Таймер

Федор Михайлович Шилов, 2019

Что скрывают соседи, живущие на исчезающем этаже?… Стоит ли поддаться соблазну и переместиться в социальную сеть с помощью новомодных гаджетов?… Можно ли вновь увидеться в мире, где люди никогда не встречаются дважды?… Как выжить в огромном современном мегаполисе, когда на вид тебе тридцать лет, а по уму ты – неопытный подросток, а то и вовсе шестилетний ребёнок?…

Глава 13

— Так прямо и сказала? — Мишка хлопнул ладонями по коленкам. Он недавно проснулся, хотя день был в разгаре. Незапертая дверь его не смущала. — Правда-правда так и сказала? Согласна ждать и не против соперницы?

Я кивнул.

— Тогда ты стал заложником самого отъявленного женского вранья и одной из самых распространённых мужских фантазий. Чтобы жена и любовница знали друг о друге и мирно сосуществовали. Так не бывает. Не терпят женщины соперниц. Это претит их природе. Так что определяйся с выбором и мой тебе совет: оставайся с Танькой.

— Это почему еще? — я заупрямился.

Из коридора слышался шум — слесарь устанавливал новый замок. На плите закипал чайник — ещё минута-другая — и первые трели истеричного свиста огласят квартиру. Этот чайник мёртвого поднимет, если, конечно, кто-то живой предварительно поставит его на огонь. Мелко подрагивал в углу кухни холодильник: он съехал с подложенной под него картонки и сделался шумным.

Я принёс Мишке суп в банке, контейнер с макаронами и остатками котлет. Мы всё-таки умудрились не уничтожить их все. Ещё Таня передала бутылку с компотом. Первое, второе и третье, короче говоря. Принесённую помимо прочего пачку чипсов Мишка открыл сразу. Рассыпая кругом крошки, он затолкал щедрую горсть чипсов в рот. Потом собрал просыпанное и тоже съел.

— Потому что с Веркой — не судьба.

— У меня ещё одна попытка, — напомнил я. Мишка был в курсе нашей с Верой «Русской рулетки».

— Не в попытках дело, — приятель протянул мне шуршащий пакет, я прихватил разом десяток чипсин, одна из которых оказалась огромной. Погрузив губы в ладонь, я захрустел чипсами, словно лошадь овсом, осыпал линолеум крошками, как недавно Мишка, только я и не думал их подбирать.

— А в чём?

— Дело в том, что не судьба и всё! — Он ссыпал в рот чипсы, оставшиеся в пакете, а пакет надул и хлопнул. — Её присутствие не делает тебя счастливым, а отсутствие — не делает несчастным. Это о многом говорит. Ты не скучаешь, пока она летает вместе с этажом. И вообще, Вера тебя бесит.

— Ты никогда не видел нас вместе.

— Я слушал твои рассказы. Этого хватило. И ещё! Сколько раз ты улетал в моей квартире? Семь? Восемь?

— Наверное, да, семь-восемь…

— А с ней и одного не можешь. И без жилья остался я, а не она. Если бы судьба, то сейчас Вера сидела бы на твоей кухне и слушала, как работает слесарь.

— Вера не сломала бы мне замок.

— Зато может сломать тебе жизнь.

— Тебя послушать, так судьба мне остаться только с тобой!

— Я просто привожу аргументы. Исчезающий этаж — только яркая иллюстрация того, насколько тебе с Верой — не судьба. Можешь не приходить к ней в третий раз. Этаж не исчезнет, не жди. Есть другие двери, которые давно и плотно закрылись, и двери эти отрезали тебя и Таню от окружающего мира. Ваш с ней этаж исчез. Смотри не прохлопай удачу! Надо уметь вовремя схватить своё счастье и больше не упускать.

— Как ты?

— Как я, — он не обратил внимания на мою насмешку, — жизнь простая штука. А начнёшь закапываться в глубину, что-то важное на поверхности забросаешь землёй. Не копайся в ненужном барахле. Бросай Верку.

Я промолчал. Не брошу. Пока не брошу. Вера сама поставила условие. Если дверь откроется трижды, она уже не сможет меня удержать, я буду свободен, рассчитаюсь за помощь Тане. И не буду чувствовать себя виноватым. Всё честно. А если дверь не откроется? Всё усложнится. Но не стану пока размышлять об этом.

