Йерве из Асседо

Вика Ройтман, 2023

Пятнадцатилетняя Зоя впервые уезжает из дома, от любящей семьи и любимой Одессы, в Деревню Сионистских Пионеров – израильскую школу-интернат. Совсем недавно она не догадывалась о своих еврейских корнях, но после коллапса СССР ее жизнь, как и множества ее бывших соотечественников, стремительно меняется. Зое предстоит узнать правду о прошлом своей семьи и познакомиться с реальностью другой страны, которая, не стараясь понравиться, станет для нее не менее близкой. Девочка из Одессы отчаянно сражается с трудной задачей: открываясь новому, сохранить верность тому, что она оставила позади, – и остаться самой собой. В тонком, ироничном и очень человечном романе Вики Ройтман история взросления девочки-подростка, которая учится справляться с бурными чувствами и принимать самостоятельные решения, неотделима от атмосферы девяностых с ее острой смесью растерянности и надежд на пороге распахнувшегося мира. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 14

Письмо № 2 (неотправленное)

Дорогие мама, папа, бабушка, дедушка и Кирилл!

Урываю свободный час между шахматным обедом и групповой встречей с Виталием, чтобы написать вам.

У меня все хорошо.

Мне стали сниться странные сны. То есть это один и тот же сон, только в разных вариациях. Мне снится, что я иду по Карла Маркса от Дерибасовской, но вместо Потемкинцев на площади вырастает Стена Плача. А в других случаях мне видится, что я иду утром вверх по Деревне в здание школы, а Деревня вдруг превращается в Бульвар, но на месте Дюка на Бульваре во весь бюст стоит академик Глушко, которого я терпеть не могу. Я потом просыпаюсь с колотящимся сердцем, и такое впечатление, что я потеряла что-то важное.

Но это всего лишь сны, а в настоящей жизни у меня все замечательно. Мне все здесь нравится. Мы праздновали еврейский Новый год, который приходится на начало октября. Никакой елки не было, но рыбу подавали. Еще мы ели яблоки с медом, гранаты и орехи. Фридочка все приготовила, а Тенгиз проводил церемонию праздника. Как тамада, только вместо тостов читал всякие молитвы и рассказывал про еврейские обычаи. Потом был Судный день, когда трубят в рог, открывается Книга Судеб, все постятся и просят друг у друга прощения, чтобы избежать кары небесной в следующем году. У нас многие решили поститься, но выдержали только Алена и Натан. А Аннабелла все равно ничего никогда не ест, так что она не в счет. Я даже не пробовала держать пост, я и так все время голодная.

То есть вы не думайте, что нас плохо кормят. Кормят нас хорошо: три раза в день в столовой, в школу дают с собой бутерброды и фрукты, а по вечерам мы либо сами что-нибудь готовим, либо Фридочка нас подкармливает. В холодильнике в Клубе всегда есть молоко, консервы с тунцом и со сладкой кукурузой, шоколадное масло и белый хлеб как минимум. Иногда мы выносим овощи и яйца из кухни. Я научилась жарить глазунью, омлет и варить макароны. Вы можете мной гордиться.

Раз в две недели в супермаркете мы закупаемся шоколадками, кока-колой и чипсами. Я могу съесть две пачки в день. И две плитки шоколада.

Еда в столовой тоже не ужасная, только она мне немного надоела. В Израиле совсем не умеют готовить жареную картошку. Они ее пересушивают и режут слишком мелко. Чеснок не кладут. Гречневую кашу днем с огнем не сыщешь, не говоря уже о манной. Суп с перловкой или с горохом пересолен. Зато овощи и фрукты всегда свежие.

Мы иногда дежурим в столовой на кухне — помогаем готовить салаты, убирать столы и мыть посуду. Это часть наших деревенских общественных обязанностей. Там заправляет шеф-повар араб, а все его молодые помощники тоже арабы. Такое впечатление, что евреи не любят тяжело работать.

