, что в данном случае
нарратор это ты.
Как и во многих других случаях эволюции текста, ранняя редакция, небезупречная, возможно, в художественном отношении из‐за пространных комментариев и эксплицитных суждений
нарратора, оказывается особенно интересной как опыт толстовской антропологической аналитики.
Так как немалая доля производившейся правки состояла в приглушении и сокращении («деперсонализации») излишне прямолинейных или пространных высказываний
нарратора, а также в примирении разнящихся между собою проб одной и той же характеристики или оценки золотою (как виделось автору) серединой, то весьма интересные результаты в историзирующем изучении черновиков сулит применение приёма reading against the grain, «чтения против шерсти».
Последний влечёт за собой скрыто-временную позицию зрителя, что усиливает напряжение отношений
нарратор – зритель.
Нарратор задаёт интертекстуальный код, при этом позиция зрителя как бы перемещается внутрь картины-рассказа: зритель оказывается своего рода свидетелем описываемого события, т. е. развёртывания визуального повествования во времени.
Зеркало здесь – иконический знак и метафора (камера как протез глаза/тела), является рамочным
нарратором.
Местами текст обретает поразительную самодостаточность, достигает вершин тонкой иронии:
нарратор постоянно пребывает в маске и как бы даёт понять, что если вы не совершенно безнадёжны в интеллектуальном отношении, то сообразите, о чём идёт речь.
К слову, не всегда истории рассказывает
нарратор, порой его место занимают прочие лица, вплоть до морд, причём звериных, принадлежащих тем, кого трудно называть представителями рода человеческого.
Имплицитный автор – оратор и
нарратор одновременно и осознаёт это повествовательно-прагматическое раздвоение, стараясь замаскировать его нагромождением антифразисов.
Нарратор невероятным образом попадает на этот корабль старинной постройки, где бродят древние старцы, никого и ничего не замечающие, – люди экипажа в странной одежде давно минувших времён.
Нарратор рассказа «Рукопись, найденная в бутылке» попал в ситуацию сугубо трагическую.
Удивляет пассивность
нарратора и других персонажей – они безвольно плывут неизвестно куда, бесстрастно отмечая любопытные, даже ошеломительные частности новой страны.
Это абсолютно графоманские, постмодернистские миниатюры, лишь подчёркивающие алогизм, абсурдность происходящего и неизбывную, нарочитую умалишённость
нарратора.
Если моё сознание изменяется под действием интерсубъективной коммуникации с другим сознанием и если эта связь – связь равных субъектов, возможно ли повествование с точки зрения всезнающего и вездесущего
нарратора (omniscient and omnipresent narrator)?
Голос такого
нарратора воспринимается нами (читателями) как объективный и непредвзятый; чужая субъективность оказывается абсолютно обнажённой перед этим голосом, как бы просвечиваемой насквозь, легко считываемой.
В случае же вездесущего и всезнающего
нарратора обнаруживается парадокс.
Ради уважения к безумцу приходится выслушать его излияния, но терпение есть у всякого из нас, и посему надо не посылать бедолагу туда, куда на самом деле хотелось бы, а тонко подобрать момент, чтобы, не сыскав дурной славы сноба, откланяться от назойливого
нарратора.
Иначе говоря – пристального прочтения в поиске того, что противоречит главенствующим тенденциям и мелодиям произведения, задаваемым
нарратором в его функции всезнания или авторскими идейными и ценностными установками.
Носитель первой из них, пожалованный к тому же наименее престижным из дворянских титулов – как считалось, предметом гордости парвеню именно такого рода, – изображается с особой неприязнью, которую
нарратор разделяет с персонажами.
Такие произведения хорошо экранизировать, используя закадровый голос
нарратора, повествующего о собственной нелёгкой судьбе.
Последняя определяется прежде всего соотношением точек зрения агентов повествования и позицией
нарратора.