Йерве из Асседо

Вика Ройтман, 2023

Пятнадцатилетняя Зоя впервые уезжает из дома, от любящей семьи и любимой Одессы, в Деревню Сионистских Пионеров – израильскую школу-интернат. Совсем недавно она не догадывалась о своих еврейских корнях, но после коллапса СССР ее жизнь, как и множества ее бывших соотечественников, стремительно меняется. Зое предстоит узнать правду о прошлом своей семьи и познакомиться с реальностью другой страны, которая, не стараясь понравиться, станет для нее не менее близкой. Девочка из Одессы отчаянно сражается с трудной задачей: открываясь новому, сохранить верность тому, что она оставила позади, – и остаться самой собой. В тонком, ироничном и очень человечном романе Вики Ройтман история взросления девочки-подростка, которая учится справляться с бурными чувствами и принимать самостоятельные решения, неотделима от атмосферы девяностых с ее острой смесью растерянности и надежд на пороге распахнувшегося мира. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 16

Черный ящик

Я потащилась вверх по холму, прижимая клочок туалетной бумаги к кровоточащей царапине и плохо представляя себе, где искать вожатых в шесть часов вечера среды — время, когда мы обычно были предоставлены самим себе.

Сумерки окутали Деревню. Стало пасмурно и пусто. Все будто вымерло, сочные цвета поблекли, и вдруг стало ясно, что слишком быстро наступила осень, которая столь же быстро сменится зимой.

Внезапно подул сильный ветер, и стена дождя обрушилась мне на голову. В Иерусалиме дождь всегда приходит внезапно, как и сумерки. И резко холодает.

Я быстро забежала в пустующее здание, где собирались директора и начальники всего в Деревне. Из щели под одной незахлопнутой дверью лился свет, и изнутри были слышны голоса. Наверное, там проходило совещание или педсовет.

В нашей группе давно ходили страшные слухи о том, что воспитательская команда где-то заседает раз в неделю по средам с таинственным и ужасным психологом, которого никто никогда не видел. Говорили, что на этих заседаниях обсуждают всех нас, перемывая косточки и решая наши дальнейшие судьбы. Говорили, что если твое имя всплывет на этих совещаниях, то самое время садиться на чемоданы и отправляться к кошмарному Антону Заславскому в главный штаб программы “НОА”.

Но я не верила этим сплетням, потому что полагала, что у воспитателей в свободное от нас время есть дела поважнее, кроме как сплетничать о детях. К тому же, в отличие от остальных, я была лично знакома с Антоном Заславским, а он не только не был кошмарным, а совсем даже наоборот — чудесным человеком и бардом.

Честно говоря, я не знаю, почему я так поступила, но Судный день давно прошел, и было поздно просить прощения. Быть может, меня оправдывает то, что я, как говорил Виталий, объясняя нам про подростковые конфликты, находилась в состоянии аффекта.

Аннабелла совершенно сбила меня с толку, и, несмотря на отчетливое намерение обо всем рассказать вожатым, я решила, что ничего страшного не произойдет, если я расскажу им об этом через две минуты, через пять или через полчаса.

Короче говоря, я очень тихо подошла к той полуоткрытой двери, из-за которой доносились знакомые голоса, и, спрятавшись в стенном проеме, прислушалась к разговору.

Иногда я думаю, лучше бы никогда в жизни его не слышала, а иногда — какое счастье, что услышала.

В кабинете в самом деле был психолог. И они в самом деле нас обсуждали. И не только нас.

Присутствие психолога я вычислила по фразе Фридочки:

— Я, конечно, никакой не психолог, — с некоторой обидой говорила она, — но даже мне понятно, что там не все понятно.

— Я согласен с Фридой, — поддакнул Тенгиз. — Хоть я тоже не психолог.

— Вы их знаете намного лучше любого психолога, — сказала какая-то женщина, чей голос тоже показался мне знакомым, но я не сразу догадалась откуда. — Ваши суждения по определению не могут быть ошибочными. Что вас так беспокоит?

— Можно я скажу? — вмешалась Милена, которая вообще непонятно что делала в Деревне на каникулах. — Она блестящая ученица и все схватывает на лету без усилий. У нее богатейшая эрудиция и высочайший интеллект, но она так занята своей внешностью, что это не позволяет ей сосредочиться на занятиях, и ее оценки ползут вниз. Кроме того, ее отношения с Артемом кажутся мне разрушительными. Это опасно.

— Для кого опасно? — спросила незнакомая женщина. — Для мальчиков?

