Тонкий холод. Книга баллад

Сергей Ильин, 2022

Удавшиеся стихи – это как свидетельства кораблекрушения жизни, остающиеся в бытии, но без того, чтобы сие ключевое метасобытие воспринималось в трагической тональности, просто таков ход вещей. И все же, у иных поэтов названный основополагающий образ сквозит в подтексте, а у других зрим воочию. Автор относит себя ко вторым, тем самым откровенно продолжая поэтическую традицию Евг. Баратынского, Тютчева и Вл. Ходасевича. Стихи собраны в циклы, и эти циклы, учитывая их единую тематику и в особенности мощную внутреннюю динамику, автору хотелось бы считать сводными балладами. В таком случае, все в книге есть баллады – излюбленный авторский жанр. Как в стихах, так и в прозе. Качественная самооценка на повестке дня, разумеется, не стоит. Время само разберется.

Наши меньшие братья

1. Собака и библейский змей

Она остановилась посреди моста,

меня обнюхивая робко, но и страстно,

возбуждена струной от носа до хвоста:

хозяин ей издалека кричал напрасно.

По существу и я весьма доволен был,

играя где-то роль востребованной вещи, —

к мирам иным в душе разыгрывая пыл,

самим себе же втайне мы и рукоплещем.

Я думаю, что в нас чужой собачий взгляд

начало сверхприродное разнюхать хочет, —

метафизически сомнительный обряд,

зато он наше самолюбие щекочет!

Подозревает верно этот славный пес

шанс в людях над своей возвыситься природой, —

но прежде разрешить они должны вопрос,

что нужно понимать под дьявольской породой.

Да, змей библейский здесь имеется в виду,

а также женщина, и рай, и близость бога, —

они стояли и стоят в одном ряду

как стражи вечные заветного порога.

Все дело в том, что тишину, покой и свет —

тройное рая неотъемлемое свойство —

осиливает в нас, как книгу интернет,

по поводу чужого пола беспокойство.

Оно как было, так и есть тот самый змей,

но жить не может без него любовь земная,

и все же… все же, друг, их связь ты не посмей

назвать реальностью как такового рая.

Животным чужды тишина, покой и свет,

а вот изнанку змея знает и собака, —

нет, все-таки каков божественный сюжет:

а что как человек и поведет ее из мрака?

Увы! как бы возвышен неба ни был вид,

его в мужчине облик женщины осилит, —

не всякой, правда, но лишь той, что пробудит

в нем змея, а вот тот его и обескрылит.

Библейский змей, поверьте, и никто другой

живые существа воистину сближает,

а тихий свет — для нас возвышенный изгой —

нас изредка и для проформы посещает.

Сие постиг и пес немного погодя,

меня как следует со всех сторон обнюхав,

во мне, как ожидалось, близко не найдя

над ним уж слишком возвышающихся духов.

Так и расстались мы на памятном мосту

без тени мысли о возможной новой встрече:

похоронил я в сердце светлую мечту,

хотя о сожалении не может быть и речи.

Мечта моя: необратимо предпочесть

покой и свет — соблазну женскому и змею,

а то, что этот странный выбор в мире есть,

я вряд ли доказать кому-нибудь сумею.

И потому я судьбоносной назову

ту встречу с существом родным, четвероногим:

мне кажется, что я с тех пор чуть-чуть живу

сознаньем слов родства — «от бога» и «убогим».

Самой земной природой сделанный акцент

на всех наших людских амбициях тщеславных

и, может быть, пока удобнейший момент

понять, что мы с животными совсем на равных.

2. Любимый кот

Мой кот мне больше, чем приятель, —

он член моей семьи давно,

неважно, кто его создатель:

здесь все на славу создано.

Короткорошерстный он и серый,

британский, голубых кровей, —

но на английские манеры

плюет мой русский котофей.

Как все коты, он не считает

людей творения венцом, —

и дружбу только к тем питает,

в ком чует душу за лицом.

Мудрец немного, жить он волен

без всяких мишурных убранств, —

и потому вполне доволен

пределом комнатных пространств.

Что говорю? по жизни тянет

в духовном смысле он меня:

тем, что без пищи дни протянет,

а без любви так и ни дня.

Собак он вовсе не боится,

и птичку вряд ли задерет, —

но если ссоре быть случится,

на нас он сразу же орет!

Семьи гармонии хранитель

стареет он быстрее нас, —

и в чудную зверей обитель

сойти его все ближе час.

Его я там потом и встречу,

а если нет? вскричит простак, —

тогда — с готовностью отвечу —

я что-то сделал здесь не так.

И разве вместо благ премногих

нам встретить снова не важней

пусть и слегка четвероногих,

но самых преданных друзей?

