Просто жизнь. Стихи. Воспоминания

Михаил Кукулевич, 2022

В сборник «Просто жизнь» вошли стихи, написанные Михаилом Кукулевичем со второй половины 2014 года до самого его ухода в сентябре 2020-го, а также некоторые из ранее написанных стихов, не вошедших в прижизненные поэтические сборники. Несколько стихотворений из ранее опубликованных даны в последней авторской редакции (дата написания и дата последней редакции указаны через тире). В настоящий сборник включены также стихи (шестистишия) из подготовленной самим автором, но не напечатанной при жизни книги «Заметки на козырьке кепки», а также воспоминания и посвящения друзей, статьи-рецензии на ранее опубликованные книги Михаила Кукулевича. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

© Кукулевич М.А., наследники, 2022

© Назарова О.И., составитель, 2022

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2022

Стихи

Стихи 2014 года

«Нельзя заблудиться в осеннем пустом саду…»

Нельзя заблудиться в осеннем пустом саду,

Дорожки его прозрачны, и, на беду,

И влево и вправо, вперёд и назад видна

Та истина, друг мой, что выпита жизнь до дна.

И как бы ты ни старался продлить кутёж,

И как бы тебе ни хотелось его продлить,

Но сил ни в себе, ни вовне уже не найдёшь,

Уже не найдёшь — дожди начинают лить.

Дожди начинают лить, а потом снега

Завалят скамейку эту, а после — ту.

Другая жизнь войдёт в свои берега.

А после — так же провалится в пустоту.

Но это не повод ныть, нет, не повод ныть,

А повод времени не терять и вершить дела,

Никто ведь не знает года, месяца и числа,

А значит, секундой каждой стоит нам дорожить.

Бабочке

Нет, гарантий не ищи,

Не проси наград.

Крылышком не трепещи,

Залетая в сад.

Сядь на первый же цветок,

Пригуби нектар.

Может, этот твой глоток —

Драгоценный дар.

Может, больше не дано

Ничего судьбой.

Может, упадёшь на дно

Чаши голубой,

Чтоб в предсмертной маете

Крылышки сложить

И понять, что суете

Лучше не служить.

«Жизнь лихую назначила цену…»

Жизнь лихую назначила цену,

Нам с тобой её не потянуть.

Тяжело нам лихое бремя,

Изгибается, гнётся время,

Обнажается злая суть.

Нам пора уходить со сцены.

Нам пора уходить со сцены,

Отыграли мы, что смогли,

И теперь уже не играем,

Грим неверной рукой стираем.

Мы одни на краю земли —

Жизнь лихую назначила цену.

Жизнь лихую назначила цену,

Как ни бейся, а всё банкрот.

Мы ведь точно не молодеем,

Всё надеемся, что успеем,

А выходит наоборот:

Нам пора уходить со сцены.

Сентябрь

Осенней рощи блеск и нищета,

Видны на платье новые прорехи,

Сентябрьских дней напрасная тщета

Всё сохранить, всем выдать на орехи.

Ах, осень ранняя, ведь я люблю тебя

Любовью хоть и преданной, но краткой!

Смахни с лица слезу дождя украдкой.

Ты слышишь? Журавли летят, трубя.

И стихло всё. И снова пахнет летом.

И бабочка затихла до рассвета.

«Не волнуйтесь, у меня всё в порядке…»

Не волнуйтесь, у меня всё в порядке.

Дозреваю я, как тыква на грядке.

Стану к осени большим и съедобным,

Мне на жизнь теперь пенять неудобно.

Стало небо холодней и бездонней,

Упадает мне роса на ладони.

Я в стихах своих ловлю опечатки.

Не волнуйтесь, у меня всё в порядке.

Беспокоиться вам вовсе не стоит —

Боль ушла, оставив место пустое.

Зарастёт оно словами в тетрадке.

Не волнуйтесь, у меня всё в порядке.

«По Оке плывущий пароходик…»

По Оке плывущий пароходик

Мне гудком напоминает вновь,

Что любовь, которая проходит, —

Что угодно, только не любовь.

Он гуднул и скрылся вдалеке,

И опять всё стихло на реке,

Стала вновь зеркальною вода,

Ни сле-да.

«Бересклет и рябина пылают под небом осенним…»

Владимиру Леоновичу

Бересклет и рябина пылают под небом осенним,

Тишину нарушает стук дятла по старой сосне,

День сентябрьский предрасполагает к задумчивой лени

И, клонясь на закат, заставляет подумать о сне.

Только дело ведь в том, что опять будут сниться кошмары,

Будет сниться, что я по бескрайним плыву облакам

И вот-вот упаду, полечу вверх тормашками, старый

И нелепый такой, будут ветки хлестать по щекам.

И на землю упав, я глаза с облегченьем открою

И пойму, что я спал, и проклятому сну вопреки

Я увижу в окне жёлтый лист необычного кроя,

Протяну к нему руку — он тихо скользнёт по руке.

Поглядит на меня со стены, с поясного портрета,

Старый друг мой, которого я больше прочих любил.

Он ушёл от меня в середине прошедшего лета,

Но нельзя, невозможно и страшно сказать о нём: «Был».

«Умирает старый друг…»

Умирает старый друг,

Часть души с собой уносит.

Мелкий дождик купоросит,

Далеко ещё до вьюг.

Друга старого того

Десять новых не заменят,

Жизнь нищает без него,

Просыпается из жмени.

Вот и всё. Ладонь чиста.

Только холмик на кладбище,

Только гарь на пепелище,

Только неба пустота.

«Вот, наконец, и дождь…»

Вот, наконец, и дождь

Намёком на прохладу.

От нижней ноты до

До верхней, как награда

За нестерпимый зной,

За долгое терпенье,

Встаёт в окне стеной

Дождя густое пенье.

И воздух свеж, и чист,

И холоден немножко,

И первый жёлтый лист

Слетает на дорожку.

«Всё вытекло, всё улетело…»

Всё вытекло, всё улетело —

Хоть замирай, а хоть дыши —

Увы, не только из души,

Но, к сожаленью, и из тела.

Куда, зачем? Что за вопрос?

Кому задать его — не знаю.

Себя провидцем не считаю,

Судьба и мне покажет нос.

И мне на ниточке висеть,

Ходить ползком, а не вприпрыжку,

Но всё же двигаться, как все,

И делать мелкие делишки.

Поскольку нет для крупных сил —

Да и желанья нету тоже,

Поскольку день всю жизнь итожит,

Не помещается в горсти.

Поскольку сердце всё сбоит,

Поскольку спазм морозит руки,

Поскольку ангелы твои

Полны предчувствием разлуки.

Поскольку… можно продолжать,

А можно кончить и на этом —

Смотри, как на закатном свете

Горит рябиновая ржа.

«Выдувает простуженный лабух…»

Выдувает простуженный лабух

На кларнете печальное си,

Ты прости мне минутную слабость,

Запоздалую силу прости.

Скоро осень звенящие листья

Вбросит в сумрак пустынных лесов,

Акварельные мокрые кисти

Заскользят по пространству листов.

И дожди с безутешным рыданьем —

Верным знаком осенней поры —

Будут лить. Не ищи оправданья,

Музыкант, для печальной игры.

Ты и рад бы сыграть веселее,

Но нельзя — не настала пора.

Но как только снега забелеют,

Тут другая начнётся игра.

Разнаряженным ёлкам весёлым

Ты сумеешь тогда подыграть,

Будешь в новом году новосёлом,

Будешь счастьем недолгим сверкать!

«В облаках тарахтит самолётик…»

В облаках тарахтит самолётик,

Будит звуками дремлющий лес.

Вы устали? Чего-то ждёте?

Не чудес же от стылых небес?

А напрасно, всё может случиться:

Друг пропавший тебе отзвонится,

Электронка письмо принесёт —

Боль отпустит, и радость придёт.

Надо только дыханье наладить,

Не спеша, потихоньку дышать.

Самолётик, лети, бога ради!

Не мешай улыбаться и ждать.

«Бессмертие души…»

Бессмертие души —

Придумка то что надо.

Снежок припорошит

Колонны и ограды.

И будет та душа,

Как сизый голубок,

Болтаться не спеша

Лишь там, где снег глубок.

А ей куда спешить?

