Йерве из Асседо

Вика Ройтман, 2023

Пятнадцатилетняя Зоя впервые уезжает из дома, от любящей семьи и любимой Одессы, в Деревню Сионистских Пионеров – израильскую школу-интернат. Совсем недавно она не догадывалась о своих еврейских корнях, но после коллапса СССР ее жизнь, как и множества ее бывших соотечественников, стремительно меняется. Зое предстоит узнать правду о прошлом своей семьи и познакомиться с реальностью другой страны, которая, не стараясь понравиться, станет для нее не менее близкой. Девочка из Одессы отчаянно сражается с трудной задачей: открываясь новому, сохранить верность тому, что она оставила позади, – и остаться самой собой. В тонком, ироничном и очень человечном романе Вики Ройтман история взросления девочки-подростка, которая учится справляться с бурными чувствами и принимать самостоятельные решения, неотделима от атмосферы девяностых с ее острой смесью растерянности и надежд на пороге распахнувшегося мира. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 4

Экзамен

Странный был экзамен. Нам задали рисовать цветы, деревья, квадраты, треугольники, дома, людей и еду. Потом спрашивали, кто придумал велосипед и почему ночью темно. Затем нужно было написать сочинения по картинкам, на которых были нарисованы очень унылые и несчастные дети, выглядевшие так, будто родная мама от них отвернулась, а бабушек у них и в помине не было, не говоря уже о дедушках. Дальше была несложная математика и английский, а потом меня вызвали к психологу.

Я никогда прежде не встречала психологов, но всегда представляла их как пожилых дяденек в круглых очках и с козлиными бородками.

Но психологом оказалась тетенька. Точнее, женщина. Даже почти девушка. Она была очень щуплая, большеглазая, без очков, с распущенными волнистыми волосами. И сильно беременная. Она мне сразу понравилась, потому что ее глаза были такие грустные, словно жалели всех на свете. Я подумала, что она стала психологом, потому что с такими глазами ей больше некуда было податься. Будь она не психологом, а кем-то другим, ей все равно все бы жаловались на жизнь. Было бы замечательно, если бы ее звали Ребеккой.

Когда я вошла в кабинет, психолог встала из-за стола и сама проводила меня к стулу, как будто я была официальным послом.

— Проходи, пожалуйста. Меня зовут Маша. А тебя?

Я уже знала, что евреи не любят официоза, поэтому не удивилась.

— Я Зоя. Но все зовут меня Комильфо.

— А как ты предпочитаешь, чтобы тебя называли?

Я задумалась. Никогда прежде мне не задавали такой вопрос.

— Как вам удобно.

— Какое это имеет значение, что удобно мне? Речь ведь пойдет о тебе. Как мне тебя называть?

— Ребеккой.

Психолог Маша ласково улыбнулась:

— Садись, Ребекка, мы сейчас с тобой часок поговорим, и ты мне всё-всё расскажешь, правда?

— Ага.

К моему удивлению, психолог Маша села не за стол, где сидела до моего прихода, а на стул напротив меня. Как будто мы с ней собрались пить чай.

— Хочешь чаю? — спросила психолог Маша.

— Терпеть не могу чай, — ответила я.

— А что ты любишь пить?

— Виноградный сок.

— О! — сказала психолог Маша. — Нам как раз занесли соки. И она налила сок в стаканы.

— Расскажи мне, Ребекка, какое у тебя первое детское воспоминание?

Я поперхнулась соком. Какое отношение имели воспоминания детства к моему намерению уехать в Израиль? Но отвечать было необходимо. Я пораскинула мозгами.

— Я помню, как на Ланжероне мой дед ведет меня за руку от берега, доводит до глубины, так, что я стою уже на цыпочках, чтобы не захлебнуться, а потом говорит: “Ляг на воду”. Я легла, он меня поддерживал, а потом я забила руками и ногами и поплыла сама.

— Так, так… — сказала психолог Маша. — Это твое первое воспоминание?

— Вроде да.

— Расскажи еще об одном.

— Ну… я помню, как я любила качаться на цепях вокруг памятника графу Воронцову. Туда меня тоже водил мой дед. А за памятником же есть луна-парк, на Соборной площади… Вы одесситка?

Глаза психолога Маши стали еще грустнее.

— Рассказывай, рассказывай, — подбодрила она меня и печально улыбнулась.

— Ну… в общем… дед мне разрешал кататься на “лодочках”, сколько я хочу. Он специально брал с собой кучу пятикопеечных монет. “Лодочки” — это такие качели. Еще там, в луна-парке, был бронзовый олень. Очень красивый, и как будто он стремительно куда-то мчится. Я любила на него садиться и делать вид, что я Герда и скачу по Лапландии к Каю… Но Воронцова я все равно люблю меньше Дюка. Он, конечно, хороший — высокий такой и большой, знатный, и Пушкина знал, но все равно не Дюк. Пушкина я тоже люблю. Особенно его фонтан. Но он только бюст. А Дюк во весь рост. Пушкин — это как двоюродный дядя, а Дюк…

— Что для тебя Дюк? — спросила психолог Маша.

— Как папа, — вырвалось у меня, и я сама удивилась.

Но психолог Маша только понимающе кивнула:

— Расскажи про своего папу.