— Из каждого жизненного эпизода ты можешь забрать только то, что принадлежит тебе, — продолжил Мишка, — как грибы: чужие из леса не унесёшь, они спрячутся и дождутся кого-то другого. Но иногда, — он задумчиво прищурил глаза и покатал во рту серьгу на ножке, — люди приходят не для того, чтобы что-то унести. А наоборот, приносят что-то своё. Как курочка Ряба: снесла золотое яйцо, а дед с бабкой решили его уничтожить. Вот так и люди: принесут что-то новое, поначалу кажется, что это всё портит, а после новшество приживается и делает жизнь окружающих лучше. Но вообще ты меня не слушай, я тот ещё болтун.

Мы приняли работу у слесаря, я пожал Мишке руку, поводил рукой по слову «УБИРАЙСЯ», будто по надписи брайлем, прошёлся до четвёртого этажа, проверил, не вернулся ли? Не вернулся. Может, к людям с пятого заглянуть? Поспрашивать, почему они так безразлично относятся к полётам соседей снизу? М-да, Таня такого не одобрит.

— Вы тоже в 94-ю? — Молодой парень с загорелым лицом в подвёрнутых шортах цвета хаки, длинной белой майке и тоннелями в ушах поднимался мне навстречу. Кожа рук его была покрыта татуировками так густо, что создавалось впечатление будто под майкой он носит лёгкий джемпер с цветным рисунком. Зубы — крупные и жёлтые — тоже казались опалёнными солнцем. Наверное, очередной тусовщик. Поздно, клуб улетел без тебя. Или — рано: клуб ещё не вернулся.

Я ответил на его вопрос кивком. Парень поставил ногу на ступеньку, чуть наклонился вперёд и поправил подворот шортов тем движением, каким дамы в прежние века подтягивали чулки.

— Вам не кажется, что в последнее время здесь стало дороговато?

— Дороговато? — Я не понял, о чём речь. Пожав плечами, я пошёл вниз по лестнице. Парень осмотрел дверь: нет, не 94-я квартира.

Почему-то мне стало обидно за Мишку: дороговато… Человек вам хату в полное распоряжение предоставляет, а взамен всего-то и просит немного еды, шмоток и мелочи из ваших карманов. Неблагодарные.

* * *

Этаж отсутствовал шесть дней. За это время Миша успел поносить все мои вещи, включая нижнее бельё, разбить некоторое количество посуды и опустошить холодильник, вернув ему практически заводскую первозданность, во всяком случае по части внутренней пустоты. Помимо припасов, которыми снабжал его я, он подъел остатки варенья из нескольких банок (наличие плесени его не смутило), а также изрядно засахаренный мёд, хранившийся с незапамятных времён. Из морозилки исчезли пельмени, овощная заморозка и кусковой лёд для коктейлей. Я не уверен, но мне показалось — в банке тёмного стекла с надписью «Наружное», принадлежавшей то ли хозяйке, то ли прежним квартирантам, и прятавшейся в самой глубине холодильника, серого месива стало меньше примерно на треть. Была ли это мазь или маска для лица — не хочу даже думать об этом.

Линолеум в коридоре оказался обрызган зелёнкой. Я и сам толком не знал, где в этой квартире хранится въедливая изумрудная жидкость. И почему гости всегда быстрее хозяев обнаруживают всё хрупкое и пачкающееся?

Справедливости ради отмечу, что вещи после носки — стиранные вручную — висели на верёвке в ванной. Уцелевшая посуда — мытая и блестящая — покоилась в сушилке. В комнате прибрано и даже пятна в коридоре, насколько это было возможно — обесцвечены.

— Спасибо, что приютил, — Мишка на прощание обнял меня, — и прости, если что не так…

Он обвёл пространство рукой.

— Мелочи жизни, — зелёнка на полу в чужой квартире — почему это должно меня волновать?

— Кстати, последнюю ночь я спал в полнейшей тишине. Это кайф, — он довольно потянулся.