Ведь времени навалом.

Ни умереть, ни жить,

Не много и не мало.

А только скучно ей

Вот так летать, без дела,

И хочется скорей

Найти другое тело

И в теле том опять,

Ну а точнее, снова

Любить, грустить, страдать

И удивляться слову.

Песня

Остывает старая квартира,

Нет в живых хозяина давно,

Дрожжи им оставленного мира

Не заквасят новое вино.

На стене висит гитара-лира,

Ей звучать отныне не дано.

Ломтиком изъеденного сыра

Смотрит месяц в тёмное окно.

Просто время быстро пролетело,

Просквозило лёгким ветерком,

И его душа, покинув тело,

Улетела с этим сквозняком.

Улетела — и витает где-то,

Вспоминая недопетый стих.

Подпевает ей речушка Лета,

В терцию, как надо, на двоих.

Домовой

^{(Песенка)}

Домовой мой, старый друг, домовой!

Ты играешь на трубе дымовой.

Ты бумажками шуршишь на столе:

Всё готовишь себе мягкий ночлег.

Я-то думал, ты там пишешь стихи

И, ворочаясь с бочка на бочок,

Все мои припоминая грехи,

Помещаешь их в стихах между строк.

Ты ведь знаешь меня лучше других,

Целый век мы проживаем с тобой,

Череда ночей — хороших, дурных —

Это то, что называют судьбой.

Так сыграй мне, старый друг домовой,

На трубе своей, трубе дымовой

Песню старую про дом, про сосну.

Ты сыграй, а я тихонько усну.

Ноябрь

Бог на меня посмотрел укоризненно:

«Что ж ты себе перестал доверять?

Что же напишешь ты кистью безжизненной?

Только предзимний пейзаж ноября».

Краски палитры дождём обесцвечены,

Чёрное с серым — вот вся красота…

Даже вороны, печалью отмечены,

Тихо застыли у края листа.

Чёрное с серым — это деревья,

Это пожатье беспомощных рук,

Небо, застывшее после кочевья

Птиц перелётных на радостный юг…

«И всюду страсти роковые…»

«И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет».

О, эти дали кочевые,

Зари кроваво-медный свет!

Куда б судьба ни заносила,

Но от себя не убежать.

Блеснёт в тумане образ милый,

Но и не думай — не догнать.

Не торопись — давно пропала

За далью суетная даль.

Что жизнь тебе наобещала?

Не правда ли, одну печаль?

Ну что ж, и этого немало —

Печаль спасёт от суеты,

Ты станешь тихим и усталым,

Согласным с миром станешь ты.

«Не хочу ни о чём знать…»

Не хочу ни о чём знать,

Вижу то, что вижу в окне.

И нельзя у меня отнять

То, чем я владею во сне.

Там, во сне, свободой дышу,

Там могу я праведней жить,

Там пощады я не прошу,

Там я сам могу пощадить.

Только сон, он только лишь сон,

И нельзя же всю жизнь проспать,

А проснёшься — расслышишь стон,

Его трудно не замечать.

И сожмёт железной рукой

Твоё сердце чужая боль…

И прольётся горячей рекой

Кровь чужая, горька, как соль.

«Не хочу о возрасте — это неприлично…»

Не хочу о возрасте — это неприлично.

Ну и что, что ноги? У кого их нет?

Взбеленилось сердце — бьётся аритмично?

Стоит ли об этом на весь белый свет?

Но пока ведь бьётся — значит, всё в порядке.

Медленно ступаю? А куда спешить?

Просто надо делать по утрам зарядку —

Сразу станет легче, здоровее жить.

Неуютно строчке в теле неуклюжем,

Хочется на волю строчке поскорей.

Я её с ладони: ну же, ну же, ну же!

И она взлетает в небо сентябрей.

И она взлетает к солнышку за тучей,

Глядь, и испарилась — виден лёгкий пар.

А потом прольётся дождиком летучим,

Освежив души моей застарелый жар.

«Нет, Таня Алексеева права…»

Т. А.

Нет, Таня Алексеева права,

Вода — моя любимая стихия:

Как только всклянь польют дожди косые,

И у меня появятся слова.

Для воздуха я всё ж тяжеловат,

Огня боюсь — он слишком больно жжётся,

В земле когда-нибудь лежать придётся.

Куда спешить? Нет-нет, она права!

Вода меня приемлет и объемлет,

Я в ней живу, я в ней, как рыба, нем.

И если меня выкинет на землю,

Я окажусь в неведомой стране,

Которой не нужны мои слова…

Нет, Танечка, ты всё-таки права.

«Перекличка, перекличка…»

Перекличка, перекличка

С тем или иным поэтом.

Просвистела электричка,

Фонари мигнули светом.

Счастье — вдруг откроешь томик,

Всё знакомо и любимо!

Содрогается твой домик:

Товарняк проехал мимо.

Глянет друг с портрета строго —

Одиночества и нету:

Мы за пазухой у Бога

До скончанья света.

«Какой процент моего бренного тела…»

Какой процент моего бренного тела

и какая часть моей бессмертной души

принадлежит империи?

Ясное дело,

этот процент не может быть

очень большим.

Ну, скажем,

в размере подоходного налога —

и то много.

Вместилищем Бога

рождается на свет человек.

И его не такой уж большой, в сущности, век

должен быть подтверждением

этого постулата.

И не надо иметь большого ума палату,

чтобы понять:

нам просто некогда

за империю погибать.

За империю некогда,

за людей, её составляющих, —

можно и нужно.

Хоть это трудно понять,

но тут уж нельзя рассуждать.

«Перестала действовать магия…»

Перестала действовать магия,

Все слова опростились, и

Равнодушие встало лагерем

На едином когда-то пути.

Ни пройти, ни проехать путнику

Мимо замерших блокпостов.

Не такой уж я, видно, уникум,

Чтоб сказать, что на всё готов.

Я обычный, как все, как прочие,

Ничего необычного нет.

И судьба пишет мелким почерком

Безразличный, сухой ответ.

«Фонарь за окном освещает сырую листву…»

Фонарь за окном освещает сырую листву,

Мёртвую. Это ноябрь, а с ним не поспоришь.

Ручка не хочет скользить по пустому листу.

Горе!

Горе тому, кто за лето тепла не скопил.

Как же теперь ему в сырости, холоде, мраке?

По сердцу прямо проходит железный распил

Воем собаки.

Свист электрички зовёт: поскорей уезжай!

Лишнее брось, ничего тебе не пригодится,

Чтоб тебе душу не съела осенняя ржавь,

Чтобы не сниться

Этому дому и прочим подобным домам

В этой округе и прочих подобных округах,

Чтобы тебя не вконец заморочила вьюга.

Страх!

Жить и не помнить, что ты уже умер давно,

Что ни привета давно от тебя, ни ответа,

Что всё равно тебе, ну совершенно равно,

Что там за окнами.

Лето?

Рождественское

Простите меня, я не выдержал гонки:

От громкого шума болят перепонки,

От яркого света слезятся глаза.

Ни против, ни за

Такой суеты, а забиться бы в щёлку

Души своей тихой и там помолчать.

Я думаю, было бы более толку,

Чем вместе со всеми бежать и кричать.

Что нынче волнует, что кажется людям?

Что нынче им СМИ приготовят на блюде,

Какую такую еду?

С ума, что ли, все посходили на свете,

Попали в какие-то страшные сети

Себе на беду?

Забыли, что мир, как и прежде, прекрасен,

Что светят нам звёзды, их свет не напрасен.

Синичка на ветке поёт.

И чуда по-прежнему ждёт.

«Свист электрички одинокий…»

Свист электрички одинокий,

Даль заоконная бела.

Какие новости, сорока,

Ты на хвосте мне принесла?

Ведь я, пожалуй, ниоткуда

Не жду сегодня новостей,

Хотя всё ближе, ближе чудо

Рождественских весёлых дней.

И чёрно-белая раскраска,

И стрёкот осторожный твой

Напоминают: скоро сказка!

Она — за снежной пеленой.

«Серое небо. Сырые дожди…»

Серое небо. Сырые дожди.

Пёрышком ветви рисуй, как японцы.

Выпито лето до самого донца.

Жди.