— Для нее самой в первую очередь, — мрачно сказал Тенгиз незнакомым голосом.

— Как ты себе это представляешь? — спросила незнакомая женщина знакомым голосом. — Какой образ возникает в твоей голове?

— Да никак не представляю. Ее могут использовать. Она на все готова ради мужского внимания. Она себя как будто наказывает. И что-то скрывает, хоть и идет на формальный контакт. Мне страшно за эту девочку. У меня нет никаких подтверждений. Интуиция это.

— У тебя прекрасная интуиция, Тенгиз, которая никогда еще тебя не подводила, и к ней стоит прислушаться. Что у нее в анамнезе?

— Мы не психологи, — буркнула Фридочка. — Говори человеческим языком, Машенька.

И тут я все вспомнила! Это была та самая психолог Маша, которая меня интервьюировала на экзамене. Я чуть не вскрикнула от прозрения.

— Прошу прощения, — сказала Машенька. То есть психолог Маша. — Я хотела спросить, что нам известно о ее семье.

— Ее отчим преподаватель фоно в каком-то музучилище в Питере, — ответила Фридочка. — Очень приятный и интеллигентный мужчина. Я с ним пару раз связывалась. Он всегда задает много правильных вопросиков, интересуется детальками: как кормят, что учат, какие оценки, как успехи и все такое. И всегда добрые слова о нас говорит, как он нам благодарен, как на нас полагается, как в нас верит. Заботится о любимой доченьке.

— А мама?

— Нет у нее мамы. Она, по-моему, лишена родительских прав. Отчим ее сам воспитывал.

— Почему лишена? И где ее родной отец?

— Откуда я знаю? Это ваше дело, на отборах выяснять.

— Что говорят девочки из ее комнаты?

— Ничего не говорят. Разве от них чего-нибудь добьешься, кроме “окей”?

— Поспрашивайте у них, может, они что-нибудь знают.

— Я спрашивала, — сказала Милена. — Молчат как бункеры.

— Что же вы предлагаете?

— Я не знаю, — сказал Тенгиз. — Я не понимаю, зачем вы ее приняли. Я бы уже вчера отослал ее домой.

— Стоп. — В голосе психолога Маши зазвучали недовольные нотки. — Откуда такая спешка? Девочка ничего не совершила, а сразу “домой”. Еще и двух месяцев не прошло, вы толком не познакомились с ребятами.

— Ты видела эту девочку? Не видела, — ответила Фридочка самой себе. — Ты, Машенька, здесь бываешь от силы раз в неделю. Если бы на твоей шее круглосуточно сидели двадцать детей, ты бы не рассуждала о спешке, а делала бы выводы и принимала меры.

Маша заняла оборонительную позицию:

— Я затем и приезжаю к вам раз в неделю, чтобы оберегать вас от скоропалительных выводов и необдуманных мер. Давайте все взвесим, обсудим как следует…

— Давай ты с ней встретишься, — предложил Тенгиз.

— Давайте мы сперва всех ваших звезд обсудим, а потом решим, кого в первую очередь ко мне направлять. Будем считать, что Влада на учете. А пока присматривайте за ней и, если что, сразу звоните. У нас осталось пятнадцать минут. Кто еще вас заботит?

— Натан, — сказала Фридочка.

— Что с твоим Натаном приключилось? — удивился Тенгиз. — Да он сильнее всех этих сотрясателей бицепсами. Внешний вид обманчив. Давайте лучше поговорим об Арте. Он мне жить не дает. У меня двадцать человек в группе, а девяносто процентов времени я занимаюсь одним Артом. Давай ты, Маша, на него тоже посмотришь.

— Может, хватит об Арте? — возразила Фридочка. — Мы на этого хулигана и тут постоянно тратим все драгоценное время.

— Что там с Артом? — насторожилась психолог Маша. — Что он опять натворил?

— Перед праздниками поругался с местными на теннисном корте. За день до этого обматерил математичку, которая ни слова по-русски не понимает. В прошлую субботу я нашел в его комнате пустую бутылку лимонного “Кеглевича”, и я даже не знаю, с кем он ее распил.

— Это же кошмар, — сказала Милена. — От этого пойла тараканы мрут.

— Давайте лучше о Натане, — настаивала Фридочка.

— Слушайте, — заявила психолог Маша, — мне кажется, что помощь нужна именно Артему, а не Владиславе. Он буквально взывает о помощи, а мы не слышим, а только его ругаем. Да, он вызывает агрессию, но, видимо, никто не научил его другим методам транслирования трудностей адаптации.