Аннабелла пообщалась с работниками кухни (она не стесняется использовать те слова, что выучила на иврите) и выяснила, что они дружественные мусульмане из иерусалимского района Бейт-Цафафа и желают евреям мира, добра и процветания. Они научили нас говорить “Аллауакбар”, что на арабском значит “Аллах велик”, и “куль кальббиджи йомо” — “каждой собаке — собачья смерть”. Они рассказали нам про свою мечту: поцеловать Черный камень в Мекке. Работают они у евреев на кухне, чтобы накопить денег на хадж, то есть паломничество в Мекку. Так что никакой войны тут нет, это все враки.

Поскольку Аннабелла проявила к их персонам интерес, покуда мы с Аленой драили кастрюли, арабы разрешили ей просидеть все дежурство и практически ничего не делать, только сортировать вилки, ложки и ножи по лоткам. Так вот, насчет Судного дня. Я попросила прощения у Тенгиза за то опоздание в пятницу, в письменном виде, но вместо того, чтобы меня простить, он сказал, что я должна научиться с ним разговаривать устно. Еще я попросила прощения у Аннабеллы за то, что однажды помешала ей и ее парню делать уроки, ворвавшись без стука в комнату, когда они меня не ожидали. За этот проступок мы с Аленой судили Аннабеллу, потому что у нас в правилах комнаты прописано, что нам нельзя никого чужого к себе приглашать. Аннабелла получила наказание — мыть за нас пол в комнате в течение месяца. Но лучше бы мы ее не наказывали, поскольку то были самые грязные недели в моей жизни. В итоге Алена сдалась и все перемыла сама, освободив Аннабеллу от двух оставшихся недель мытья пола.

Аннабелла потребовала собрать комнатный совет, чтобы пересмотреть наши правила. Она хотела стереть шестую заповедь, то есть получить разрешение звать к себе гостей. Мы долго думали, спорили и в конце концов голосовали. Я была в меньшинстве, так что пришлось вычеркнуть этот пункт. Теперь у нас гостит практически вся группа, от Арта до Натана.

Моя кровать стоит в стороне, так что я могу от всех абстрагироваться. Алена разрешила мне пользоваться ее наушниками, а Аннабелла — плеером и кассетами. У нее шикарная музыкальная коллекция. Так что когда у нас гости, я отворачиваюсь носом к стене и слушаю музыку. Благодаря Аннабелле я познакомилась с Щербаковым, Б Г и Высоцким. Они настоящие поэты. Почему у нас дома никогда не слушали этих бардов? Не может быть, что Кирилл от них не в восторге. Неужели я жила в вакууме?

Гостей в основном зовет Аннабелла, и это московская компания Арта, которого я ненавижу, но иногда у нее бывает и гениальный Юра Шульц из Казани, лучший ученик в нашем классе. Его предки тоже из Ленинграда, просто, как и бабушка, оказались в эвакуации, а потом там застряли.

Алена иногда приглашает своих кавээнщиков, и они травят пошлые анекдоты. Соня и Берта из Молдавии тоже подружились с Аленой и часто у нас тусуются. Они впятером с Леонидасом и Фуксом играют в карты на желание. Идиотская игра, если меня спросить. Проигрывающие то подкладывают анонимные любовные послания, адресованные Фридочке, под двери кабинета мадрихов, то раскрашивают друг другу морды помадой, то целуются. Иногда даже девочки с девочками. От чего парии в полном восторге и ржут до колик.

Однажды Соне выпало заставить меня играть вместе с ними, и мне пришлось согласиться, чтобы не обламывать Соню, которая вполне милая девочка, хоть и курит в курилке с местными как паровоз. Я моментально продула, потому что в картах мне по жизни не везет, и они задали мне постучаться к Натану Давидовичу и позвать его к нам. Я наотрез отказывалась, но они заявили, что я балаболка, нечестный человек, и еще всякие гадости. Так что пришлось мне стучаться. Алена и Берта стояли в коридоре и надзирали, чтобы я ответила за базар и не драпанула.

Я сразу сообщила Натану, что пришла не по доброй воле, а потому что проиграла в дурака на желание. Но Натан сказал, что ему по барабану, почему я пришла, он только наденет тапочки, и мигом. Он таки надел тапочки на свои вонючие носки, но перепутал левый и правый, споткнулся, поскользнулся на полу в коридоре, который недавно мыли Вита и Юля, а они так моют пол, что воду не сгребают как следует, и все потом в подтеках и лужах. Мне не было смешно, но Алена, Берта и сам Натан громко ржали.