Жди, сам не зная чего и зачем,

Просто процесс ожиданьем зовётся,

В сердце тупая игла повернётся.

Чем,

Чем ты, скажи, оправдаешь печаль

Этих ко сну отходящих деревьев?

Птичьи давно отзвенели кочевья,

Жаль.

Жаль, не увижу я их до весны,

А до неё ещё надо добраться,

Надо хотя бы во сне постараться…

Ох, эти сны!

«Часы неровными усами…»

Часы неровными усами

Шевелят, но не ходят вспять.

Когда стихи приходят сами,

Их остаётся записать

Или запомнить. Впрочем, память

Как раз и может изменить,

Когда листвы осенней заметь

Порвёт натянутую нить

Мгновений, сухо шелестящих

У побелевшего виска:

Не в прошлом ты, не в настоящем,

Но ведь не в будущем пока.

И где ты, что ты? Постоянства

Не держит твой усталый вид.

И только сквознячок пространства

Край занавески шевелит.

«Чувства искать там, где его нет и не может быть…»

Чувства искать там, где его нет и не может быть,

Там, где и смысл нам бывает найти непросто.

Пора моей музе уставшей немного притормозить,

Не повторять одно и то же на дню раз по сто.

Дело ведь не в том, много сказано или мало,

Важно лишь то, как сказано и о чём.

А что такого особенного можешь ты знать, усталый,

Чего не знает кто-нибудь о любом другом?

Вот, например, облака — летят, создают настроение.

Хочется, не отрываясь, смотреть на них и смотреть.

Но ведь воздушные замки — непрочное построение:

Ветер сильнее дунет — и может их вмиг стереть.

Ах, эфемерность, хрупкость всякой жизни отдельной…

Мне, реаниматологу, этого ли не знать?!

Хотя если что и спасает от этой тоски смертельной,

То только лишь стиховая, ритмическая благодать.

2008–2014

«Стихи живут постфактум, то есть в прошлом…»

Стихи живут постфактум, то есть в прошлом:

Пока их пишешь, прошлое пришло.

И если содержание не пошло,

Как гипсовое девушки весло,

Оно и в будущем найдёт себе местечко,

Ведь не всегда ж нам танцевать от печки,

Корнями славно наше ремесло.

Стихи, стихи, вы скан ушедшей жизни,

Её печаль, несбывшиеся сны.

А мы опять упрямо ждём весны,

О прошлой вспоминая, как о тризне.

А жизнь летит стремительно вперёд,

Я строчками за ней не поспеваю.

«Куда же ты? Замедли свой полёт!»

Крылами машет и не отвечает.

Стихи 2015 года

Утренняя песенка

А божия коровка ползёт цветком жасмина,

Вот доползёт до края и в небо улетит.

Красавица такая, пред Богом неповинна,

Вот потому летает, а Он её хранит.

А я такой тяжёлый, тяжёлый, неуклюжий,

Бреду себе по лужам, а в небо не лечу.

А ведь хочу, конечно, взмахнуть — и прямо в небо,

Но мне полёт свободный, увы, не по плечу.

А божия коровка жужжит под самым носом,

Как будто не коровка, а целый вертолёт.

«Как ты летишь?!» — кричу я, но не нужны вопросы

Там, где нужны сноровка и вера в свой полёт.

«А на моём компьютере питерская заставка…»

А на моём компьютере питерская заставка:

Крепости Петропавловской очень подробный вид.

На фото людишки движутся, стелется мелко травка,

Труба крепостной котельной низкое небо коптит.

Ведь Петропавловка эта — просто тюрьма, и только,

Сколько сломанных судеб здесь обрели постой.

Но нам теперь не до этого, хоть это порой и горько —

Лечимся мы сегодня каменной красотой.

В двенадцать бабахнет пушка, песню споют куранты,

Ширь акватории невской долгий загасит звук.

И у дверей Эрмитажа тихо вздохнут атланты,

Выпустив на мгновенье небо из крепких рук.

Но, спохватившись, тут же крепко сомкнут ладони.

Как же можно расслабиться, если ты на посту?

Не беспокойтесь, питерцы, небо они не уронят,

Вечное это небо, смотрящее в пустоту.

«Волна касается гранита…»

Анатолию Кулагину

Волна касается гранита

И оставляет влажный след.

И тишина кругом разлита,

А темноты — и вовсе нет.

И Питер — сонная тетеря,

И хочет и не может спать.

Давай бессоннице поверим,

Пойдём по городу гулять!

И по медлительным каналам,

И вдоль стремительной Невы,

По островам — всё будет мало

Для сердца и для головы.

И завершим свою прогулку

Не на асфальте площадей,

А в старом, тихом переулке,

Средь шелестящих тополей.

Песенка

В этой жизни всё кончается:

И плохое, и хорошее.

За окошком снег качается

В бесконечности дурной.

За окошком снег качается,

Утро всё не начинается,

Замело следы порошею,

Не отыщешь их весной.

Надоело жить бессонницей,

Сна-то нет, и я измучился.

На высокой старой звоннице

Спящий колокол молчит.

Лишь вороны неуёмные

Голосами бают ржавыми

Сказки призрачные, стрёмные,

Растворённые в ночи.

Ах, отдёрну занавески я,

Распахну окно скрипучее,

Пусть подышат свежим воздухом

Застоявшиеся дни…

Жизни скромные довески я

Всё ж приберегу до случая,

Вдруг дотянет жизнь до роздыха —

Пригодятся мне они.

«Всё перемелет земная кора…»

Всё перемелет земная кора,

Всё перемелет.

Кости истлели, наверно. Пора?

Кости истлели.

Кровушкой рабьей наелась земля,

Досыта, видно.

Но голубеют цветами поля —

Им не обидно.

Памяти нашей сломалась печать —

Коптит еле-еле…

Значит, Дзержинскому снова стоять

В длинной шинели?

«Если утром открыл глаза…»

Если утром открыл глаза —

Это значит, что день твой,

Что омыла дали гроза,

Что умытой пахнет листвой,

Что репейник вымахал в рост

И к нему прилетит шмель

И что, в сущности, так прост

Твой вопрос, не попавший в цель.

И совсем не сложен ответ,

Надо только расслышать его:

Белый свет потому свет,

Что светлее нет ничего!

«Зелёный свет ночного семафора…»

Зелёный свет ночного семафора

Горит зловещей, чем туманным днём.

Мне дал Господь для этой жизни фору,

Она сгорела медленным огнём.

Сгорела так, как догорает спичка,

Но был ли в том самосожженье прок?

Свистит в окне пустая электричка,

Горит, горит зелёный огонёк.

Ложится снег привычно и спокойно

На землю, его ждущую с утра,

Скрывая всё, что скрытым быть достойно

От взгляда, слуха, сердца и пера.

«И снег лежит, и грязи по колено…»

И снег лежит, и грязи по колено,

Но свежим ветром от берёз пахнуло,

Как будто кто-то, в глубине вселенной,

Решил, что быть весне! Весенним гулом

Наполнилось и время, и пространство.

Завидное природы постоянство

И нам пример: давай и мы с тобою

С улыбкой глянем в небо голубое!

«История поэзии российской…»

История поэзии российской

Как поле минное: куда ни наступи —

Везде несчастья, и сплошные риски,

И взрывы на оборванном пути.

Чтоб кровью строк питать людские души,

Пиши, поэт! Стихи тебя задушат.

А не задушат собственно стихи —

Задушат люди. Им простят грехи.

Непогода

Двадцать седьмая неделя, июнь уже на исходе.

Взрывом белеет чубушник, липой пахнет медок.

Лето, прийти не успев к нам, уже потихоньку уходит,

Дождик холодный тихо стучит и стучит в висок.

Мы же на севере с вами, чего ж тут удивляться.

Этим теплом неверным стоит ли дорожить?

Стоит, конечно, стоит, иного нам не дождаться,

Жизнь протекает быстро, другой не дано прожить.

Да и не надо, в общем, этой вполне хватило,

Даже, сказать по правде, сумела нас утомить.

И не водой проточной — вязкой болотной тиной

Стали казаться годы. Стоит ли дальше длить?

Впрочем, от нас и это, в сущности, не зависит,

Тот, кто о сроках знает, богом бы мог прослыть.

