Таймер

Федор Михайлович Шилов, 2019

Что скрывают соседи, живущие на исчезающем этаже?… Стоит ли поддаться соблазну и переместиться в социальную сеть с помощью новомодных гаджетов?… Можно ли вновь увидеться в мире, где люди никогда не встречаются дважды?… Как выжить в огромном современном мегаполисе, когда на вид тебе тридцать лет, а по уму ты – неопытный подросток, а то и вовсе шестилетний ребёнок?…

Глава 15

— Сеня, дискус — очень капризная рыба, — хозяйка зоомагазина, Анна Всеволодовна, сомневалась, продавать ли мне короля аквариумных рыб. Она, будучи женщиной полной и плавной от природы, сегодня была медлительна сверх меры. Убаюкивающий темп речи с мягкими мурлыкающими обертонами и сейчас казался обволакивающим, но всё-таки позвякивал неожиданными нотками, как столовые приборы о тарелку: нет-нет да и потревожат спокойную трапезу резким звуком.

Когда она наклонялась, чтобы вновь взглянуть на дискуса, округлый кулон на длинной цепочке начинал раскачиваться, словно маятник гипнотизёра, что добавляло усыпляющих свойств её образу женщины-колыбельной.

Всё наше общение напоминало ритуальный танец, полный волнения и недоверия со стороны моей бывшей начальницы. Мы ходили вокруг аквариума — безмятежного и полусонного — как прежде располагавшегося в центре зала. Боня дремал в загоне: его утомили посетители, даже любимые хлебцы не заставят сейчас козлика подняться с подстилки. Обезьянка притихла в клетке, енот недвижимой лианой свисал с поперечной жерди, неуёмные белки крутили колесо. Слышалось чириканье канареек. Красноухие черепахи размеренно и неспешно плавали в круглом бассейнчике. Над магазинным водоёмом висело объявление: «Помните! Особи данного вида достигают крупных размеров!»

— А то напокупают черепашат, — поясняла хозяйка, — и думают, что они так и останутся маленькими.

Сегодня я был для неё из таких. Из тех, кто «напокупает».

— У тебя был когда-нибудь аквариум?

— Нет.

Анна Всеволодовна поцокала языком: плохо. Но вслух ничего не сказала.

— Аквариум для дискуса должен быть просторный, чистый. Воду меняй ежедневно!

— Всю воду? — поразился я.

— Не всю, — хозяйка, видно, завела очередной внутренний спор: стоит ли мне отдавать полосатого любимца. Она постучала пальцами пухлой ладони по стеклу аквариума, чмокая и присюсюкивая приблизила лицо в том месте, где вальяжно качала плавниками дискообразная рыбка, — плыви-плыви сюда, красавец мой полосатый, блюдечко моё расписное. Десять-двадцать процентов в день…

Она посмотрела на меня поверх аквариума и пояснила:

— Это я о смене воды.

Ритуальная пляска продолжилась. Дама в тёмном брючном костюме и кулоном на шее вышагивала вокруг аквариума, я, понуро опустив голову, следил за её телодвижениями. Вот уж не думал, что отовариться в зоомагазине такая проблема!

Денег я вчера занял у приятеля через онлайн-банк. Нимало не беспокоясь, с чего стану возвращать. И стану ли вообще.

Я хотел сделать Вере подарок. В идеале мне виделось, как я вношу в её квартиру коробки, как мы вместе собираем аквариум, как выпускаем в него постояльца с хвостом и плавниками.

— Рыба крупная, — Анна Всеволодовна продолжала лекцию и мечтала заставить меня одуматься, — до 25 сантиметров. Плотоядная. Кормить следует разнообразно: трубочник, крупные насекомые, сердце. Можно специальный корм для дискусов. Аквариум не засорять остатками пищи, после кормления всё убрать, независимо от количества съеденного. Это понятно?

Она посмотрела на меня сквозь очки, аквариумные стёкла и толщу воды. Ни черта мне непонятно, и это не спрятать ни за одной преградой. Но я куплю рыбу всё равно.

Я быстро кивнул, бросил взгляд на часы: хотелось бы, чтобы доставщики и установщики сделали всю работу сегодня, но если ликбез затянется, моим планам не суждено сбыться.

— Идём оформляться? — больше у дискуса, чем у меня, спросила Анна.

«Одно твоё слово, рыбка моя, и я не отдам тебя этому прохвосту», — весь вид хозяйки магазина говорил именно так. Тянет время из-за какой-то ерунды! Рыба она и есть рыба, что с ней возиться? Чесать, гулять, стричь когти ей не надо, никакой тебе дойки или вязки. К чему разводить долгие разговоры?