Натан Давидович с превеликой радостью присоединился к дебильной игре, что понизило его в моих глазах еще больше и вызвало еще более глубокое разочарование в нем. Он тоже с ходу продул, и ему задали целоваться с Аленой в течение тридцати секунд. Я думала, что он откажется, но ничуть не бывало. Он с превеликой радостью полез к ней целоваться. А потом, когда в дураках оказалась Алена, сам Натан Давидович задал ей целоваться с ним. Тридцать секунд прошли, но они все целовались. Мне стало противно, и я покинула помещение и пошла гулять по Деревне.

Я в самом деле не понимаю — неужели у моих сверстников нет ничего святого? Неужели им не хочется романтики? Возвышенных чувств? Как можно целоваться на глазах у толпы? И тем более — Алене!

Недавно она рассказала мне по секрету, что никогда прежде не целовалась. Так что с Натаном Давидовичем был ее первый раз. На желание в игре! Вот на это потратить свой первый раз? Навсегда оставить в голове воспоминание, что твой первый поцелуй случился в таких обстоятельствах? По-моему, это ужасно.

Я бродила по парку, усиленно пытаясь заблудиться среди ухоженных аллей, дорожек и кустов, но ничего не получилось, потому что я уже знаю их как свои пять пальцев. А поскольку заблудиться мне не удалось, я пошла в гору наверх, к самой высокой, панорамной точке Деревни. Там полукругом стоят три деревянных скамейки на кованых железных ножках. С этого места виден весь Старый город как на ладони. Видно ущелье Гей Бен-Ином, которое, по рассказам Натана, и является Геенной Огненной; видны крепостные стены, серые купола церквей Дормицион и Святого Петра в Галликанту и, главное, Золотой Купол. Когда закат, этот купол как будто бы пылает огнем, а белые стены становятся розовыми, как свадебный торт. Вообще, в Иерусалиме очень выразительные закаты, хоть и короткие.

В тот вечер тоже был закат, и я собралась полюбоваться им в тишине и одиночестве, но оказалось, что одна из скамеек занята, а потом выяснилось, что на ней сидит Тенгиз, скрестив ноги по-турецки, в излюбленной позе всех израильтян, и курит. Я собралась незаметно смыться, но он меня заметил, поспешно потушил сигарету и подозвал.

Он спросил, почему я шляюсь по Деревне. Как будто это запрещено. Я сказала, что не слышала о правиле, запрещающем нам шляться до темноты, а темнота еще не наступила. Тенгиз не стал со мной спорить, а спросил, почему я плачу. Что было очень странно, поскольку я вовсе не плакала, о чем ему и сообщила. Но он сказал, что невозможно отрицать тот факт, что у меня текут слезы по лицу, и это можно называть не плачем, а любым другим словом, которое мне нравится. Я ответила, что в горах недостаточно кислорода и это вызывает зевоту, а когда я зеваю, у меня всегда текут слезы по лицу, что вам всем прекрасно известно.

Но Тенгиз мне не поверил, и я сказала ему, что он может вам позвонить и спросить, так ли это. Так что если он позвонит, подтвердите, пожалуйста.

Короче говоря, он, как и все остальные, принялся допытывать, что со мной такое, почему я все время молчу, ни с кем, кроме Алены и Аннабеллы, не общаюсь, и уж со взрослыми подавно. Я ему пыталась объяснить, что у меня все в порядке, комильфо, окей, беседер и мецуян, что на иврите значит “отлично”, и я не понимаю, почему всем кажется, что со мной что-то не так, и, честно говоря, меня это начинает до печенок доставать.

Я думала, он на меня сейчас обозлится, но он и в ус не подул. Как я уже говорила, поругаться со взрослыми в Деревне практически невозможно, и это удается только Арту. Они лишь умеют строить выразительные лица, как и все в Израиле.

У всех евреев очень экспрессивные физиономии, даже если они грузины.