Светит луна над лесом, звёздные стынут выси…

Не огорчайся, друг мой: нам ещё плыть и плыть.

«Как мало надо, чтобы умереть!..»

Как мало надо, чтобы умереть!

Бандитский нож или шальная пуля,

А то и вовсе — не туда шагнули,

А там обрыв, а это значит — смерть.

Нет, жизнь хрупка и незащищена:

Вот муравей, дави его ногою.

Она всегда избыточно сложна,

Но беззащитна, этого не скрою.

И не поможет ей бронежилет,

Скафандр глубоководный не поможет,

И от небытия спасенья нет,

Возьмёт своё. Уж это оно может.

Но и сквозь вулканическую лаву

Пророс цветок. Для жизни, не для славы.

«Он лапой пятипалой стучит в стекло окна…»

Клёну, выросшему под окном

Он лапой пятипалой стучит в стекло окна,

А за стеклом усталым дорога мне видна.

Но шума всё же меньше, чем было без него.

Спасибо, клён, что вырос, не слушай никого.

Расти себе и дальше, на радость нам с женой,

Стань выше ты и толще и каждою весной

Своей листвой обильной от шума защищай,

А осенью нас радуй изяществом плаща,

Когда листвой украсишь унылый этот двор

И своё слово вставишь в осенний разговор.

«Когда город сожмётся до маленькой точки…»

Когда город сожмётся до маленькой точки,

До последней, мельчайшей, подробной детали

И в ушах застучат каблучков молоточки,

Ты узнаешь его в своём сердце едва ли.

Так ты в лупу глядишь: распадается зренье,

Не узнать целиком — лишь детали, кусочки.

Отойди, воспари, испытай озаренье,

С высоты прочитай его улицы-строчки.

А потом охвати его взором единым,

Охвати целиком, от залива до Охты,

И вздохни восхищённо и радостно: «Ох ты!

Был любимым и весь он остаётся любимым!»

«Лучшее в человеке…»

Лучшее в человеке

Спрятано где-то за.

Сомкни усталые веки —

Пусть отдохнут глаза.

Бьётся в руках синица,

Журавль улетел давно.

Пусть тебе хоть приснится

То, чего не дано.

Чтоб средь людей кричащих,

Решающих всё войной,

Был бы ты тих и счастлив

И не убит виной.

«Многоугольник крепостной стены…»

Судьба, судьбы, судьбой…

Б. Окуджава

Многоугольник крепостной стены

И вертикаль соборной колокольни.

Да ангел на кресте. Вздохнёшь невольно

Под тихий плеск смирившейся волны.

О, этот вид! Другого и не надо

Для взгляда, неприученного лгать

Себе, другим, кому бы то ни стало.

Единственная, в сущности, награда

Для тех, кого иное всё достало,

Кому, по сути, нечего терять.

Но жизнь берёт своё — чего бы ей не брать?

Судьба, она строга, её не переспоришь.

Летят тебе в глаза иные зори,

Иные ангелы летят тебя спасать.

Баюкает тебя гул сосен верховой,

Но слышишь ты во сне: Нева, Невы, Невой…

«Мои нечастые наезды…»

А. К.

Мои нечастые наезды.

Скрипучий лифт. Этаж шестой.

Ах, мне сюда бы не проездом:

Здесь мой спасительный постой.

Хозяин мой немногословен —

Он понимает толк в словах.

Мы с ним одной, по сути, крови,

Хоть не уравнены в правах.

Он знаменит, а я не очень,

Верней, совсем незнаменит,

Но и моя златая осень

Листвой опавшею звенит.

И мне порой открыты дали,

Что открываются ему…

И наш единый код печали

Понятен сердцу моему.

«Мы о славе мечтали, а, к счастью, её не случилось…»

О слава, ты так же прошла за дождями…

А. Кушнер

Мы о славе мечтали, а, к счастью, её не случилось.

Ничего с этой славой хорошего не получилось.

Только ветер и дождь, только ветер и дождь, только ветер…

Хорошо и без славы на этом единственном свете.

Над Крестовским уходят в залив облака на закате,

И такая тоска вдруг внезапно накатит, накатит.

Нас на пир пригласили, а мы оказались на тризне:

Ничего здесь уже не осталось от нашей обыденной жизни.

Постоим над рекой, над задумчивой нашей Крестовкой.

Постояли, вздохнули, пусть вздох получился неловким.

И по разным делам побрели по осеннему граду.

Разве, долгая жизнь, ты сама по себе не награда?

«На Крестовском не ходят трамваи…»

На Крестовском не ходят трамваи:

Сняты рельсы, умолкли звонки.

Жизнь здесь важная нынче, иная,

И принять нам её не с руки.

Но мне чудится всё же в тумане

Разноцветье сигнальных огней,

И проспект Константиновский странным

И пустынным является мне.

Так, как будто за искрой трамвайной,

Отлетела вся прошлая жизнь,

Оказавшись ненужной, случайной

На земле, что под ветром дрожит.

«Надежда — лукавая сводня…»

Надежда — лукавая сводня,

Завеса для наших очей.

Нет, жить надо только сегодня,

Не знаем мы завтрашних дней.

Не знаем мы, что будет завтра,

Да, в общем, и незачем знать,

Ведь жизнь — воплощенье театра

И наша задача — играть.

А знать — ремесло режиссёра,

Он, в сущности, сводит концы,

Утишит он ссоры и споры

И скажет нам: «Вы молодцы!..»

А если не скажет, то, значит,

Мы плохо играли с тобой.

Нелёгкая это задача —

Быть в полном согласье с судьбой.

«Оружие только в тире…»

Оружие только в тире

Может прожить достойно,

Не убивая, целясь

Только в бумажную цель.

Заботясь о зоркости глаза,

О крепости ног и пальца,

Лежащего на крючке

Спусковом.

Плавно,

Слегка затаив дыханье,

Нужно его нажать,

Чтоб пуля попала в цель

И никого не убила,

Никого не задела,

Никому не принесла зла…

Но это может быть только в тире.

Помнишь, нам показывал, как это делать

Хромой военрук, потерявший ногу

На войне?

Осенняя песенка

И невозможно устоять, а устоять придётся —

И устоять, и отстоять стояние своё.

А дождик франтом озорным по улицам пройдётся,

И солнце выйдет из-за туч и песенку споёт.

Конечно, солнце в октябре совсем уж не в фаворе:

Хотя и светит кое-как, но согревать — ни-ни.

А мы оделись потеплей, с календарём не споря,

И продолжаем доживать непрожитые дни.

Нам так же дороги они, как летние, не меньше,

И так же быстро пролетят, уйдя за горизонт,

И прозвенят, увлечены мелодией дальнейшей,

И мы им тихо подпоём, раскрыв скорее зонт.

Ах, эти скрипки и альты, гуденье контрабаса,

Ударит пусть литавры медь порывами ветров,

Дождусь ли я когда-нибудь решительного часа,

Чтоб в ухо Богу прошептать: «Готов, давно готов».

«Очередная зима, очередная зима…»

Очередная зима, очередная зима,

А за нею весна несрочная.

Не свели бы с ума, не свели бы с ума

Прописные буквы и строчные.

Ну а время бежит, время лётом летит,

За собой оставляя пожарища.

От рожденья до смерти легко ли пройти?

Только ворон не ищет товарища.

Аист грузное тело взметнул в высоту,

Распростёр два крыла над равниною.

Если принял ты в душу свою красоту,

Не страшна тебе гибель безвинная.

«По стогнам Ленинграда…»

По стогнам Ленинграда

Брожу я по ночам.

Такая вот награда

Стареющим очам.

Передвигаю ноги,

Увы, уже с трудом.

Знакомые дороги,

Знакомый старый дом.

И слышу чутким слухом

В мерцающей ночи,

Как где-то очень глухо

Мелодия звучит.

То скрипка зарыдает,

То флейта запоёт

И в воздухе растает,

Отправившись в полёт.

А мне лететь за нею

Как будто не с руки,

Вот я и цепенею

На берегу реки.

«Почему строчка Дельвига молодого длинна?..»

Почему строчка Дельвига молодого длинна?

Не потому ли, что жизнь оказалась себя короче?

Вот жениться успел, но это же не вина.

«Отравить мою жизнь смогла», — написать захочет.