Мишка ушёл к себе, а я направился к Женьке. Он открыл мне дверь. Фланелевая пижама и зарёванные глаза делали его похожим на случайно перемахнувшего несколько десятилетий ребёнка. Пижама эта — вытертая и лишённая пары пуговиц — казалась именно увеличенной, пережившей Женькино детство, а не сшитой для взрослого. Полукруглый карманчик с кошачьей мордой вот-вот готов был отвалиться.

— Ты? Ты? — Женька задрожал и разревелся. — Ты зачем пришёл? Зачем ты пришёл, я спрашиваю!

Я был удивлён нелюбезным приёмом, огляделся по сторонам. Звонкие слова и отрывистые всхлипы разбегались прыткими шариками вверх и вниз по лестнице. Мне совершенно не хотелось, чтобы соседи вылезли посмотреть на истерику великовозрастного мальчонки во фланельке.

Я втиснул его в коридор, он опустился на корточки, рыдать при этом не перестал.

Пол в коридоре и комнате был устлан обрывками тетрадей. Тех самых «тетравей», которые были так дороги нездоровому исследователю и которые так нужны были мне сейчас. Все Женькины наблюдения оказались изорванными в клочья. Некоторые листы просто поделены надвое, другие — измельчены почище, чем это мог бы сделать шредер.

— Что ж ты наделал-то, Женёк? — я опешил.

— Это не я, — он зло заблестел на меня заплаканными глазами, — это ты наделал!

— Этажа шесть дней не было, это не я, — почему-то я стал оправдываться.

— Ты под-д-дослал ко мне этого… — волнение превратило его в одно сплошное заикание: язык, губы, пальцы, руки и ноги некоторое время конвульсировали. Я, признаться, здорово перепугался. — Т-ты повослал ко мне своего з-з-знакомого… Он т-т-тут вынюхивал, выспрашивал… А эт-т-то т-т-только моё исслевование! С-с-слышишь, моё т-т-только! Ты превал меня! Превал…

Вот так. Знаю человека всего ничего, а уже — «превал». Предал, значит, в переводе с Женькиного ломаного языка.

Я прошёл на кухню. Здесь тоже валялись бумажные обрывки и куски картонных обложек с цветными рисунками.

— Что ты ел в эти дни? — Таня непременно задала бы такой вопрос. И я задал.

— Мало ел, — буркнул Женька из коридора, — нич-ч-чего не ел. Пил немного вовы. И плакал… много.

— Вовы немного, слёз много. Ох уж этот Вова, — пробормотал я, прекрасно понимая, что собеседник имел в виду «воду».

Я подошёл к несчастному парню и потрепал по косматой башке.

— Я сейчас схожу к себе, принесу еды. Ты ведь впустишь меня, когда я вернусь?

Он отвернулся, сдерживая слёзы. Губы его подрагивали.

— Жень? Ты впустишь меня, когда я снова поднимусь?

— Впущу, — не поворачиваясь бросил он.

— Вот и умница, — я хлопнул его по фланелевой коленке.

Прихватив из дома сардельки, треугольники плавленого сыра, хлеб и плитку шоколада, я вернулся в квартиру недужного парня. Женька так и сидел на полу, подгребая под себя ладонью обрывки, словно выстраивая гнездо, в котором вознамерился провести остаток дней. Иногда он поднимал пару бумажных лоскутов, проверяя: сходятся ли? И снова бросал на пол.

Пока он ел, я собрал все искалеченные записи и разложил по кучкам. Сначала просто отделил те, что ещё подлежали восстановлению от потерянных безвозвратно. Расправил изжёванные комочки с цифрами, изучил даты — так появилась новая стопка: по годам. Потом я разложил листы ещё более прицельно: в хронологической последовательности.

— Жень, — он пил чай и казался довольным жизнью, — а есть она, закономерность?

— Мальчика или вевочку хочешь? — вдруг захихикал он.

— Чего?

— Ну, когда забеременеть хотят, так велают: даты повсчитывают, повгадывают что-то.

— Ты ж не беременный, а тоже высчитываешь!

— У меня исслевование, — весомо заключил он, посасывая кусочек шоколада.

