Йерве из Асседо

Вика Ройтман, 2023

Пятнадцатилетняя Зоя впервые уезжает из дома, от любящей семьи и любимой Одессы, в Деревню Сионистских Пионеров – израильскую школу-интернат. Совсем недавно она не догадывалась о своих еврейских корнях, но после коллапса СССР ее жизнь, как и множества ее бывших соотечественников, стремительно меняется. Зое предстоит узнать правду о прошлом своей семьи и познакомиться с реальностью другой страны, которая, не стараясь понравиться, станет для нее не менее близкой. Девочка из Одессы отчаянно сражается с трудной задачей: открываясь новому, сохранить верность тому, что она оставила позади, – и остаться самой собой. В тонком, ироничном и очень человечном романе Вики Ройтман история взросления девочки-подростка, которая учится справляться с бурными чувствами и принимать самостоятельные решения, неотделима от атмосферы девяностых с ее острой смесью растерянности и надежд на пороге распахнувшегося мира. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 5

Папа

Только некоторое время спустя я узнаю, как боролась психолог Маша с единогласным решением всей остальной комиссии принять меня на программу “НОА”, но тщетно.

Видимо, комиссии понравились мои рассказы про унылых детей, мои общие знания о том, кто придумал, что земля вертится; математика, английский и треугольники с деревьями. Комиссия заключила, что я подаю большие надежды. Комиссия приняла решение.

На роковой звонок ответила бабушка.

— Комильфо! — закричала она из кухни. — А ну, вылезай из чулана! Звонят из еврейского этого самого. Спрашивают какую-то Ребекку.

Слово “звонят” бабушка произносила с ударением на букву “о”.

— Але. — Я взяла трубку.

— Ребекка Зоя Прокофьева? — сказал приятный мужской голос.

Я уже давно поняла, что у всех евреев очень приятные голоса.

— Ага, — ответила я с колотящимся сердцем.

— С вами имеет честь говорить Антон Заславский, декан программы “НОА”.

— Угу, — сказала я.

— С радостью сообщаю вам, что ваша кандидатура рассмотрена положительно.

— Что это значит? — не поверила я своим ушам.

— Это значит, что в сентябре вы вольны приступить к обучению в десятом классе израильской школы-интерната. — Дальше последовала тарабарщина, которую декан Антон Заславский расшифровал как Деревня Сионистских Пионеров.

— Серьезно? — Я все еще не могла поверить. — Но психолог сказала…

— Какая психолог?

— Маша. Такая… беременная.

— А, да, да, не беспокойтесь, она уже в декрете — родила сына.

— Я очень рада…

— Мы все очень рады. И за вас мы тоже очень рады. Готовьте документы, визу, справки, прививки, проходите медосмотр и консульскую проверку, и мы пошлем вам билет.

— А куда?

— Что куда? В Израиль.

— Я имею в виду, где находится эта деревня пионеров?

— Она находится в городе Иерусалиме, столице Израиля, — улыбнулся голос из трубки. — Вам повезло: вы будете учиться в пупе мира.

— Я буду учиться в пупе мира! — закричала я папе, подпрыгивая от счастья, когда мы встретились под памятником Трагедии у Оперы.

Пока ждала папу, разглядывала своего любимого персонажа в этой скульптурной композиции, где все были опечалены еще больше, чем дети на картинках на экзамене. Поверженный человек, которого затоптали все остальные участники трагедии, с распростертой на пьедестале рукой лежал прямо надо мной. Я всегда очень ему сочувствовала, потому что какие-то варвары постоянно отламывали ему пальцы, и он был не только несчастным по жанровому призванию, но его еще и одесское быдло покалечило. Его столько же раз реставрировали, как и сам оперный театр, грозивший провалиться в катакомбы, но пользы от этого не было никакой: чинили, а потом опять ломали.

— Куда пойдем: на Колоннаду или в Пале-Рояль? — спросил папа, появившийся со стороны Ласточкина.