И напишет. Ведь у поэта обычно что на уме —

То без долгих раздумий ложится на лист бумаги.

Он может это лучше или хуже уметь,

Но сказать то, что думает, ему хватает отваги

Всегда, так же как и отваги быть самим собой.

Если дружить, так дружить не на жизнь, а насмерть,

С Пушкиным, Баратынским, спорить с самой судьбой,

Чуть ли не пулю за них схватить, а не то что насморк.

«Придумать сюжет и форму найти…»

Придумать сюжет и форму найти

Трудней и трудней, прости.

Как будто ты встал посреди пути,

Не зная, куда брести.

Конечно, и годы своё берут,

И мир тревожней вокруг:

То один умрёт, то другого убьют

В пороше украинских вьюг.

А хочется просто закат и рассвет

Безоблачных дней встречать,

И ни перед кем не держать ответ,

И лишь за себя отвечать.

И счастье близких, и их покой

Держать во главе угла.

Чтоб совесть, когда уплывёшь рекой,

Как парус, была бела.

Но пули свистят, но рвутся мины…

Не пролетают мимо.

«Римскому патрицию, удалившемуся на покой…»

Римскому патрицию, удалившемуся на покой,

Гул далёкой империи слышен уже не слишком.

Он когда-то его бодрил, а теперь он ему на кой?

Смотрит он свысока на мелкие те делишки.

Сейчас его привлекают иные совсем дела:

Глядит, как ползёт улитка по виноградным листьям,

Как отлетает бабочка, непостижимо бела,

Как созревают на солнце лучами нагретые кисти,

Как затепляет служанка свечи в пустом дому,

Как разжигает камин, как ложатся тени

На квадраты полов. Как хочется самому

В тень превратиться, слиться навеки с тенью,

Чтобы как можно дальше от человеческой суеты,

Чтоб никакой политики, только дыханье моря,

Чтобы узнали боги: ты — это только ты

И что давно живёшь, с ними уже не споря.

«С годами стал домоседом…»

С годами стал домоседом,

Практически домовым.

Раскланиваюсь с соседом,

Таким же как я — седым.

Мне дороги безделушки,

Портрет на старой стене,

И мягкость моей подушки

Важна для меня вдвойне.

А мимо летят электрички,

Курсируют поезда.

Ломаю в досаде спички.

«Куда, — говорю, — куда?

За вами я не поспею,

Спеши теперь не спеши…»

Зато обойти успею

Пространства своей души.

«Сегодня вспомнил об отце…»

Сегодня вспомнил об отце

И с ужасом понял,

Как же много я о нём не знаю.

И совершенно некого

Об этом спросить.

Проклятая война!

Мне не было и трёх лет,

Когда его не стало.

И вот он смотрит на меня

С фотографии и улыбается.

А я смотрю на него и понимаю,

Что почти в три раза старше.

А ещё я понимаю, отчётливо,

До дрожи, что живу свою жизнь

За него.

Что живу его интересами,

Его мыслями,

Делаю дело, которым он был бы

Доволен.

Делаю в меру своего таланта,

Который бесконечно слабее отцовского.

Но тут уж что поделать —

Ничего не поделаешь. Надо продолжать.

Больше некому.

«Страна большая, а деться некуда…»

О.

Страна большая, а деться некуда,

А деться некуда — достанут всюду.

А жизнь торопится, а жизни некогда,

И не скандаль ты, не бей посуду.

А жизнь торопится, любить ей хочется,

Любить ей хочется, плодить потомство.

И ей не хочется, совсем не хочется

Вкушать от подлости и вероломства.

Так улыбнись же, моя хорошая,

Давай-ка песенку с тобой споём.

Пускай заносит следы порошею,

Страна большая — а мы вдвоём.

«Терпенье даётся страданьем…»

Терпенье даётся страданьем —

Кто выстрадал, тот терпелив.

Ложится на хмурые зданья

Небесный свинцовый отлив.

Кто выстрадал, больше не будет

Заботиться о мелочах,

И в жизненном гаме и гуде

Он будет держать на плечах

Всю тяжесть недоброго мира,

Всё зло и коварство его,

Чтоб теплилось в старой квартире

Людской доброты волшебство.

«Шумит листва, но это ненадолго…»

Шумит листва, но это ненадолго

В широтах наших — север недалёк,

И скоро холод острою иголкой

Загасит каждый слабый уголёк.

И отвлекаться нам с тобой не стоит

На хилое, неверное тепло.

Живущий тут — он по рожденью стоик,

Он кто угодно, только не трепло.

Молчанье он предпочитает слову,

Он ценит многоцветье тишины,

Он знает, что она — всему основа,

Вот и молчит, не чувствуя вины.

«Это осень золотая…»

Это осень золотая

Небо тучками латает:

Вот одна, ещё одна

Солнцем выпита до дна.

А в лесу покой и тишь,

Я молчу, и ты молчишь,

Нам совсем не нужно слов,

Скоро время зимних снов,

Время долгой тишины

Без вины и без войны,

Без фугасов и без градов.

Время, что себе лишь радо:

Только дням, часам, минутам,

А не людям почему-то…

«Я выключил свет и ко сну отошёл…»

Я выключил свет и ко сну отошёл,

А сон — от меня отошёл,

Я сделал шажок, а он от меня —

На расстоянии дня.

Бессонница так же скребётся в углу,

Как ненасытимая мышь.

И прутиком тихо шевелит золу

Усталая, хрупкая тишь.

Её отмеряют часы на стене.

О чём они? Не о весне?

Ты ждёшь её? Что же, лежи и терпи,

Но только смотри не проспи!

«Живу на этом свете, а на том…»

Живу на этом свете, а на том

Пока нигде мне жить не доводилось,

Поэтому не слишком с ним знаком,

Мне ничего особо там не мило.

И торопить событья смысла нет —

Оттянем неприятное знакомство.

Побудем здесь, где были столько лет,

Что позабыли смерти вероломство.

Ну да, ей нападать из-за угла,

Конечно, свойственно, но утверждаю смело:

Пока у нас не кончены дела,

Не замечать её — святое дело.

«Опустилась тоненькая занавесь…»

Опустилась тоненькая занавесь

На поля сражения, на кровь.

Не осталось времени на ненависть —

Но ещё осталось на любовь.

Время на вдохнуть и сразу выдохнуть

Благодарно, что любил я сам

Эту жизнь, откуда нету выхода,

Кроме как к далёким небесам.

«Я учить никого не хочу…»

Я учить никого не хочу,

Да и права на то не имею.

Я и сам-то живу как умею,

Жизнь и мне не во всём по плечу.

Багровеет брусничный закат,

Темнотой покрываются дали.

В то, что нынче ещё различали,

Упираем растерянный взгляд.

Тот, кто ищет, найдёт не всегда.

Прошурши по усталым дорожкам,

Поколдуй со словами немножко —

И поймёшь, что беда — не беда,

Дождь — не слёзы, он просто вода.

«Если бы у меня был выбор…»

Если бы у меня был выбор

Свободы передвиженья,

Я бы уехал в Выборг —

Город из детских снов.

Ласточки реют низко,

Выборг теперь близко:

Сел на «ласточку-птицу»,

Свистнул — и был таков.

И по Монрепо-парку,

Мшистый гранит погладив,

Я бы бродил неспешно —

Некуда мне спешить.

Я бы сменял не глядя

Хмурой судьбы подарки

На этот град утешный,

Где не пришлось мне жить.

Выборгский замок строго

Смотрит в воды залива,

Лет восемьсот, не дрогнув,

Молча грозит врагам…

Если бы у меня был выбор,

Я б, вздрогнув нетерпеливо,

Взял и приехал в Выборг —

Да и остался там.

Стихи 2016 года

«Таким, как есть…»

Таким, как есть,

В стихах поэт

Пред нами предстаёт,

Так он глядит на белый свет,

Так чувствует, живёт.

В стихах он дышит без вранья,

По духу своему.

А ржавый голос воронья,

Он страшен ли ему?

Не страшен суетной толпы

Девятый шумный вал,

А страшен только немоты

Таинственный оскал.

«Последний день зимы, и солнце припекает…»

Последний день зимы, и солнце припекает,

И снег хотя лежит, но, глядь, вот-вот растает.

