Повелитель снов

Петр Катериничев

Олег Дронов, журналист и в прошлом аналитик разведки, по просьбе Анн Даниэлс, бывшей воспитанницы специального детдома, курировавшегося засекреченным НИИ, удочеренной четырнадцать лет назад австралийской парой, попадает в городок Бактрию, чтобы найти ее приемного отца Дэвида. Сам Дэвид прибыл в город в поисках странного медальона – талисмана, уже не одно тысячелетие влияющего, по поверьям, на судьбы людей. И пропал… С беглого взгляда курортный город в мертвый сезон кажется сонным и недвижным, но сны здесь словно материализуются, сны кошмарные и нередко фатальные. Да и выросшие детдомовские дети оказываются наделенными уникальными способностями, но притом – абсолютно беспомощными перед своим неведомым прошлым. И все происходящее кажется мнимым, будто мираж. Олегу Дронову необходимо понять, что происходит. Чтобы обрести право на жизнь и любовь.

Глава 21

«Сосед-флейтист обломки флейты в печке сжег — Анета влюблена…»^[10] — напел я про себя. Произнес:

— Аня, а можно мне еще спросить?

— Да.

— Просто это деликатный вопрос и…

— Ты хочешь узнать, когда я лишилась девственности? И — с кем?

— О нет. Просто тогда, четырнадцать лет назад, ваш воспитатель, кажется Аделаида…

— Это я живу в Аделаиде. А ее зовут Альбина. Альбина Викентьевна.

— Ну да. Альбина. Мы пытались расспросить ее о причинах… нападения на вас и попытки похищения, но ничего она нам путного не ответила. Сказала только, что вы — необычные дети. Наделенные… талантом, даром — не знаю, как сказать. Вот Эжен — музыкант…

— Музыкант… Он теперь неопрятен и вечно нетрезв. И глаза какие-то странные. Стоит со скрипкой или с флейтой все на той же брусчатой площади… — В голосе девушки снова послышалось неприкрытое раздражение, если не сказать — вражда.

— Аня, а каким даром наделена была ты?

— Я? Даром? Никаким. — Девушка жестко свела губы. — А вообще и я, и Эжен, и остальные — так, выбраковка. Ты понял? Вы-бра-ков-ка. Звучит как диагноз без надежды на выздоровление. И это нам высказала та самая Альбина. В минуту, так сказать, душевного смятения: дети вообще не тихие, а мы были еще и беспокойные… Но разве хоть кто-то из нас был виноват в том, что она осталась старой девой?

— Ты можешь быть жестокой.

— А я никогда и не желала казаться доброй к тем, кто… которые… — Аня запнулась, закончила: — Не важно.

— А что — важно?

— Найти папу Дэвида и убраться и из этой Бактрии, и из этой страны. Чтобы не вспоминать о ней никогда! — Девушка замолчала, щеки ее пылали. Потом сказала: — Извини, если я… задела чувство патриотизма к твоей стране.

Патриотизм… «К твоей стране…» В феодально-сырьевой латифундии, какой сейчас является Россия, бюрократия копает могилу собственной стране и своему будущему благополучию неистребимой тягой жить роскошно и — ничего не решать по существу. Всякое корпоративное сообщество стремится к паразитарному существованию и безрисковому обогащению; в России такие возможности для близких к «корыту» безграничны. Теперешняя жизнь так разделила даже людей служилых по уровню оплаты и возможностям, что «генералитет» — и военный, и статский — превратился в иной класс общества. Бюрократия похоронит Россию. «К твоей стране…» Где она теперь, моя страна? В книгах? Кинофильмах? Исторических мифах?

— Мое чувство патриотизма несколько… истаяло за минувшие годы. Вместе со страной. Но… люди не всегда виноваты в том, что с ними происходит.

— Всегда! Мир никто изменить не может, а вот себя — просто обязан!

— Не у всех достает на это силы и стойкости. А еще — люди устают.

— Ты — тоже?

— Да. Я тоже.

— Отчего ты тогда согласился… поехать со мной?