— Я не могу это слушать, — пробурчала Фридочка. — Лучше переходи на иврит, вместо того чтобы ломать язык. А еще лучше, отбрось свою заумную психологию и вспомни о здравом смысле. Ему нужна никакая не помощь, а хороший пинок под зад.

— Как ты можешь так говорить о детях! — возмутилась психолог Маша. — Назначьте мне встречу с Артемом. Владислава может подождать.

— Я хочу сказать за Натана, почему никто меня не слышит? — снова взялась за свое Фридочка.

— Я тебя внимательно слушаю, — заверила ее психолог Маша.

— Печальненький он какой-то в последнее время.

— И злобный, — заметила Милена.

— Вы же говорили, что он цветет, пахнет и счастлив вернуться в Иерусалим, — сказала психолог Маша.

— Сперва цвел, а потом скис, — взгрустнула Фридочка. — Такой мальчик! Такое золотце! Может, и его тебе показать, Машенька? Он разговорчивый и входит в контакт за пять секунд. Он тебе сразу понравится.

— Я думаю, это неразделенная любовь, — вдруг заявила Милена. — Поэтому он страдает.

Я насторожилась, но Тенгиз наглым тоном пресек обсуждение Натана:

— На психолога есть еще кандидаты.

— Как, например, кто? — спросила Фридочка. — Сонечка, которая находит общий язык с местными быстрее всей русской алии, вместе взятой? Нам всем стоит у нее поучиться социальным навыкам.

— Как, например, Зоя Прокофьева, которая Комильфо, — неожиданно выдал Тенгиз.

Тут я чуть не сдохла и совсем слилась со стенкой.

— Зоя! — многозначительно согласилась Милена.

— Ох, да, — вздохнула Фридочка.

— Напомните мне, пожалуйста, кто такая Зоя, — попросила психолог Маша. — И если с ней все комильфо, зачем тратить на нее время?

— С ней не все комильфо, это кличка такая, — объяснил Тенгиз. — Очень прилипчивая. Я теперь иначе ее называть не могу.

Милена и Фридочка согласились.

— Неуважительно называть детей прозвищами, — пожурила их психолог Маша. — Это нарушение границ.

— Она сама себя так называет, — сказал Тенгиз, — и ей нравится. И я не считаю, что прозвища — это неуважительно. Иногда имя, которое ты сам себе избрал, важнее того, что дали тебе при рождении.

— Ладно, — не стала спорить психолог Маша, — пускай будет Комильфо. Кто же она такая?

— Девочка из Одессы, которая живет в своем мире и ничего вокруг не замечает.

— А у нее что в анам… я имею в виду, в семье?

— Все у нее хорошо в анамнезе, — ответила Фридочка. — Полная семья. Адекватные родители, бабушка и дед. Хорошие люди, я точно знаю — разговаривала с ее бабушкой по телефону. Она дала мне рецепт котлет. Слушайте, это не котлеты получились, а песня! Но сама Зоечка котлет не ест.

— Почему она сюда приехала?

— Кто ее знает? — опять разозлилась Фридочка. — Вы ее принимали, а не я.

— Вы хоть с ребенком поговорили? Выслушали? Поинтересовались мотивами?

— Знаешь что, Машенька, давай ты мне не будешь рассказывать, как разговаривать с нашими деточками. Я ее и так и этак трясла — не идет на контакт. Она очень подозрительная и колючая. Замкнутая. Я не способна ее понять. Это черный ящик, а не девочка.

— Совершенно верно, — подтвердила Милена. — Я тоже пыталась с ней поговорить. Ничего не вышло.

— Может, у нее трудности с женскими фигурами? — предположила психолог Маша.

Я опустила глаза и посмотрела на свою фигуру. Конечно, у меня были с ней трудности. После стольких лет в секции акробатики “трудности” — это еще легко отделалась. Но к фигурам других женщин и девушек у меня никогда никаких претензий не было.

— Тенгиз, может, ты ее разговоришь? — осторожно предложила Милена.

— Хорошая идея, — поддержала ее психолог Маша. — Поговори с ней.

— Я с ней разговариваю, — сказал Тенгиз. — Пытаюсь, во всяком случае. Она оказалась здесь первой и сразу пришлась мне по душе. Первенцы — они такие, никто их потом не заменит. Да и сама Комильфо сперва неплохо меня воспринимала. Но я совершил ошибку — однажды ее наказал, в самом начале года. По делу, но с тех пор она меня чурается.