Всё полетит вперёд и возвратится вспять,

И птицы прилетят и улетят опять.

Природа хороша, как Тютчев говорил,

В ней тоже есть душа и много разных сил.

И ты из этих сил немного прихвати

И, радуясь лучу, лети к нему, лети!

«Апрелю некогда гордиться…»

Апрелю некогда гордиться

И зазнаваться,

Ему назначено трудиться,

Не отрываться

От этой радостной работы —

Сплошной заботы:

То птицам гнёзда нужно свить,

То в ствол берёзы сок впустить,

Зелёный бал листвы готовить

И партитуру соловья

Всю написать от «А» до «Я».

22 июня

Ночь в этот день едва видна,

Мурашки пробегут по коже —

Ведь жизнь тем более дороже,

Чем менее защищена.

И, генной памятью полны,

Мы содрогаемся от боли.

Не повторить бы той войны,

Не ведать вновь сиротской доли!

Завтра была война

Пусть ты совсем не воин,

Пусть неказист твой вид,

Генная память воет,

Царапается, болит.

Звуки гортанной речи

Пророчат тебе беду,

И защититься нечем —

Весь ты как на виду.

И не подарят хлеба

Пустующие поля…

И не поможет небо,

И не спасёт земля.

21 июня 2016

«Мне снятся окопы и блиндажи…»

Мне снятся окопы и блиндажи

(но это не мой сон),

И пламя коптилки нервно дрожит

(но это не мой сон),

И я пригибаюсь от свиста пуль

(но это не мой сон),

И шанс для жизни — меньше чем нуль

(и это не мой сон).

И в меня проникает кусок свинца,

Пролетевшего сквозь все сны,

И я узнаю — это сон отца,

Не вернувшегося с войны.

«Я мог и в младенчестве умереть…»

Я мог и в младенчестве умереть —

Ходила за нами блокадная смерть,

Грозила щербатым ртом.

Но ведь не умер, теперь живу,

Детей рожаю, еду жую,

Доволен своим житьём.

Но смерть оплошность исправит свою,

И я последний куплет спою,

Но это будет потом.

И мы с тобой не знаем когда,

А значит, живи, не кричи «Беда!»,

Не веря в счастье притом…

«Три часа ночи, уже светает…»

Три часа ночи, уже светает —

Июнь не любит долгих ночей.

И над поляной неслышно тает

Дым от костра — он уже ничей.

Всё, что могло сгореть, — догорело,

Рокот гитар понемногу стих.

Прямо к звезде, пусть ещё неумело,

Строчка за строчкой взлетает стих.

Он ещё слёток, он не умеет,

Крылья расправив, уйти в полёт…

Он ещё в сердце иглой немеет,

Ведать не ведая, что его ждёт…

«Боль накатит и отхлынет…»

Боль накатит и отхлынет,

Оставляя на песке

Мелочь всякую. Отныне

Будешь жить ты налегке.

Ни о чём таком не думать,

Думать вовсе не о том,

А о том, что пуст подсумок,

Что ружьишко вниз стволом,

Что окончена охота:

Нет причины убивать.

Да и вовсе неохота

Жизни хоть кого лишать.

Ну а боль — она, конечно,

Может снова накатить…

Ничего. Ведь ей, сердешной,

Нужно душу научить.

«По Володиным ступеням я до речки добреду…»

Владимиру Леоновичу

По Володиным ступеням я до речки добреду^[1].

Благодарствуй, речка Унжа, за покой и доброту.

Шмель по клеверу гуляет, над водой комар звенит.

Речка Унжа утекает вслед за солнышком в зенит.

Жизнь, ты всё-таки прекрасна и, наверное, права.

Не напрасны, не напрасны все Володины слова.

Пусть они и жестковаты, пахнут горечью беды,

Но уж точно не из ваты, а из крови и воды.

Той воды, живой, не хилой, ткущей праведную нить,

Что душе дарует силы и прожить, и пережить.

И как только соберутся все слова, за томом том,

Так на землю и прольются возрождающим дождём.

13 июля 2016, Илешево — Купавна

«Времени много…»

А. Анпилову

Времени много,

А жизни осталось чуть-чуть.

Мчится и длится дорога,

Но всё же кончается путь.

Не суетись, не заканчивай фразу,

Замри, не кричи:

Что-то откроется глазу

В пустой и кромешной ночи.

Что-то откроется глазу,

А значит, посветит душе,

Как не светило ни разу,

Ни на каком вираже.

Звёзд синеглазая млечность

Станет вдруг ближе, родней.

Так улетаем мы в вечность,

Чтобы постранствовать в ней.

«Голубее голубого…»

А. Кушнеру

Голубее голубого

Стены Смольного собора.

Они стоят дорогого

И приковывают взоры.

И мои они, конечно,

Приковали, приковали,

Когда ранним утром вешним

Ветры льды Невы ломали.

А собор взлетал, как птица,

И летел над градом спящим,

Над отставленной столицей,

Над былым и настоящим.

«Как Растрелли свой собор построил!..»

Как Растрелли свой собор построил!

Он крестами тянется к Крестам.

Будто Бог нам шепчет: «Всё пустое,

Я за злобу добротой воздам.

Я уйму кровавые раздоры,

Прикоснувшись к тишине виском,

Чтоб Большого дома коридоры

Продувались свежим ветерком».

Призывание настоящего дождя

Дождя короткий всхлип

Промчался и погас.

Медовый запах лип

Опять дурманит нас.

За что? Да просто так

Он нам подарен был,

Ведь солнечный пятак

Подарок оплатил.

Кончается июнь,

И впереди жара.

Скорее, ветер, дунь!

И прогреми, гроза!

И дождь не на часок —

На сутки или двое,

Чтоб дёрн насквозь промок

И небо голубое

Не мучило бы нас

Июльскою жарой.

Так лей же целый час,

Уничтожая зной!

«Я ждал друзей, они не торопились…»

Я ждал друзей, они не торопились.

Зато ко мне приблизилась гроза.

Гром прогремел, и тучи осветились

Разрядом молнии, слепившей мне глаза.

И хлынул дождь. Стихия веселилась,

Всё разрушая на своём пути.

Как будто силы зла в неё вселились

И выхода им было не найти.

Но час прошёл — и стихли небеса,

И снова звёзды льют свой свет на землю.

Природа — Божий дар и Богу внемлет,

Но человек, увы, не верит в чудеса…

«Налёт шмелей на заросли люпинов…»

Налёт шмелей на заросли люпинов,

Гудят цветы от напасти такой.

Лохматый пёс худую греет спину,

Благословляя злой июньский зной.

Еще цветёт на просеке малина,

И земляника набирает сок.

Отцветшие соплодия рябины

Мне задевают на ходу висок.

Прогулка не приносит облегченья,

Солёный пот стекает на глаза.

Но чёрных туч недоброе свеченье

Уже пророчит — вот она, гроза!

«И не живу я в Москве — проживаю…»

И не живу я в Москве — проживаю,

И не в Москве — под Москвой.

Взглядом в окно поезда провожаю,

Грохот — кошмар мой ночной.

Дни мои тащатся, катятся, мчатся,

Как говорил Соколов.

Если не быть, то хотя бы казаться

Нужным ловителем слов.

Застрекотала на ветке сорока.

Что это было, о чём?

Не раствориться бы в небе до срока,

Сером таком и пустом.

Пусть бы там ангелы, что ли, летали,

Ведьма неслась на метле…

Ближние лужи, дальние дали,

Искорки в свежей золе.

То, что сгорело, уже не засветит,

Нас не одарит теплом.

Мы за молчанье с тобой не в ответе —

Круг не закрутишь углом.

«Из частицы воды и частицы гранита…»

Из частицы воды и частицы гранита

Сотворён этот город, и мне ли не знать,

Как туманом бывает надёжно укрыта

Предрассветная невская гладь,

Как на шпили наколото низкое небо

И как шпиль, протыкая звезду,

Её молит о пайке блокадного хлеба,

Заклиная разор и беду.

И сегодня, когда всего, кажется, много,

Когда можно не помнить, забыть,

Почему-то кольнула под сердце тревога,

Та, которую век не избыть…

«Июль. Жара. Трава по пояс…»

Июль. Жара. Трава по пояс.