— Папа у меня хороший мужик. Это так мама говорит.

— А ты что говоришь?

— Я тоже так говорю. Мой папа — учитель математики и завуч. Я учусь в той же школе, где он преподает. Это не подарок — быть одновременно дочкой и ученицей. Но в этом есть и плюсы. Папа у меня строгий, но внутри добрый. Он больше любит моего брата, чем меня, потому что брат такой же умный, как он, а я…

— Ты не считаешь себя умной?

— Да нет, не то чтобы не считаю…

Я опять задумалась. Считаю ли я себя умной?

— Сложные вопросы, да? — улыбнулась психолог Маша.

Я пожала плечами.

— Значит, мсье Дюк, — сказала психолог Маша. — Тебе больше нравятся памятники, чем живые люди?

Теперь мне стало грустно.

Я бы это иначе сформулировала.

— Как бы ты это сформулировала? — спросила психолог Маша, словно прочитав мою мысль.

— Я бы сказала, что с памятниками легче общаться, чем с людьми.

— Почему?

— Люди — они такие… ничего не понимают.

— А памятники понимают?

— Да, конечно. Причем без слов.

— Ты не любишь слова?

Тут я впервые сформулировала для себя разницу.

— Я очень люблю слова, но только когда они не вслух, а про себя, написанные.

— Я понимаю, — сказала психолог Маша. — Одни и те же слова могут быть разными. Каждый раз они открываются по-новому, каждый раз неожиданно. Как лица людей.

Откуда она знала про лица людей? Я ей ничего не рассказала про дедову агнозию.

— Я имею в виду, — объяснила психолог Маша, — что мы не всегда умеем высказать то, что у нас на уме. Как не всегда умеем изобразить лицом то, что чувствуем на самом деле. Но у памятников всегда одно и то же лицо. В этом есть нечто… успокаивающее, не так ли? Но разве это не грустно — всегда видеть одно и то же не изменяющееся никогда лицо?

Я посмотрела на лицо психолога Маши, и оно больше не было грустным. Вовсе даже наоборот — лицо как будто бы светилось радостью.

— Ну, наверное, я нелюдима, — заключила я.

— У тебя есть друзья?

— Есть. То есть нет. У меня много знакомых, но с моей лучшей подругой из детского сада я поссорилась лет пять назад, потому что она сказала, что я не леди. А с Митей я дружила, но он полюбил Алену, и мы больше не друзья.

— Полюбил? Они встречаются?

— Не знаю… — призналась я. — Так мне показалось.

— Показалось… — протянула психолог Маша и погладила свой беременный живот. — А тебе не кажется, что тебе будет сложно жить в интернате, если тебе нелегко заводить друзей?

— В интернате?! — воскликнула я, немедленно представив себе сиротский дом из “Джен Эйр”, где детей подвергали порке и публичному осмеянию на стуле. — В каком таком интернате?

— Подростки, которые отправляются в Израиль по нашей программе, живут в интернатах. Но это плохое слово, я понимаю. Скажем, что это такие общежития, в молодежных деревнях.

— В деревнях?!

Интернат в деревне это гораздо хуже, чем интернат в городе. Должно быть, там беспризорников еще и заставляют доить коров, чистить за свиньями и пасти гусей. После порки. У меня моментально пропало всяческое желание ехать в Израиль.

— Знаешь что, Ребекка, — сказала психолог Маша с заметным беспокойством. — Я чувствую, что ты еще не окончательно созрела для самостоятельной жизни.

Вот так проваливают интервью с психологом. Этого я допустить не могла. Ладно завалить математику, но какого-то психолога?

— Вы ошибаетесь, Мария! — вскочила я со стула. — Вы ничего обо мне не знаете! Я очень самостоятельный человек и знаю все подворотни Жовтневого района лучше любого бомжа! Я с девяти лет сама хожу в школу и на Бульвар! Три раза в год я езжу в спортивные лагеря на Лимане и ни разу не позвонила домой, хоть я эти сборы ненавижу! Я выдерживаю на своих плечах двоих девчонок, потому что я лучший столп в акробатической сборной, и в этом году прохожу в кандидаты! Я знаю английский, немного немецкого, немного французского, немного украинского и много чего про Средневековье! Вам не найти лучшего еврея, чем я! Может быть, я плохо учусь, но много читаю, и у меня очень богатое воображение! Я могу выдумать все что угодно!

— Да, это я вижу, — вздохнула Маша и улыбнулась. — Очень ты даже комильфо, Ребекка-Зоя. Спасибо тебе за собеседование, мне было очень приятно с тобой познакомиться.

Психолог Маша тоже поднялась со стула, и тут ее лицо запечаталось. Глаза больше не были ни грустными, ни веселыми, ни встревоженными, а пустыми, ничего не выражавшими. И как будто она стала старше лет на двадцать. У меня похолодела спина. Я посмотрела на ее живот, но он по-прежнему был беременным. Это меня немного успокоило.

— Желаю тебе удачи, — произнесла постаревшая психолог Маша бесцветным голосом.

— Вы меня примете на программу “НОА”? — в отчаянии спросила я.

— Желаю тебе удачи, — повторила психолог Маша и выдавила из себя механическую улыбку. — Ты замечательная девочка.