Так вот, в этот момент у Тенгиза на морде было нарисовано экспрессивное выражение глубочайшей жалости ко мне, что взбесило меня еще больше. Вот послушайте, что он мне выдал:

“Знаешь что, Комильфо, я в своей жизни встречал немало детей и подростков (это он сказал для вескости), и я сам когда-то был ребенком, хоть и очень давно (ясно, что давно, как и наша классная руководительница Милена, он, разумеется, все про детство позабыл), и я смотрю на тебя и вижу, что у тебя внутри бурлит котел из мыслей и чувств, крышка гремит от пара, но ощущение у меня такое, как будто тебя не научили выражать свои чувства и мысли и называть их человеческими словами. И получается, что то, что ты чувствуешь и думаешь, — оно бессмысленное”.

Представляете? Это я не умею выражать свои мысли словами? И это кто меня не научил их выражать? Вы, что ли? А про бессмысленные чувства и мысли — это вообще ни в какие ворота. Мои чувства и мысли — бессмысленны? Зачем ему надо было так меня оскорблять? Чего я ему плохого сделала? Я все его указания исполняю, слушаюсь, как солдат на плацу или как каторжник на галерах, и постоянно пытаюсь загладить свою вину за опоздание.

Я ему сказала, что мои чувства не бессмысленные и чтобы он не смел со мной так разговаривать — хоть он мне и мадрих, он мне все же не папа, и даже на папу я бы обиделась, если бы он такое сморозил.

Так что вы думаете, он разозлился? Да ничего подобного.

Он сначала принялся оправдываться — мол, не хотел задеть мои чувства, — а потом сказал, что я опять все не так поняла и что он не использовал слово “бессмысленное”, а “лишенное смысла”, а это разные вещи.

И что в них разного, я не понимаю?

“Ребенок, слова существуют для того, чтобы придавать смысл чувствам. А это необходимо для того, чтобы быть понятым другими людьми”, — продолжил он учить меня жизни, как будто я вчера родилась.

Так что кроме обиды я вдобавок почувствовала унижение из-за “ребенка”. А это уж точно разные чувства, и смысл у них разный.

Потом он почесал лысый череп и сказал: “Ну вот опять.

Что же нам с тобой делать и как будем избегать недопониманий? Неужели ты не видишь, что я тебе добра желаю?” А я на это сказала, что ничуть не сомневаюсь, что он желает мне добра, потому что ему за это деньги платят и это его профессиональная обязанность — желать нам всем добра, иначе его уволят и он пойдет работать дворником.

Я не знаю, честно говоря, чего это меня так понесло, но он и тут не разозлился. Да что там не разозлился — он обрадовался! Прямо расплылся в улыбке и стал похож на лысую акулу. Он с нескрываемым торжеством заявил, что наконец-то мои чувства приобретают для него какой-то смысл и он понимает, что главная эмоция, которую я сейчас испытываю, — это гнев. И злиться можно, это нормально, это даже хорошо и полезно, и чудесно, и окей, и беседер, и комильфо, и он для того и здесь, чтобы меня выслушать.

Да разве я злобная?! Разве я кому-нибудь хоть когда-нибудь причиняла зло?! Да разве я в своей жизни хоть муху обидела?! И я не сдержалась и в самом деле разревелась, как какая-нибудь белуга, как он хотел с самого начала — довести меня до самых настоящих слез, а не зевотных. И я так ревела, что чуть не задохнулась, и совсем скоро перестала что-либо видеть, тем более что потемнело и закат давно погас.

А он ничего не предпринял: не пытался меня успокоить, не требовал взять себя в руки, не обещал, что все пройдет, что все будет хорошо, что это временный процесс адаптации, абсорбции и интеграции, не говорил, что я сильная, что я совершила подвиг, уехав одна из дома в такую даль, как они обычно говорят в таких случаях; что без родителей жить тяжело, что я ужасно скучаю по дому и по Одессе и он это понимает и все такое, даже платок не предложил (откуда у него платок, у этого мужлана?).

Я собралась встать и уйти и встала, а он меня не остановил. И я сквозь рев ему выдала: “Ты ни фига не понимаешь в детях. Ты не должен был становиться мадрихом. И я надеюсь, что у тебя нет своих детей и никогда не будет! Потому что если бы у тебя были дети, они бы страдали целыми днями и мечтали бы удрать от такого папы, как ты, и хотели бы умереть. Ты ужасный человек, я завтра же позвоню Антону Заславскому и попрошу, чтобы меня перевели в другую Деревню”.