— По какому делу?

— Они вместе с Натаном шлялись по городу без разрешения, опоздали к урочному часу.

— Почему ты мне ничего не сообщил?! — возмутилась психолог Маша. — Или хотя бы Виталику?

— А что бы вы сделали? Отправились бы их искать? Она не должна была так поступать, но это она не со зла, а потому что город сразу ее захватил, это очевидно было. Наказывать ее, честно говоря, сердце болело. У нее глаза горели, когда она вернулась. Вы ее в правильное место определили. Это ее город, точно вам говорю, она здесь останется, вот увидите.

— Не будем умалять твои способности, Тенгиз. Ты и до стенки достучишься, — снова вмешалась психолог Маша. — Я уверена, что ты с Зоей прекрасно поладишь.

— Может, и полажу, но тут требуется нестандартный подход, а у нас же границы.

— Да ради бога! — фыркнула психолог Маша. — Границы внутри, а не снаружи. Удели этой девочке время. Раз ей так понравился Иерусалим, сходи сам с ней на прогулку, купи ей фалафель, покажи ей свой любимый город, чтобы она его увидела твоими восторженными глазами.

Тенгиз ничего не ответил. Я услышала, как кто-то застучал каким-то предметом по твердой поверхности. Может быть, ручкой. Или ногтем. Как будто отмеряя удары моего собственного сердца.

— Странная она девочка, — тихо сказала Милена.

— В каком смысле?

— В смысле — не от мира сего, — повысил голос Тенгиз. — Вместо сверстников интересуется гардемаринами и памятниками…

— Памятники! — пришло озарение к психологу Маше. — Я ее помню! Я проводила с ней собеседование на экзамене. Да, точно! Действительно странная, но творческая натура. У нее сочинения по картинкам чудесные были, очень креативные, но эмоционально перегруженные. Вразрез с ее склонностью при встрече лицом к лицу изолировать…

— Машенька! — перебила Фридочка. — Давай по-русски.

— Я не хотела ее принимать.

— Зачем же взяла?

— Другие члены комиссии настояли, — объяснила Маша. — Кому-то понравился папа, кому-то — ее аккуратные треугольники и высокий интеллект, а кто-то еще был в восторге от того, что на групповом задании она ни с кем не соглашалась, стойко держалась за собственное мнение, достойно аргументировала, но при этом была умеренна в своей агрессии. Я помню наше обсуждение. Мы даже за обедом ею занимались. И по дороге домой, в самолете, опять засомневались. В итоге мне пришлось согласиться с мнением большинства.

Признаться, мне польстило, что психолог Маша меня помнила и так долго обсуждала. И про натуру тоже польстило, про стойкое мнение и про прекрасные треугольники.

— Может, стоит поскорее найти ей приемную семью, чтобы она почувствовала тепло и заботу? — предложила психолог Маша.

— Да у нее тут родные бабушка, дедушка и тетя живут, с маминой стороны, — заявила Фридочка. — Пять автобусных остановок от нас, в Рехавии. Репатрианты семидесятых. Бабушка с котлетами все спрашивала, почему Комильфо с ними не связалась, мол, они ее ждут. Да и сами родственники звонили, хотели приехать, познакомиться с Зоей.

— Почему же не приехали? — спросила Маша.

— Она отказалась. Говорит, не готова.

— Но почему?

— Почему, почему! Ты же психолог! — снова возмутилась Фридочка. — Я тебе говорю, что она закрытая, диковатая и обозленная.

— Тенгиз, так как тебе идея с ней погулять? — вдруг вспомнила психолог Маша.

— Не нравится, — отрезал Тенгиз.

— Почему? Ты всерьез беспокоишься о нарушении границ? Ты хочешь об этом поговорить?

— Нет, не очень. — Тенгиз сам сделался диковатым и обозленным. — Мы меня обсуждаем или Комильфо?

— Обсуждая наших подопечных, мы всегда обсуждаем самих себя, — нравоучительно произнесла Маша. — Какие чувства у тебя вызывает эта девочка? Какие ассоциации? Какие…

— Маша, — прервал ее Тенгиз, — ты хороший психолог, но давай ты не будешь меня лечить.

В тот момент я напрочь позабыла про Аннабеллу, про потрясение, про кровь на собственном лице и боялась упустить даже паузу из этого разговора. Он казался мне важнее всего остального на свете. Сгорая от жгучего любопытства и от не менее жгучего стыда, как если бы я подглядывала в спальню собственных родителей, я одновременно хотела и не хотела услышать продолжение, но не смогла бы отклеиться от стены, даже если бы от этого зависило мое будущее в программе “НОА” и будущее вообще.