— Да, давайте уже оформляться!

Подошедший Боня бодал мою руку, иногда, промазывая мимо опущенной ладони, тыкался в бедро. Белки вращали колесо, покрикивала обезьянка, хорёк спал — впрочем, это было его обычное состояние. В загоне дрались за кусок огурца три нутрии. Попугай кричал обычное: «Котяру видели?» Котяра был тут же — распластанный по спинке дивана, он притворялся декоративным валиком. До попугаичьих криков ему не было никакого дела, но вряд ли он мог бы обмануть кошачьим притворством хозяйку: только дай шанс и элемент диванного декора метнётся к пёстрой птице во всю прыть.

— Растения — эхинодорусы, — название аквариумных растений она произнесла с прежней вальяжностью, присущей её голосу, но добавила тяжёлых грудных нот в последней попытке научной весомостью отговорить меня от необдуманной покупки, — на дно — галька, украшение — коряги.

— Анна Всеволодовна, — не выдержал я, — просто перевезите аквариум по указанному адресу в том виде, в каком он стоял здесь, у вас.

— У нас, увы, тоже для дискуса не были созданы идеальные условия, — вздохнула она и помочила в воде кончики пальцев, — да, рыбочка моя?

Дискус двигался, не обращая внимания на шевеление пальцев.

— Сложная рыба. Уверен, что справишься?

— Уверен, — беспечно отмахнулся я. Рыба и рыба. Простая — сложная… Какая разница?

* * *

— Ковалёв, ты не в себе?

Вера сегодня была в самодельной лёгкой кофточке с рукавами-воланами. Кажется я видел такую на картинке: модель номер сорок пять, «Кофта с воланами», журнал «Вяжем на пять с плюсом». Шучу, не помню я ни номер модели, ни названия журнала. А вот слово «волан» запомнил.

Кофта полностью открывала руки, а бурая строгая юбка не прятала коленей. Я никогда не видел Веру настолько обнажённой.

Белокожие тонкие руки и ноги, светлые прямые волосы, блёклая вытянутая шея, немодная одежда — всё это в освещённом ламповым светом подъезде навевало мысли о старом выцветшем фотоснимке. А рамка к нему — дверной проём моей квартиры.

— Это дискус, Ковалёв, — она держала себя за локти, словно боялась, что, отпустив, лопнет и затопит меня гневом и негодованием, — ты не представляешь, {какой} за ним нужен уход!

— Представляю, — недавнего ликбеза мне хватило! Даже если не угодил с подарком, некоторого прогресса добиться всё же удалось: Вера первая позвонила в мою дверь, чего не делала прежде. — Мне казалось, ты обрадуешься. Тебе нравилось наблюдать за дискусом в магазине.

— Вот именно, Ковалёв, в магазине! Там, где за ним ухаживали профессионалы, где обученные люди выполняли всю работу, а я только наслаждалась его красотой! Я могла приходить, когда вздумается и уходить, не заботясь о дальнейшей судьбе этой рыбы. А теперь что?

— Считай, что у тебя начался период рыбных блюд. Перелистай свою кулинарную книгу…

— Ковалёв, ты больной?

— Прекрати звать меня по фамилии. Я этого терпеть не могу.

Она так и стояла за порогом — тонкая, почти сухая — чуть наклонив голову вперёд и глядя на меня из-под стриженой чёлки. Пластикового обруча сегодня не было. Дыхание Веры от волнения стало частым и сбивчивым. Придержанные локти, походили на подвесную полку.

— Ты немедленно отправишь дискуса обратно!

— Почему ты не выгнала доставщиков сразу?

— Хорошо. Ты завтра отправишь рыбку в магазин. Сегодня я хочу на него полюбоваться.

Фраза далась ей с трудом, словно она сказала какую-то непристойность. Руки её разомкнулись — словно полка сорвалась со стены. Вера побежала вверх по лестнице, хватая перила широкими взмахами, словно они были тросом, и Вере приходилось ловить его в попытке успеть на незримый корабль.

— Догоняй! — донеслось сверху, но как будто совсем издалека. Может, всё-таки попала на корабль? Что ж, сейчас я тоже преодолею разливы ступеней между нашими этажами, и, кто знает, может, сорок литров аквариумной воды станут первой жизнеспособной каплей в океане моих отношений с Верой?