Так знаете, что он сделал? Он сказал нечеловеческим голосом, как будто замогильным и совершенно бесчувственным: “Мне очень жаль, да, но другой Деревни в программе “НОА” не существует. Деревня у нас только одна, вот эта, в Иерусалиме, — и постучал по скамейке. — Все остальное — кибуцы, молодежные поселки, фермы и четыре религиозных школы”. “Да мне плевать на ваши кибуцы!” — вскричала я.

“На данный момент это твой дом, — сказал он. — И мой тоже. Значит, мыс тобой застряли тут, и никуда нам друг от друга не деться. Так что ничего нам не остается делать, кроме как пытаться наладить связь”.

“Я хочу домой! — заорала я. — Я хочу к маме и к папе!” “Пожалуйста, — сказал Тенгиз. — Тебя тут никто силой не держит. Ты и впрямь можешь завтра же позвонить Заславскому, и он отправит тебя домой. Но пока ты здесь, я с тобой”.

Я развернулась и побежала вниз с холма. Тенгиз побежал следом, довольно быстро обогнал и преградил мне путь.

“Ты можешь бежать куда угодно, но это бесполезно. Из Иерусалима тебе больше не убежать. Ты еще этого не знаешь, но я вижу — он уже в тебе. А когда он в тебе, в нем случаются чудеса. — И он ткнул мне пальцем в лоб. — Здесь сложно и одиноко, но я буду с тобой. А однажды ты научишься говорить на языке этого города, ты его услышишь и поймешь, обещаю”.

И в тот же момент, клянусь, вдруг замигали и зажглись фонари по всей Деревне. Мне сделалось так жутко, что я думала, упаду в обморок.

А через секунду меня отпустило, и я успокоилась. Как будто я и не ревела и не бежала никуда минуту назад. От этого внезапного спокойствия мне тоже стало страшно, потому что я вдруг поняла, насколько Тенгиз был прав: у меня там, внутри, действительно кипит котел.

“Вот и хорошо, — сказал Тенгиз. — Вот и славно. Но это единственный раз, и последний. Больше я так не буду, это нехороший способ. Прошу тебя, ребенок, больше никогда не заставляй меня так поступать, или меня уволят. Ответственность говорить лежит на тебе, а не на мне. Хоть ответственность за связь всегда лежит на обоих”.

Я хотела что-то сказать, но он сделал такое лицо, что я заткнулась.

“Теперь я за тебя спокоен. Иди в комнату и отдыхай. Завтра поговорим. А если не захочешь говорить, тоже окей, беседер и мецуян, это твой выбор. Спокойной ночи”.

И пошел себе, подкидывая зажигалку.

Так что я взяла себя в руки и пошла в комнату, надеясь, что все уже разошлись.

Я не знаю, зачем я вам все это рассказываю. Может быть, зря, и я еще сама не решила, посылать вам это письмо или нет. Я не хочу, чтобы вы подумали, что у меня тоска по дому и трудности с адаптацией, это неправда, и я не хочу, чтобы вы разволновались и получили инфаркт. Наверное, я просто еще толком не привыкла к переменам. Это нормально. Всем тяжело, хоть они и не говорят об этом вслух, потому что никто не хочет казаться слабаком и рохлей.

Мы же взрослые люди.

Как у вас дела? Как здоровье? Как Кириллу живется в Москве? Какая погода сейчас в Одессе? Можно еще купаться или пляжный сезон совсем уже закончился? Больше всего в Иерусалиме мне не хватает моря.

Жду ваших писем, люблю, скучаю.

Ваша Комильфо.

P.S. Я все еще не связалась с мамиными родителями. Пара-пара.

P. S. 2. “Пара-пара” значит на иврите то же, что и “леат-леат”. То есть “потихоньку”. Но дословно это переводится как “корова-корова”. Это идиома такая. То есть имеется в виду, что коров следует доить по очереди, а не всех сразу одним скопом.