Согласный стрёкот насекомых.

Я о судьбе не беспокоюсь:

Мы с ней давным-давно знакомы.

И неожиданностью вряд ли

Она сумеет наказать…

Я наступал уже на грабли…

А вдруг — опять?

Михайловское, июль

Шум берёзы на Савкиной горке,

Сильный ветер колышет кусты,

Ястребиный, пронзительный, зоркий

Взгляд на землю с крутой высоты.

И грозы отдалённой раскаты,

И тяжёлые капли дождя.

Это место стихами чревато,

Оглянусь ещё раз, уходя.

Время и вечность

Всё имеет конец и начало.

Мы с тобой отошли от причала,

Но ведь должен окончиться путь?

Нас учили, что души нетленны,

Но в лучах безвоздушной вселенной

Исчезает их хрупкая суть.

Для чего в этот мир мы приходим?

Что в подземном найдём переходе,

Куда выведет нас переход?

И всю зиму, и осень, и лето

Всё поёт нам унылая флейта:

Всё проходит, и это пройдёт.

Смысла нет в беспрерывном движенье,

Поколение за поколеньем

Мы в затылок друг другу идём.

Не прощаемся и не прощаем,

Забиваем на всё, забываем,

Но чего-то же всё-таки ждём?

«Осип Эмильевич, вот я и встретился с Вами!..»

Осипу Мандельштаму

Осип Эмильевич, вот я и встретился с Вами!

Хочется в Ваших стихах, замерев, раствориться.

Чтобы от звука до звука лететь потаёнными снами,

Чтобы обратно мне было бы не возвратиться.

Здесь нам без Вас неприкаянно, глухо и серо,

Ласточек крылья не застят угрюмого свода,

И нет ни в чём и нигде ни отвеса, ни меры —

Царствует хаос в порушенном царстве природы.

Всё-таки счастье, что Вы к нам вернулись стихами,

С губ шевелящихся сможем прочесть и сегодня,

Что вы хотели сказать, прокричать с петухами

В стенах Акрополя: «Время, ты подлая сводня!»

«Мимо машина промчалась…»

Мимо машина промчалась,

Шум накатил и исчез,

Лето неслышно кончалось,

Жёлтым окрасился лес.

По Носовихе до Фрязево,

Мимо невзрачных Углей

Иней накидкою бязевой

Лёг на безличье полей.

И голоса журавлиные

В воздухе редко слышны…

Как нам сквозь зимы былинные

Всё же дожить до весны?

Как в одночасье поверить

В хрупкую вечность души?

Звери, вы, звёздные звери,

Как там, в небесной глуши?

«Питер. Дождь. Избыток влаги…»

Питер. Дождь. Избыток влаги.

Всё промозгло и знакомо.

Если б только на бумаге,

А ещё в душе и в доме.

Осень — время не для света.

Раздувай былые угли,

Вспоминай и то и это —

Может, ты не весь обуглен?

Может, в глубине хранится

Теплота, улыбка, нежность?

Осень долго не продлится —

Впереди мороз и снежность.

Но и это всё проходит,

Всё по кругу, так, как прежде…

Вон зимует пароходик,

Значит, место есть надежде!

2013–2016

Порт. Туман

Нежные струны моей души,

Грубые струны тела.

Воспоминаньями сон прошит,

Как в синема чёрно-белом.

Сон запомнить — нелёгкий труд,

Не запомнить — удача.

Чайки стремительные орут,

Целей своих не пряча.

И прятать нечего: быстрая кровь

Требует быстрой пищи.

Голод не тётка и не свекровь —

Лёгких путей не ищет.

Чёрную воду укрыл туман,

Волны молчат, не спорят.

На днище ракушки из дальних стран

Сказки плетут о море.

2013–2016

«Холодный ветер. Клёны облетают…»

Холодный ветер. Клёны облетают.

Упавший жёлудь под ногой трещит.

И время тает, тает, тает, тает,

И сердце тихо с Богом говорит.

«День прошёл — и ничего, ни строки, ни мысли…»

День прошёл — и ничего, ни строки, ни мысли.

Тучи серой пеленой надо мной повисли,

На деревьях снег лежит белой пеленою,

Вертолётик верещит в небе надо мною.

Что он видит с высоты, лётчик неленивый?

И куда он держит курс свой неторопливый?

Но он всё-таки летит, значит, занят делом

И, наверно, не грустит и доволен в целом

Своей долей и судьбой, правильной машиной,

Тем, что скоро прилетит и обнимет сына.

И неведомо ему странное занятье —

Мучиться от немоты подлого заклятья.

«Чертополох намок, стоит и смотрит хмуро…»

Чертополох намок, стоит и смотрит хмуро,

Весь почернел, вот-вот уйдёт под снег…

Из пальцев трёх сложи брутальную фигуру

И покажи судьбе, упрямый человек.

А она тебя так и этак,

А она тебя в хвост и гриву,

Беспрерывно, неторопливо,

От заката и до рассвета:

«Ты и мал-де, и духом плох,

Как намокший чертополох».

Глянешь ты слегка свысока,

Тронешь лоб в районе виска

И ответишь ей: «Ты права,

Но позволь досказать слова,

Не наказывай немотой,

Лучше просто рядом постой!»

«Это мир сошёл с ума…»

Это мир сошёл с ума

Или я не догоняю?

Лето, осень и зима…

Всё как надо? Я не знаю.

Если не смотреть ТВ,

Если радио не слушать,

Будет ясно в голове

И в душе как будто в душе.

Ну а если посмотреть

И потом ещё послушать,

То захочешь помереть,

Не захочешь пить и кушать.

А захочешь стать, прости,

Незаметнее букашки,

Чтоб на кладбище ползти

В усмирительной рубашке.

«Конечно, печально, конечно, невесело…»

Конечно, печально, конечно, невесело,

Но так ведь природе и было наказано,

Чтоб осени поздней дорожное месиво

Вело нас туда, где давно всё доказано,

Где смолкли вопросы и странен ответ,

Где больше не греет нас солнечный свет.

Но всё же, по счастью, мы часа не знаем

И вместе с листвою желтеем, летаем,

Красуемся, прежде чем в землю упасть,

И вечности нас не пугает напасть.

Мы даже надеемся: наша душа

И в ней будет радостна и хороша.

И, взглядом следя отлетающих птиц,

Мы падаем, падаем, падаем ниц.

Ожиданье зимы

Зеленеет листва из последних октябрьских сил,

И гобои ветров затевают унылые песни,

Опустили дожди мириады серебряных лестниц

На пустые поля. Ничего у небес не проси.

Ничего не проси и не бойся. Придут и дадут.

И отнимут потом, потому что, по счастью, не вечно

Ничего на земле. Время нужное парки соткут,

Ведь всё раньше ложится нам вечер на утлые плечи.

Всё длиннее становится ночь. Не геройствуй, смирись.

Приготовься терпеть, ведь в терпении больше отваги.

Настороженным сердцем к осенней земле прикоснись…

Вот и снег, наконец! Тот, который надёжней бумаги.

2007–2016

«Вот выпал первый снег и смотрит удивлённо…»

Вот выпал первый снег и смотрит удивлённо,

Как смотрит человек, в иной попавший мир.

Ведь он впервые здесь, среди берёз и клёнов,

И будто бы не зван на этот странный пир.

Нет, нет, конечно зван! Лети сюда скорее!

Опавшую листву слегка припороши,

Припороши собой пустынную аллею

И осени приказ о сдаче подпиши.

Как нынче воздух чист, благодаренье Богу,

Как будто в мире нет непоправимых бед!

Я в руки палку взял и вышел на дорогу,

Оставив на тебе неловкий первый след.

«Среди ноябрьских остуд…»

Среди ноябрьских остуд

Горит в ночи звезда.

Любовь — порой тяжёлый труд,

И радость — не всегда.

Но пусть и труд, и даже бой —

Не зря горит звезда,

И свет небесно-голубой

Прольётся сквозь года.

«Что мы всё — время, время!..»

Что мы всё — время, время!

Есть ещё и пространство,

И оно ведь не бремя нам,

Со своим постоянством.

И когда мы к концу придём

И на атомы разлетимся,

Мы травой по нему прорастём

И деревьями воплотимся.