* * *

— Моя мать умерла вскоре после того, как родилась я. Не помню её вовсе. А отца я всегда очень любила… К сожалению, чувство это не было взаимным, во всяком случае его любовь ко мне никогда не выражалась так, как мне бы того хотелось. Отец растил нас один, изредка приводил каких-то бабёнок, не столько для отношений, сколько для совместной гулянки. Отец проводил со мной мало времени, предпочитая общению со мной компанию сына Лёши. У них были общие интересы: рыбалка, гараж, футбол, в общем, всё то, что принято считать истинно мужскими развлечениями и, если быть откровенным, всё то, что сопровождается обильными возлияниями. Лёша был верным собутыльником, теперь в доме перестали появляться папашины бабы, зато захаживали подружки брата.

«Если быть откровенным…» Вера сегодня разговорчива. Возможно, мой подарок растрогал её куда сильнее, чем она силится показать, а может быть, ей не безразлично, чем закончится третья встреча? Даст ли судьба нам право на четвёртое… свидание? Сложно произносить это слово, говоря обо мне и Вере.

Комната всё та же: два кресла, между ними торшер, в углу — швейная машинка. У стены, где мог бы висеть телевизор, обосновался аквариум на подставке-тумбе. Сейчас он был затемнён: я сэкономил на лампе. Пузырьки воздуха белесоватой пеной вздымались к поверхности, и чуть колыхалась вода там, где проглядывались очертания дискуса. Он ловил вертикальными полосами неяркий свет торшера, и был зависим от этого света — исчезнут блики, и рыба сделается окончательно невидимой в пузырящейся воде и змеящихся водорослях. Подоконник с журналами о вязании и клубками сегодня отгородился от нас серебристыми занавесками. Об увлечении Веры теперь могли рассказать только клубок ниток и спицы на торшерном столике. Голубая нить, как пуповина, тянулась от клубка к незавершённому фрагменту, словно к эмбриону. Спокойно лежащие спицы будто говорили: «Беременность проходит нормально, беспокоиться не о чем, будут, обязательно будут и новые петли, и новые ряды, придёт время и забьётся синтепоновое сердечко. Медвежонок появится точно в срок».

И всё же при видимом окружающем спокойствии что-то меня раздражало. В атмосфере этой квартиры, в обстановке, в самой Вере, в интонациях её голоса, в каждом произнесённом слове.

— Старшему брату позволялось многое. Прогуливать школу, курить, приводить домой девчонок. Отец научил сына ремонтировать автомобили и с ранних лет пристрастил к алкоголю. Отца я трезвым не помню, брат всегда был чуть навеселе, даже перед уроками не считал зазорным выпить бутылку пива. Из школы его выгнали, отца уволили с работы. Они оба перебивались случайными заработками. Здесь недалеко есть деревенька, там они клали печи, рубили дрова, конопатили щели, даже топить баню приглашали Алёшку — он умел как-то особенно её прогреть, чтобы жаром к полу прибивало. Отец немало знаний передал Лёшке. Деньги, увы, тратились в большинстве случаев на водку. Брата материально поддерживали его многочисленные девицы — что ни говори, он был видным парнем, пока вконец не опустился. Меня будто не существовало, еды мне доставалось немного, в основном что-то из малоаппетитной закуски: картофелина, луковица, кусок наломтанного второпях хлеба, зачастую влажного, случайно облитого водкой или полежавшего в лужице на столе, шпроты или другая консервированная рыба. Меня подкармливали соседи, но я старалась не брать — гордость не позволяла. Насколько вольной была жизнь Лёши, настолько же суровой стала моя: я рано научилась готовить, если было из чего, стирать, убирать. Старалась содержать дом в порядке, не всегда это удавалось: гости у нас бывали не самые чистоплотные. Иногда в отце просыпался педагог, он в пьяном гневе требовал мой дневник, ругал за четвёрки, бил за тройки, а за двойки полагалось самое суровое наказание — меня отводили в исчезающую квартиру. Отец не ленился тащить меня через двор — иногда прямо за косы или за ухо. В общем-то, мы были довольно зажиточные, — Вера усмехнулась, — квартира отца, квартира на исчезающем этаже — от матери, косой домик на десяти сотках в той самой деревеньке…

— Сиди здесь, — орал отец, — раз ты такая никчёмная дура! Сиди и зубри учебник! И не смей выходить, пока не запомнишь всё слово в слово! Выучишь — возвращайся домой, а если этаж исчезнет — так тебе, дуре, и надо. Посидишь, подумаешь — умнее станешь.