Просто проклятие какое-то: в последнее время я только и делаю, что ем сам и наблюдаю, как едят другие! С перерывами на «приработок в торгово-развлекательной структуре».

— Считай, что и у меня исследование.

— Тогва ничего не скажу.

— Как знаешь.

Я склеивал невероятный пазл скотчем. Неровные края изорванных клочков напоминали рельефы невиданных гор, а стыкуясь вдруг становились реками, а позже — под клейкой лентой — реками подо льдом. Я создавал невероятные карты с невиданным ландшафтом и в то же время карты гадальные, которые помогут мне, возможно, прочитать будущее: состоится ли ли для меня и Веры долгожданная «улётная» встреча. Передо мной высилась гора бугристых восстановленных тетрадных листов. На некоторых не хватало фрагментов — с края, с угла, в центре. С цифрами или пустых. Я составлял из мелких косточек скелет ископаемого зверя, который должен был мне открыть секреты непознанной эпохи. Я одновременно клеил и вглядывался в даты: вдруг получится сразу понять искомую закономерность. Но нет, бумажное кладбище безмолвствовало. Постепенно всё дело Женькиной жизни восставало если не из пепла, то из руин уж точно, но проку от записей мне было мало. Не видел я логики, ну не видел! А может, и нет её? Может, этаж исчезает, когда ему вздумается? Почему он вообще должен подчиняться каким-то графикам?

Глаза устали от множества дат, изображение двоилось и плыло, во рту держался сладковатый привкус липкой ленты — я рвал её зубами.

Ещё чуть-чуть и мою уставшую спину тоже нужно будет собирать по кусочкам.

— Можно я заберу всё это домой?

— Нет.

— Тогда можно приду завтра снова?

— Я больше никогда тебе не открою.

— Ладно.

Я встал, отряхнул колени от бумажной пыли. Голова гудела, в ногах кололо, словно в кровь мне подсыпали канцелярские кнопки. На пальцах и штанинах в лучах света искрились кусочки скотча — как близкие, но не достигнутые звёзды.

— Есть тетравь з-з-за июнь-июль. Я не успел её порвать… Не з-з-захотел её рвать.

«Тетравь за июнь-июль» меня не интересовала. Я и сам знал, когда исчезал этаж в этот период. Тем более, что тетрадь эта оказалась почти пустой — записи были только на первой странице. Я мельком пролистал её до конца, чтобы убедиться в отсутствии каких-либо ещё заметок.

— У тебя не всё записано, Жень, — ляпнул я и тут же пожалел: вот сейчас он опять разревётся от обиды.

— Всё, — он засопел, но не заплакал.

Мы с Мишкой застревали у него в квартире семь или восемь раз. Вспоминали об этом недавно. А у Женьки за июнь—июль только пять вылетов этажа на орбиту, если так можно выразиться. Это с учётом самого последнего, в котором Миша не участвовал. Вот, пожалуйста, записано: 18 июня — это наша гулянка, длилась больше суток. Всё сходится с Женькиными записями.

Раза два я не обнаруживал этаж, когда совершал блуждания по лестнице. Кажется, 29 июня квартиры с 93-й по 96-ю отсутствовали. Именно эта дата зафиксирована у Женьки.

И ещё три числа. Но их должно быть больше. Пусть и коротких, но исчезновений в первый месяц лета состоялось не пять, а все десять!

Или… Каждая квартира исчезает дополнительно по собственному расписанию? Бывают дни, когда этаж исчезает лишь частично? Это усложняет дело. Тогда мне нужны отчёты по 96-й квартире, а не по Женькиной, 93-й… Я помотал головой. Думать обо всём этом стало невыносимо.

— Спасибо, Жень.

— На зворовье, — осклабился он и нелюбезно выдернул тетрадь из моих рук, — б-б-больше не прихови никогва! Ты сломал мне ж-ж-жизнь…

— Вот ещё что хотел спросить, Жень: это ты написал на моей двери «Убирайся»?

Вот так, снова простой вопрос в лоб. Такой уж я горе-сыщик. Юлить, искать хитроумные ходы, демонстрировать чудеса дедукции — это не моё.

— Нет, — жёстко ответил Евгений Сумароков и выставил меня вон.