3. Хромой слоненок

Есть на земле чудный остров: Цейлон —

счастлив любой там родившийся слон.

Нет на Цейлоне ни тигров, ни львов,

стало быть нет для слонов и врагов.

Ходит по острову добрый монах,

рядом — слоненок с улыбкой в глазах.

Можно сказать, что ему повезло,

хоть и познал он великое зло.

Прошлой весною в капкан он попал —

ну и пожизненно хроменьким стал.

Но обреченному вечно хромать

дикая больше природа не мать.

Так что любовь человека с тех пор

джунглей ему заменила простор.

Редко слоненка с монахом поврозь

встретишь: любовь их пронзила насквозь.

Может, забыл он о братьях-слонах,

как и о людях забыл тот монах.

С болью по жизни идут, но — легко,

с болью пройдут и сквозь смерти ушко.

Там я и встречу обоих потом:

буду я в паре с любимым котом.

После того, как, ключами грозя,

крикнет мне Петр, что «с котами нельзя»,

прочие стану искать я пути —

с братьями меньшими дальше идти.

Если же рядом еще и монах —

ну это точно уж как в небесах.

4. Ворон

Ворон — особая птица,

ворон не воробей:

жить, как собака иль кошка,

мог бы среди людей.

Мог бы, да, видно, не хочет:

скучно ему меж нас, —

в мирах иных на подхвате,

он — как рыцарь на час.

К людям он мог бы явиться —

на подоконник став,

им будущее прокаркать:

он в предсказаньях прав!

Но вовремя бы закрыли

люди свое окно —

должно быть, как этот ворон,

будущее темно.

Зачем роковое знанье:

сколько еще им жить?

не зная о смертном часе,

можно лишь не тужить.

Еще мог сказать бы ворон

людям о предках их:

тех, кому было мало

равных в грехах земных.

Но сведенья вещей птицы:

точные век назад,

нынче слегка устарели:

рай уж не тот, и ад.

И там перемены схожи

со сменой ночей и дней:

людям понять это трудно,

птицам еще трудней.

Что же до саги с ковчегом,

здесь сработала честь:

ведь Ною втайне хотелось

голубя предпочесть.

Ворон и дерзок и черен,

голубь смирен и бел —

один другого от светлых

и отстранил от дел.

Хотя и по доброй воле:

ворон не против был,

и клюв совать во все дыры

пыл его поостыл.

И то сказать — побегушкой

столь непохожих сил:

то есть небесных и адских

издавна он прослыл.

И нашим и вашим спляшем:

славы большой тут нет!

для ворона оба мира —

в картах двойной валет.

Может, меж светом и тьмою

он устал выбирать —

но тогда что остается?

птицей простою стать.

Да он и сам понимает:

что от его услуг?

не враг он суетным людям,

также он им не друг.

Да, славное было время —

ворон не мог молчать,

и свой уникальный опыт

людям мнил передать.

Теперь времена другие:

мир пленил интернет —

для всех запредельных истин

он как бронежилет.

Как информацию ищут

люди ночи и дни,

так ворон в поисках пищи —

снова равны они!

И зрит на прохожих ворон

черным своим глазком,

внутреннего превосходства

не находя ни в ком.

Я этот взгляд характерный

часто в зверях встречал —

как будто вопрос в нем к людям

вечный снова звучал.

Но смертные люди не в силах

дать ответ на него —

если ж ответ невозможен,

молчать лучше всего.

Или беседа на равных —

этот мне ближе путь:

всегда поболтать стараюсь

с ними о чем-нибудь.

Люблю осторожный отклик

их на мои слова,

поскольку в нем нет и близко

нашего шутовства.

Как вещи, звери серьезны:

так серьезен лишь бог, —

понять их тайную близость

ворон мне и помог.

Спасибо, вещая птица!

вот, значит, нынче как:

окольными лишь путями

свет разгоняет мрак.

Великое сделав дело,

свой на мне дерзкий взгляд

попридержал чуть-чуть ворон:

был он как будто рад.

Общенье наше обоим

видно, в жилу пошло:

помог и ему я вспомнить

старое ремесло.

Взаимная благодарность

будет отныне нас

связывать: правда, надолго

или только на час?

Обе нам альтернативы

будет легко принять,

ибо друг друга сумели

мы до конца понять.

5. Змея и хомячок

Как и феномен любой, относительна всякая святость.

Степень здесь очень важна, в какой мы над природой своей

не упраздняя ее приподняться естественно можем.