Мы направились в Пале-Рояль, который был ближе.

— Меня приняли, ты представляешь! Меня приняли!

— Кто бы сомневался, — буркнул папа и сел на скамейку напротив маленькой бронзовой нимфы с чашей, которая в причудливом изгибе склонилась над миниатюрным гротиком и поливала водой его уступы.

Пале-Рояль я обожала. Именно там папа впервые снял боковые колеса с моего первого велосипеда “Зайка-3”. Папа бежал следом за мной, поддерживал, потом отпустил, руль елозил, но в итоге я выровнялась и поехала. Сама доехала до Трагедии, а потом даже и до Комедии, которая чуть поодаль. Давно я об этом не вспоминала. Все дед да дед. Папа будто стерся из моих детских воспоминаний. До чего странно.

В Пале-Рояле было тихо, потому что он был замкнут домами со всех сторон. Никто не кричал и не шумел, и даже развешанное за окнами белье не шелестело, потому что здесь всегда было безветренно.

— Ты не сомневался, что меня примут? — удивилась я.

— Нет, — сказал папа. — Разве что тебя бы не приняли из-за меня.

— Почему?! — обиделась я на папу за папу.

— Потому что я всячески пытался испортить тебе картину личности на моем интервью с психологом.

— Ты мне не рассказывал, что и тебя собеседовали. Ты тоже был у психолога Маши?

— Нет, я был у психолога Саши.

— Это тетя?

— Дядя. Такой… с козлиной бородкой и мелкими очками.

— И что ты ему про меня наговорил?

— Какая разница, раз тебя все равно приняли. Видно, этот Саша — никудышный психолог. Да и Маша тоже, судя по всему, не ахти. Дурацкая у них профессия: сидят, уши развесили и угукают. Никакого полета мысли. — Папа посмотрел на нимфу. — Тебе известно, Комильфо, что в Израиле нет памятников?

— Как?! — воскликнула я, не веря своим ушам.

Мне уже давно пора было усвоить, что евреи — инопланетяне, живущие в каком-то фантастическом мире, в котором действуют только им одним известные правила, для нормальных людей непонятные.

— А вот так. Твои евреи считают памятники святотатством. “Не сотвори себе кумира”. Закон у них такой. Ну, в общем, они правы. Только как ты там будешь жить без своего Дюка?

Тут я опять удивилась, потому что впервые подумала о том, сколько всего мне придется оставить позади. А еще потому, что и представить не могла, будто папа знает о моем увлечении Дюком. Я немного смутилась, но открытие было не лишено приятности.

— Я возьму Дюка с собой, — решительно сказала я.

— Это как?

— А вот так.

— Жан-Арман дю Плесси де Ришелье не еврей, а француз, к тому же герцог. У него нет права на репатриацию в Израиль.

— Сам ты Жан-Арман. Жан-Арман это который в мушкетерах. А наш Дюк — Арман-Эммануил, — блеснула я вундеркиндством. — Я на нем поженюсь, и тогда он получит это право.

— Господи, Комильфо, ты же взрослый человек! А в голове у тебя мысли пятилетней девочки. “Поженюсь!” Как ты там будешь жить одна, горе ты мое?

В этот момент папа был очень похож на бабушку. Я хихикнула.

— Ничего смешного в этом нет. Я идиот, что отпускаю тебя одну неизвестно куда.

— Ничего ты не идиот.

— Очень даже да.

Папа с глубокой печалью посмотрел на меня.

— Почему же ты меня отпускаешь?

Спросила и миг спустя, к собственному недоумению, поняла, что больше всего на свете мне хотелось, чтобы, несмотря на мое “назло” и мечты о приключениях, папа бы меня никуда не отпустил.

А может быть, я поняла это намного позже. Трудно сказать.