— Не надо, папочка, — я рыдала и цеплялась за дверной косяк, а он безжалостно загонял меня в прихожую, следом швырял портфель, отчего учебники и тетради мялись и рвались, замочки приходили в негодность, швы расходились. Маленькая я плакала над учебниками, его страницы становились ещё неопрятнее. За это ругали в школе, писали новые замечания, за ними следовало очередное наказание. Я решила вопреки всему учиться хорошо. Изучала параграф, открывала дверь, спешила пересказать его отцу, поэтому никогда не уходила из заточения раньше, чем обретала уверенность, что знаю материал назубок. Я шла через двор, и в темноте мне мерещились всякие ужасы, пугали дворовые мальчишки, громко хохотавшие на детских качелях и горках: после заката эта территория больше не принадлежала детям. Я зябла и прижимала к себе изуродованный портфельчик: отец никогда не заботился, во что я была одета, когда ему приспичивало проверить мой дневник. Гнев застилал ему глаза и разум. Первое время я надеялась, что мои успехи порадуют его, но он спал, когда я пыталась продемонстрировать, насколько подготовлена к уроку, был пьян и безразличен, когда я возвращалась из школы с отличными оценками. Стоило вдруг случиться неудачному дню: на злосчастной физкультуре лазили по канату или меня вызывали к доске отвечать недопонятый закон Ома, и я оказывалась в аутсайдерах, тут в папаше просыпался непревзойдённый педагог. Я получала огромное количество отцовского внимания: крика, громов и молний, тактильного контакта — пока меня тащили в исчезающую квартиру. Брат всегда был с папашей заодно, кулацкий подпевала. Я стала носить двойки, чтобы отец хоть так побыл со мной, хоть на десяток тягостных неприятных минут оторвался от спиртного, вспомнил, что у него есть не только сын, но и дочь, пусть даже неудавшаяся и не подходящая под отцовы стандарты идеального ребёнка. Может, стоило бухнуть с ними разок, несмотря на то, что я тогда была маленькой девочкой? Как раз, когда я натаскала изрядное количество «неудов», этаж исчез, я просидела голодная три дня, мне было восемь лет: тогда я свято поверила, что отец прав. Отец и этаж пытаются сделать из меня человека. Я грязная, отвратительная, мерзкая, ленивая, и только отец да исчезающий этаж знают, как избавить меня от недостатков. Однажды я украла у одноклассника монетку: мне очень хотелось есть. Отец узнал, обозвал дрянью и воровкой. Разумеется, я тут же была препровождена в «тюрьму», предварительно хорошенько поколоченная. Мне было девять: и к этому времени у меня всё было обустроено в исчезающей квартире. На домоводстве нас научили вязать, я выпросила немного ниток и создала парочку довольно страшненьких мишек. Продала. Наверное, их купили из жалости, но мне хватило на скромный ужин. Попросила ещё ниток, взяла в школьной библиотеке журналы. Теперь нитки я могла покупать сама, и стала сносно питаться: вязаные игрушки у маленькой девочки брали нарасхват. Я повзрослела, поднаторела в рукоделии, мне разрешали торговать на рынке в углу — в свободное от учёбы время. Да я и не прогуливала. Сама всё чаще уходила в квартиру на исчезающем этаже, почти перестала бывать у отца с братом. Если этаж исчезал, считала, что недостаточно искупила вину за недопонятый закон Ома и за недолазанный канат или ещё за какую-нибудь школьную ерунду. Когда я стала подростком, отец начал терроризировать меня по-другому, сам наведывался ко мне на исчезающий этаж, не забывал упомянуть, что в изоляции мне самое место, а если встречал здесь подруг или парней, с которыми у меня завязывались отношения, устраивал скандал, орал:

— Она грязная, проклятая, мерзкая! Здесь с ней могут быть только такие же отбросы, как она сама. Вот исчезнет этаж, и навсегда станете такими же грязными и мерзкими — два сапога пара…

Отца считали сумасшедшим, слова про исчезающий этаж пропускали мимо ушей, но меня стали обходить стороной. А я поняла отца по-своему: моя пара — тот, кого этаж однажды унесёт в путешествие вместе со мной. Значит, он — такой же плохой, как я. Мы заслужили друг друга. Он — моя судьба. И я стала ждать.

Тихо шептались пузырьки воздуха в аквариуме. Дискус неспешно водил плавниками по донной гальке. Торшер тускло освещал пространство между мной и Верой. Она сидела, не меняя позы во время всего монолога: ноги вместе, руки на коленях, голова опущена, взгляд — в пол.

Я не знал, что сказать. Посвятить кого-то в сокровенную тайну — вот, наверное, истинный и неприкрытый эгоизм. Откровенность облегчает одну душу, но отягощает другую, ту, в которую переложили секреты. Из одного ларца под замком — в другой. И что мне делать теперь с этим ларцом? Запереть накрепко или раздать его содержимое всем вокруг помаленьку? Думают ли люди, прежде чем душевно обнажиться, чем это грозит для свидетелей внезапного стриптиза?