Так что кому не дано сил, чтоб подвиг духовный свершить,

но кто свершает его — каким образом, нам непонятно

в наших бывает глазах предпочтительней даже того,

кто совершенен во всем по причине природы счастливой:

то есть в ком низшего нет и кому неизвестна нужда

к высшему сердцем стремясь, себя вечно тащить из болота,

за уши больно схватив. Потому в ядовитой змее,

что, хомячка получив в своей клетке однажды стеклянной,

чтобы всего только жить — вегетариев нет среди змей —

вместо того чтобы съесть, завела с ним престранную дружбу —

так что и ныне они вместе рядышком мирно живут, —

да, в этой самой змее — справедливости ради единой —

святость должны мы признать, не копаясь в мотивах иных.

Ибо копаться в душе даже светочей самых великих

есть неоправданный риск: там найдем мы чудовищ таких,

что и в морской глубине не так часто, быть может, и встретишь.

Ну, а поскольку пример хомячка с дружелюбной змеей

не единичен отнюдь: много случаев слишком подобных! —

мир нам природы милей недоступной когорты святых.

Также балладу мою о Приятелях Двух Закадычных

коротко, но посетил вышеназванный вечный сюжет:

в мире природы — в саду под высоким раскидистым кленом

ангел с химерой нашли — не впервые ли? — общий язык.

То же сказал и Будда: человек, если он — просветленный,

выше намного голов даже самых высоких богов.

6. Тигр

Чудная есть в этом мире страна —

родственна с раем библейским она.

Край тот блаженный зовется Таиланд:

ценностей древних надежный гарант.

Только под солнцем бродя той страны

сделался вхож я в буддийские сны

собственному вопреки существу:

не в сновидениях, а наяву.

Ласковый в людях там светится свет,

ну и привычной в них тяжести нет.

Тварей живых друг на друга набег

там заменился на Ноев ковчег:

пусть не везде, не всегда, не вполне —

но даже так чудом кажется мне.

Чудный в стране той есть и монастырь:

там зверь-убийца и зверь-богатырь

кашу и овощи ест не шутя —

и безобиден он, точно дитя.

Речь здесь о тигре бенгальском идет,

что меж монахов монахом живет.

Ласков, силен, полосат, бархатист —

каждый его может гладить турист,

дерзкие фотки — на смелость памфлет —

выставив тут же смеясь в интернет.

А между тем ни один человек,

если случится ему за весь век

тигра хоть раз — но в природе живой

встретить и миг пережить роковой,

не променяет такой эпизод

на монастырский его антипод.

Значит, опасность, входящая в кровь,

так же нам дорога, как и любовь:

ту иль другую навек предпочесть

выбор труднейший как был, так и есть.

Царство природы стоит за одной:

спряталсь смерть у него за спиной.

Божие царство — без смерти — в другой:

вот только мы-то в него ни ногой.

Символы мира — голубка, овца

не проникают в людские сердца.

Нас очаровывает грозный тигр:

символ в природе безжалостных игр.

Но в тонком мире заоблачных сфер

с тигром не схож разве и Люцифер?

Сходная грация, сходная мощь,

сходный инстинкт быть и вне райских рощ,

ибо в последних покой есть и свет,

непредсказуемости лишь в них нет:

пусть и страшится ее правдолюб,

жить без нее, как без соли есть суп.

Что же до сделанного ими зла,

то его доля предельно мала,

если сравнить ее с долями тех,

чей был пушистый и беленький мех.

Так незаметно, читатель и друг,

мною очерчен магический круг:

люди и звери и ангельский мир

рыцарский здесь разыграли турнир.

К счастью, никто никого не убил,

так как бессмертным и будет, и был.

Голубь господний и тигр-Люцифер —

странный дают они людям пример:

что, как к тому иль другому примкнуть

в сторону значит всего лишь шагнуть?

Но, как известно нам, на стороне

муж изменяет обычно жене.

7. Дельфин

На умном верхом дельфине,

в раковину трубя,

забыв обо всем на свете,

только мечту любя:

мечту о большой свободе,

места в которой нет

ни для людей, ни для бога,

где в синей гамме свет

морем зовется и небом,

узких где нет страстей,

в темный туннель уводящих,

мелких нет и сетей,

в быте бессмертном держащих,

демиург где отец —

не лучший для нас ли самый? —

где и любви конец

прекрасней, чем у Шекспира,

главное ж, где финал

не знает привычной смерти —

море ведь как астрал —

эта прекрасная сцена

близкая нам давно:

жаль, что по повести только,

лучше бы по кино, —

она и рождает чувство:

что-то у нас не так,

а что, если взять конкретно,

мы не поймем никак,

и сколько бы с ностальгией

книгу в руки ни брать,

сцена «верхом на дельфине»

будет одолевать

все наши смыслы о жизни,

в коих искусства нет,

и будет душа стремиться

в синий проникнуть свет.