Вот и будет жизнь наша вечной,

Пусть не в облике человечьем.

«Человеческие дела меня уже мало интересуют…»

Человеческие дела меня уже мало интересуют,

А божьих дел я почти не знаю.

Но смотрю на деревья, на зверей домашних и диких

И, кажется, кое-что понимаю.

Понимаю, что всякая жизнь — это чудо,

Которому порою и слов не надо,

Понимаю, что даже в земле я буду

Кому-то едой, а значит — наградой.

Понимаю, что всё продолжится дальше

И без меня — облака, деревья и травы…

А слова порой лишь фантомы фальши,

И молчащие — больше пред Богом правы.

Поезд № 38 Москва-Питер

И я опять сажусь в этот поезд,

Как тридцать пять лет я в него садился,

И он покрывает пространство воем,

Его характер не изменился.

Да и с чего бы ему меняться,

Ведь расстоянье не стало ближе.

И не привык он ни извиняться,

Ни хотя бы гудеть пожиже.

И мчится поезд, торопится поезд,

Он от Москвы до Петербурга

Жизнь мою, точно скрипку, строит

С простой уверенностью демиурга.

И, просквозив через Бологое,

Притормозив у Металлостроя,

Поймёт, что сделал дело благое,

Свой бег немного подуспокоив.

2011–2016

«Прочитал на листке пожелтелом…»

Прочитал на листке пожелтелом,

Что, какой бы вконец оголтелой

И безрадостной жизнь ни была,

Всё ж случаются в ней просветленья

И нечастые эти мгновенья

Перевешивают долю зла.

Я тотчас согласился с поэтом,

И тем более что он при этом

Прожил всё же до старости лет.

Знать, судьба его всё же хранила,

Хоть порою казнила и била,

Но давала надежду на свет.

«Я зажился на этом свете…»

Я зажился на этом свете

И ещё поживу, Бог даст.

И за всё, за что я в ответе,

По делам мне Господь воздаст.

Мне не страшно: бояться поздно.

Не надеюсь: надежда — ложь.

Тучи мрачные виснут грозно —

Что посеял, то и пожнёшь.

Но, стирая неторопливо

Пот усталый с бледного лба,

Я судьбе говорю спасибо.

Всё ж какая ни есть — судьба!

«Превратился в колючку голимую…»

Превратился в колючку голимую

Фиолетовый чертополох.

Время мчится. Куда ты? Не мимо ли?

Что ты мчишься? Ведь я же не лох.

Я стараюсь тебе соответствовать,

Всё куда-то зачем-то бегу…

Ну а ты по лицу меня ветками,

И догнать я тебя не могу.

Успокойся, оставь меня, сирого,

В прошлом медленно доживать.

Не рождён над тобой командиром я,

Мне бы с краешку хоть постоять,

Услыхать тишину молчаливую,

Постучаться в закрытую дверь…

Ну а ты улетай, торопливое,

Не друзья мы с тобою теперь.

«Прилетела большая сорока…»

Прилетела большая сорока,

На заснеженной ветке сидит.

Чёрно-бела она, крутобока,

Что-то тайное мне говорит.

Этой праздничной птице негоже

О каких-то болтать пустяках,

Ей торжественный выход положен,

Её стрёкот услышан в веках.

В нём стозвучье распахнутых далей,

В нём весны долгожданный приход.

Это кстати — ведь мы так устали

От зимы, что так давит и гнёт.

«Прозреть до полной слепоты…»

Прозреть до полной слепоты,

До немоты дойти от звука,

Огородить сердечным стуком

Наплыв свинцовой суеты.

И ждать, пока родится снова

Одно — единственное — слово.

«Сопротивляюсь жизни как могу…»

Сопротивляюсь жизни как могу.

Вот берег. Я стою на берегу

И волны бесконечные считаю,

Как будто книгу старую читаю

И зренья своего не берегу.

Мне хочется найти в волшебной книге

Старинный способ заменить вериги

На силу крыльев и уйти в полёт,

Который меня в небо уведёт,

Где я забуду о телесном иге.

Но книга — это всё же не душа.

Она твердит спокойно, не спеша,

Что надобно смирить себя, смириться,

И возрасту достойно покориться,

И жить как все, лицом не мельтеша.

Но что-то говорит во мне: не смей!

Не предавай особости своей,

Не повторяй описки и ошибки.

Смотри на звёзды — там в смертельной сшибке

Миры сошлись на перекрёстке дней.

2013–2016

«Стрекочет кузнечик…»

Стрекочет кузнечик,

Внимает трава.

Ответить мне нечем —

Пуста голова.

И песня никак не поётся,

И сердце неправильно бьётся.

И тучи на запад ползут не спеша,

И нечем, и нечем, и нечем дышать.

Но ты не смущайся, кузнечик, —

Буди!

Молчанье не вечно,

Ответ — впереди.

«Уходя, прибери за собой…»

Уходя, прибери за собой —

Мусор твой никому не нужен.

И здоров ты или недужен,

Всё равно — убери за собой.

Чтоб очиститься от суеты,

Убежать от ненужного хлама,

Чтобы были одежды чисты,

Чтоб душа удостоилась храма.

И пусть это не нужно друзьям,

А врагов это не успокоит,

Но зато успокоишься сам

И узнаешь блаженство такое,

От которого был ты далёк

В твои давние, грешные годы.

…

Ах, зажечь бы вновь тот огонёк,

Поглядеться в уплывшие воды!

«Читаю Рубцова и плачу…»

Я умру в крещенские морозы…

Н. Рубцов

Читаю Рубцова и плачу,

И жалко его до слёз,

И я своих слёз не прячу

В жестокий крещенский мороз.

Он сам предсказал свою гибель

И дату её угадал,

Когда он губами сухими

Те несколько строк прошептал.

Ведь в нашем жилище убогом,

Залитом дешёвым вином,

Поэт тем и радостен Богу,

Что не помещается в нём.

Воспоминание о городе

Шпилей несгораемые свечки,

Свежий ветер холодит виски,

Побежали белые овечки

По измятым простыням реки.

Холодок шершавого гранита,

Оторопь покинутых дворцов

И звонки трамваев деловитых

По телам натруженных мостов.

Это то, что в памяти непрочной

Долговечнее других примет

Ощущает старый полуночник

В череде давно прожитых лет.

То, чем душу он свою врачует.

Ведь когда он сам расплаты ждёт,

Душу ту обнимет, поцелует

Жемчугом облитый небосвод.

«Я знал, что искал, и не знал, что искал…»

М. Трегеру

Я знал, что искал, и не знал, что искал,

Итог, как ты знаешь, один.

Нас тычет носом в начало начал

Усталое время седин.

И вот закольцован пройденный путь,

И нет другого пути.

А время? Оно не щадит ничуть

И не говорит: «Прости!»

Выход. Он там же, поди, где вход.

Вагоны летят по кольцу.

И в книжки глядит равнодушный народ,

И слёзы текут по лицу.

2009–2016

«Ведь изящней колокольни, чем у Крюкова канала…»

В воды Крюкова канала поглядим и мы с тобою…^[2]

Ведь изящней колокольни, чем у Крюкова канала,

Я нигде и не увидел, хоть объездил много стран.

Величаво и спокойно в зеркала воды глядится,

Звон её неторопливый льётся плавно сквозь туман.

У Никольского собора пахнет дальними морями,

В облаках над ним витают души скорбных моряков.

Мы помолимся неслышно и прохладными руками

Свечки жёлтые затеплим у знакомых образов.

И, дойдя потом неспешно до шершавого гранита,

Вдоль канала, вдоль канала мы пройдём — рука в руке.

Потому что наша память серым жемчугом разлита

Здесь, и только. Здесь — и только. И пульсирует в виске.

2009–2016

«Я хотел написать о Мойке…»

Я хотел написать о Мойке,

Что вначале звалася Мьёю,

Про рассветный туман нестойкий,

Про дворцы над её водою.

И так плавны её изгибы,

И мосты её так красивы,

Что улыбка тревожит губы

При знакомстве неторопливом.

Инженерный угрюмый замок,

Летний сад и его богини,

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Володя сам, своими руками сколотил лестницу, ведущую к реке.

2

Строка из песни Михаила Кукулевича.