Интересно, а если бы на месте Веры была Таня? Я же почти ничего о ней не знаю. Отпугнули бы меня откровения? Есть ли вообще что-то, что может отпугнуть меня от Таньки? Мне казалось сейчас, что я могу принять её абсолютно разной и спокойно выслушать любую тайну.

— А почему три? — спросил я.

— Что?

— Почему ты предоставила мне три попытки? Как в сказке, что ли?

«Вот такие они нынче, сказки про принцесс, заточённых в башню, — подумал я, — только вместо башни — исчезающий этаж».

— Это фора, — собеседница снова замкнулась и заговорила коротко.

— Ты была уверена, что мне понадобится фора?

— Фора нужна была мне…

Дискус вдруг дёрнулся, взбаламутил воду и вспенил свет торшера в аквариуме. Я видел Веру в отражении, а себя рядом с ней не видел. Угол падения равен углу отражения. Но только ли в неудачном ракурсе дело? Может, нас и правда нет рядом — ни в отражении, ни в жизни, каким бы ни был угол падения?

Меня растрогали откровения соседки из 96-й квартиры, но они не сделали нас ближе. Скорее даже наоборот: мне захотелось отстраниться. Я узнал Верин секрет, словно какую-то хитрость, особый ловкий ход в игре, который теперь позволяет выигрывать чаще. И всё, эта игра больше не по мне. Нет больше дрожи, волнения, трепета. Когда найдена закономерность, азарту места не остаётся. Может, потому люди становятся скучнее с годами, что находят всё больше и больше закономерностей?

— У брата с отцом была крепкая дружба. Они стояли друг за друга горой, иногда казалось, что это не два человека, а один: общая кровь делала их почти не отличимыми по внешности, алкоголь — по возрасту, совместные увлечения — по образу мыслей. Я одно время думала: вот понадобится папе помощь, он придёт ко мне, мы вместе решим все его проблемы, и он узнает, какая я на самом деле нужная, ответственная, готовая помогать… А он не приходил. Тогда я придумала себе другую картину: он подыхает, ползёт по лестнице, хочет попросить меня о чём-то, а этажа нет, и меня, единственной надежды — тоже. И он скрючивается под дверью, корчится от боли, молит о пощаде, но этаж непреклонен и безжалостен, он словно подчёркивает: ты сам этого хотел, сам сделал так, чтобы в критический момент дочь не смогла быть рядом.

Вера помолчала, собираясь с мыслями.

— Отец любил ковыряться в огороде. Там он и умер — прямо в грядках. Алкоголь и жаркое солнце в тот день сделали своё дело. А пьяный брат годом позже сгорел в кособокой хибаре на пару с дружком. О брате я даже не горевала. Он никогда не был добр по отношению ко мне. Из всех животных в детстве у меня были только плюшевые комочки, собранные с вербы. Я укладывала их в коробок, просила взрослых следить, чтобы его не захлопывали до конца и мои «зайчики» не задохнулись. Брат смеялся, а однажды взял и на глазах у меня изрезал ножом всех моих зверюшек, приговаривая: «Дура, даже крови нет, они не живые». Но для меня они были настоящими! Мне до сих пор иногда снятся кошмары. Ещё спустя годы я узнала, что этаж не всегда исчезал, а дверь не открывалась только потому, что Лёша подпирал её снаружи клинышком. Мне, маленькой девочке, было не под силу ни перебороть плёвую, казалось бы, преграду, ни додуматься, что братец способен на такую подлость…

«А мне, взрослому парню, стоило бы!» — подумал я и подскочил.

— Ну конечно! — теперь я маячил по комнате, загораживая своим отражением в аквариуме Верино: отражаться вместе нам определённо не судьба.

— Вот почему вид в глазок был разным! Вот почему мобильная связь не всегда наглухо исчезала! Вот почему именно в Мишкиной квартире мы столько раз улетали! Вот почему у Женьки в тетради не все даты! «Здесь стало дороговато» — теперь и эта фраза понятна!

Мишкину квартиру использовали! (Я перестал говорить вслух). Кто-то берёт плату за пребывание в «клубе», вероятно подённую или почасовую, а, чтобы слупить побольше деньжат, периодически имитирует исчезновение этажа.

— Я сейчас! Погоди, ладно? — я быстро воткнул ноги в кеды, примяв задники и не завязав шнурков. Ничего страшного, всё равно через минуту-другую уже снова сброшу обувь у Мишки в коридоре.