— Тенгиз, — с непоколебимой уверенностью сказала психолог Маша, — я вовсе не собираюсь тебя терапировать, но предлагаю проверять те чувства, которые вызывают в нас ребята, чтобы найти к ним верный подход. Как можно познать другого человека, если не через наблюдение за теми движениями души, которые происходят в нас при встрече с ним? Тем более если речь идет о девочке, которая своими эмоциями не делится. Я доверяю твоей интуиции больше, чем всем психологам, вместе взятым.

Тенгиз шумно перевел дух:

— Комильфо очень нужна поддержка. Она одинока, и ее захлестывают эмоции, но не доверяет, отталкивает. Все время пытается выйти на конфликт. Там много… как это у вас называется? Когда злоба внутри, а не снаружи.

— Пассивная агрессия, — подсказала психолог Маша.

— Она с мужчинами лучше ладит, чем с женщинами. Она и к Антохе, который ее встречал, тут же привязалась, — вспомнила Фридочка.

— Ну, замечательно! — обрадовалась психолог Маша. — Она способна привязываться к взрослым мужским фигурам. Это же здорово — способность к привязанности! Почему ты это не используешь, Тенгиз, во благо Зои? Ты же можешь ей подарить такой замечательный опыт прочной связи вдали от дома!

Мне трудно было понять, зачем Тенгиз позволяет психологу Маше на себя наезжать, но он больше не проявлял никаких признаков сопротивления.

— После бесед с ней у меня такой осадок остается, будто меня заплевали. Очень много энергии отбирает. Чтобы до нее достучаться, приходится наизнанку выворачиваться…

Когда Тенгиз это произнес, я сама почувствовала, будто меня заплевали. С ног до головы. А потом размазали.

— Да, я понимаю, как это тяжело, — с сочувствием проговорила психолог Маша. — Вероятно, она с тобой общается через твое бессознательное, вместо того чтобы говорить прямо, что ей нужно и чего она хочет. Это очень затратно, особенно для такого чуткого человека, как ты. Но ведь это говорит о том, что, несмотря на свои шизоидные линии, Зоя не отказалась от надежды на близкие отношения. И для нее это прекрасный шанс! Как ей повезло, что ты ее воспитатель! Ты можешь временно заменить ей отца. Я не сомневаюсь, что ты прекрасный отец.

Моему возмущению не было предела. Я вовсе не собиралась оплевывать Тенгиза, выворачивать его наизнанку или общаться с его бессознательным. Я понятия не имела, о каких таких линиях говорила психолог Маша, но их название мне не понравилось — отозвалось словами Арта о том, что я шиза. Мне стало мерзко. Я снова ощутила тошноту, к которой прибавилось головокружение, и уже опять готова была воспарить к потолку, но тут ощутила, что воздух в кабинете, которого я не видела, раскалился добела.

Мне не следовало подслушивать. Мы не должны знать, что на самом деле думают о нас наши родители. Иногда намного лучше представлять, что они не думают о нас вообще.

— Машенька, — осторожно заметила Фридочка, — разве наше время не подошло к концу?

— В нашем распоряжении еще три минуты, — как ни в чем не бывало ответила психолог Маша. — На чем мы остановились? Да, мы говорили об отцовских фигурах.

— Я опоздаю на автобус, — еле слышно пробормотала Милена. — Они редко ходят. Мне нужно идти.

— Стоп, — снова насторожилась психолог Маша. — Погодите. Что я такого сказала? Что сейчас произошло?

Все молчали, как в гробу. Я не видела их лиц, но можно было почувствовать, как присутствующие спрятали глаза.

— Ей что, никто не рассказал? — спросил Тенгиз глухим голосом. — Не верю.

— Что вы мне не рассказали? — Голос психолога Маши вдруг стал очень встревоженным. — Что это за слон появился в кабинете?

Все опять умолкли.

— Нет ничего хуже непроговоренной темы, — лекторским тоном произнесла Маша. — Можно подумать, что тема исчезнет, если о ней не говорить.

— Не надо, Машенька, — ласково попросила Фридочка. — Не обо всем следует говорить.

— Конечно следует! Конечно обо всем! Какой пример мы подаем нашим замкнутым и подозрительным подросткам, если сами боимся касаться болезненных тем?