— Хочу… поправить.

— Что?

— Твое мнение о стране. И о людях.

Поскольку в первом классе мы были лишь вдвоем, я закурил. Аня сидела, демонстративно отвернувшись и глядя в иллюминатор. Потом сказала тихо:

— Я рисовала.

— Извини?..

— Ты спросил, какой у меня был дар. Я ответила честно: никакого. Я рисовала всякую… муть.

— Эжен считал, что ты будешь художницей, а он — музыкантом и вы будете путешествовать и… — Я чуть было не сказал «искать родителей» и вовремя осекся: тема эта для сирот вообще не простая, а у Ани еще и болезненная сейчас: пропал ее отец…

— Ты хочешь правду? Я не стала художницей. А он — не стал музыкантом. Да, я рисовала небо и море, лес и людей — похоже. Но рисовать похоже — еще не значит быть художником. Как уметь рифмовать — совсем не значит быть поэтом. К тому же… Я рисовала вовсе не то, что… вокруг, а лишь то, что подсказывало мне воображение. И рисунки мои были какие-то карикатурные, а порою — болезненные. Та же Альбина как-то сказала, когда увидела: «Что ты плодишь уродов? Их что, без тебя плодить некому? Разве бывают такие люди?»

А я… я изображала вовсе не людей. Я пыталась написать зависть и жадность. В виде людей. А как это еще можно изобразить? Ведь звери никому не завидуют… Хотя — ревнуют. Видно, плохо мне было тогда совсем…

…И еще — я часто рисовала одиночество. Оно мне представлялось серой, укрытой туманом пустыней. Или — покинутым домом, пустой комнатой, с серебряной венецианской вазой на крытом скатертью круглом столе с витыми ореховыми ножками, с затворенным окном, за которым угадывалось желтое увядание старинного парка, с осенними хризантемами в синей стеклянной бутыли… Высокий деревянный стул, трубка, раскрытая коробка с табаком, острый запах мокрой земли и увядающих листьев, затухший холодный камин с отливающими влажным блеском углями… Именно таким было для меня одиночество, но я знала, это одиночество не мое, чужое, и все равно боялась его… и становилось тревожно и… зябко.

Мне холодно. Но грустно только здесь,

Где морось пробирает до костей.

Угли в камине заблестели влажно

От стылой сырости ничейного жилища.

В червленом серебре — шары цветов.

Над парком, неподвижною портьерой,

Застыло небо в сумерках дождя,

Промозглое ненастье предвещая.

Едва проглянет солнце — меркнет день.

В сусальной позолоте блики листьев.

И старый пруд заволокло травой

И тиной. Скоро ляжет вечер.

А под ногами — скрежет битых стекол —

Унылых черепков из прошлой жизни.

А запах ветра так похож на снег!..

Мне грустно здесь. И холодно — везде^[11].

…Когда прочла в случайной книге эти стихи, вдруг вспомнилась та моя картина.

— А где они теперь? Твои картины?

— Не знаю. Затерялись. И я о том не жалею. Как только у меня появились мама и папа и я уехала в Австралию, я перестала рисовать. Не сразу, постепенно, как постепенно оставляло меня сиротство и собственная ненужность никому… Наверное, я коряво выражаюсь, но так и было. — Аня замолчала, пометалась глазами, словно решаясь — говорить? нет? — потом сказала: — А сейчас… Вернее, нет, не сейчас… Как только я оказалась в Бактрии, больше недели назад, это… наваждение снова вернулось. И мечешься, и не можешь уснуть, пока не выпишешь все, что… Словно это твой долг или повинность. И рисунки получаются — как сны, но сны кошмарные… Я их сожгла. Потому что… я их боюсь. — Аня подняла на меня взгляд: — Спать хочется. Тебе нет?

— Немного.

— А ты… Ты не боишься порой своих снов?

— Снов не боятся только те, кто уверен, что окружающей реальностью исчерпывается весь этот мир.

Примечания

10

Из песни Михаила Щербакова «Анета».

11

Стихотворение Петра Катериничева «Мне грустно».