— Я тебя отпускаю, — невесело улыбнулся папа, — по той же причине, по которой твои бабушка и дедушка — те, другие, которые мамины родители, — позволили маме остаться в Одессе. А ей было семнадцать лет. Они могли настоять, если бы захотели, и увезти ее с собой, вопреки ее желанию. Понимаешь?

— Нет, — призналась я и немножечко задрожала, хоть в Пале-Рояле никогда не бывало ветра.

Папа меня приобнял и потрепал по голове, как будто мне в самом деле было пять лет.

— Не понимаешь… Видишь ли, взрослый человек Зоя Олеговна Прокофьева по папе, Трахтман по маме, если родители будут стоять на пути своих детей, дети так и будут всю жизнь жить с родителями. Как я со своими. — Папа вздохнул.

И я поняла, что чем ближе был тот Израиль, тем дальше становилась от меня моя собственная семья, о которой я совершенно, абсолютно, вообще ничегошеньки не знала.

— Па, ты что, жалеешь о том, что всю жизнь живешь с бабушкой и дедом? Они же нас воспитали!

— Вот именно, — вздохнул папа еще тяжелее.

— Что “именно”?

— То, что все сложно, Зоя, и запутанно. Жизнь — это тебе не Дюма.

— Что ты привязался ко мне со своим Дюма? Я вообще-то предпочитаю Диккенса и сестер Бронте. Кроме того, у Дюма тоже все сложно и запутанно.

— Да ты шо! — улыбнулся папа и закурил. — Я тоже когда-то думал, что Атос неправ, и мечтал спасти миледи от казни.

Я сильно оживилась и забыла про пуп мира.

— Серьезно?

— Очень серьезно. Ты что, думала, я с пяти лет тетрадки проверяю и уравнения на доске решаю? Знаешь что, Комильфо: чем старше ты будешь становиться, тем меньше будешь понимать. Так что привыкай.

Я пропустила мимо ушей последние папины фразы, поскольку вопрос правоты Атоса не давал мне покоя вот уже пять лет.

— Кто же прав в истории с миледи?

— А ты как думаешь?

— Понятия не имею. С одной стороны, некрасиво убивать женщину всей компанией, но с другой стороны, она была редкостной гадиной.

— А с третьей стороны, гадиной ее сделали обстоятельства. Так что, Комильфо, ни при каких обстоятельствах не становись редкостной гадиной, и вопросов сразу станет меньше. Простая математика.

— Папа, — спросила я, — что я буду делать в том Израиле, если памятники мне нравятся больше, чем люди?

— Оживлять памятники, — ответил папа. — И узнавать людей. Вставай, Зоя Олеговна, пойдем прогуляемся до Грифона через академика Глушко.

— Фу! Я его ненавижу!

— Ничего страшного, его совсем скоро снесут, попомни мои слова.

И мы пошли с папой в Уголок старой Одессы. По Карла Маркса — Екатерининской сновали люди, тянулась очередь в гастроном, в витрине булочной было пусто, но все равно из дверей пахло бубликами. Нафуфлыженные женщины выходили из парикмахерской. Мы поплевались на Потемкинцев, подмигнули Дюку, прошлись по Бульвару до Глушко и не удостоили его своим вниманием. Потом постояли немного на Колоннаде, понаблюдали за подъемными кранами и большими лайнерами на рейде. Спокойное синее море покачивалось под спокойным безоблачным небом. Чайки, покрикивая, кружились над катерами. Мы замерли вместе с кучей туристов аккурат посередине Тещиного моста, и в который раз ухнуло сердце, когда мост зашатался. А в укромном тенистом уголке с высокой беседкой, мостиком над ничем и мраморным памятником какой-то женщине обретался прекрасный черный Грифон. Я его погладила по зубам и по когтям, на счастье, и, сама того не зная, попрощалась.

— Зоя, — сказал папа, облокотившись об основание беседки, — все будет комильфо. Вот увидишь.

И закурил сигарету.

Больше я никогда не гуляла с папой по Одессе.