— Маша… — еле слышно пробормотала Милена, — я правда должна бежать. У меня через десять минут автобус в Неве-Яков, а на улице ливень. Следующий только через полчаса.

— А у меня семейство не кормлено с обеда, — поддержала учительницу домовая. — Все голодные как волки. Давайте разойдемся.

Я не понимала, что происходит, но меня захлестнула необъяснимая тревога. Стало трудно дышать. Как будто я сама находилась в кабинете, из которого выкачали весь воздух.

— Что вы от меня скрываете? — Психолог Маша вдруг стала очень нечувствительна к намекам. — Что вы от себя скрываете? Нельзя заканчивать встречу на такой ноте. Мы не подвели итоги.

— Маша! — с негодованием вдруг вскричала Фридочка. — Ты же психолог!

— Но я не ясновидящая! — не выдержала Маша.

— Никто ничего не скрывает, — сказал Тенгиз. — В самом деле, человек вот уже два месяца с нами работает и ничего о нас не знает. Нечестно это. Да и какой смысл работать в потемках? У меня дочка в теракте погибла. В восемьдесят девятом. В мае. Когда мы на поселениях жили. Ни для кого это не секрет. А то, что никто об этом не говорит, так это они за меня боятся. Но я не сахарный, не растаю. Можно подумать, я и так не вспоминаю каждый день, час и минуту. Ты права, Маша: лучше говорить, чем громко молчать. Ей было пятнадцать лет.

Тишина повисла в кабинете и вне его. Только дождь барабанил по крышам. По окнам. По пальмам. По гранатовым деревьям.

— Тенгиз… — нарушила молчание психолог Маша, и произнесла это так, как будто хотела вложить в его имя всю свою душу и логику, но ей едва ли удалось, поскольку это противоположные понятия.

— Не переживай ты так, Маша, — продолжил Тенгиз. — Прости, я не хотел тебя расстраивать. Я с этим живу. Как же иначе? Работаю с детьми, чтобы заполнить пустоту. Да? Так это психологически правильно объясняется? Наверное, я ощущаю вину. Я ее не уберег. Я ей позволял ездить автостопом в Иерусалим, отпускал за ворота нашего поселения, а теперь компенсирую потерю за счет работы с детьми. Верно?

— Тенгиз… — начала Маша.

— В общем, все это, конечно, верно, — сам себе ответил Тенгиз, — но не со всеми подростками получается компенсировать. С теми, которые, как назло, каждый раз вслух говорят, что родитель из меня никудышный, сложнее всего. Вот и вся премудрость.

Все опять притихли. Слушали дождь. Шуршала листва. Лилась вода по мандаринам, розам, бугенвиллеям и другим неопознанным растениям.

Кажется, я осела на пол, но я не уверена. Плохо помню. Я попыталась подумать о Дюке, который всегда вытаскивал меня из всевозможных пучин, но над Потемкинской лестницей возвышался граф Воронцов и гремел цепями.

Я подумала о моей вымышленной истории, длиною в жизнь, о сказке в чулане, которая всегда меня спасала, в которую всегда можно было удрать. Неудержимо захотелось взяться за тетрадку и ручку и написать о том, что происходит где угодно, но только не здесь. Придумать себя заново. И все вокруг. И этого чужого Тенгиза, с которым я была знакома от силы два месяца, но для которого я стала первенцем. И как будто в тот момент что-то привязало меня к нему с такой силой, словно невидимая рука забросила наугад тяжелый якорь, а он застрял в зазубренном рифе, неизвестно откуда восставшем в моей груди. А может, я осознала это намного позже.

Однажды, некоторое время спустя, психолог Маша скажет, что у меня есть склонность к диссоциированию. Это значит, что в моменты потрясения срабатывает защитный механизм, который отвлекает меня от слишком тяжкого переживания и отшвыривает в не-здесь. Чтобы защитить мою психику от слишком сильных эмоций. Слишком непереносимых.

И впрямь, как можно существовать в действительности, в которой одни девочки по своей воле режут свои собственные бедра, а другие, вовсе этого не желая, погибают в терактах? В таком мире я не умела жить. Никто меня этому не научил. Все это было несправедливо, безумно и бессмысленно.

И как можно было рассказать Тенгизу о том, что его подопечная себя режет, если он не уберег от смерти свою родную дочь? Нет, к такой несправедливости я была не способна. Я сама восстановлю справедливость.

— Тенгиз, — совершила психолог Маша третью попытку вмешательства. — Как звали твою дочь?

— Зита, — ответил Тенгиз.