Кровь и вода. Допотопное фэнтези

Анна Федорова

Это грустная допотопная – до Великого потопа и немного после – история о любви, творении и горькой вине. В крахе мира виновны все – ангелы и их жены, рыцари Цитадели и простые люди. Земля стала всего лишь ставкой в борьбе гордынь и воль. Кто выживет и какие уроки они извлекут из Потопа?

© Анна Федорова, 2018

ISBN 978-5-4493-5352-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог на небе

Неизвестно, почему, но первое, что он нам показал — море. Огромное пространство в непрерывном движении — тысячи возникающих и рассыпающихся форм, подчиняющихся какому-то общему мощному ритму, но не похожих одна на другую. Это завораживало. Над морем клубилось небо — плотные, как шерсть, темно-серые облака висели обманчиво низко, хотя мы понимали, что на самом деле от них до моря должно быть далеко.

В этом море была какая-то особая свобода. Все понимали, что оно подчиняется законам материи, но живущие не дольше секунды, бесконечно разнообразные волны как будто опровергали это.

Потом мы увидели скалы — и столкновение стихий. Море шипело, набрасывалось на скалы и отступало, не в силах ни опрокинуть, ни растворить прочный, гладкий камень, и тут же атаковало снова, не щадя своих солдат. В трещинах скал цеплялись за жизнь невысокие изогнутые растения. Их трепал ветер, едва не раздирая на части, и они поддавались его напору, но сохраняли спокойствие наблюдателей, стоящих над схваткой. Море и ветер шумели на разные голоса: высокие ноты тонули в густом тяжелом шуме и снова вырывались на поверхность звука, удерживая логику сложной мелодии.

Сразу же после этого мы увидели и залитые солнцем счастливые долины, и цветы, и виноградники, и — далеко-далеко на севере — медленный снег, наполняющий прозрачный воздух, и все остальное. Но самая первая картинка навсегда останется в нашей памяти: море, арена бесконечной борьбы.

Если немного подумать, можно предположить, почему эта картинка была первой. Драматичность момента лучше всего видна в движении; она ускользает от глаз там, где царит иллюзия покоя. Он вкладывал в этот мир свою мечту, свои сомнения и свою надежду — надежду на то, что в этот раз война будет выиграна. И мы никогда не увидим, как материя ссыхается и теряет форму, уступая пустоте, как рушатся башни и умирают деревья, как рассвет останавливается на полпути, нарушая все законы, и мир сходит с ума, сдаваясь нашим вечным врагам.

— Пока достаточно, — негромко сказал он. В его голосе смешивались усталость и гордость.

Никто из нас не решался прервать молчание первым. Вопрос был слишком очевиден, чтобы сразу давать ответ. Образы перед глазами медленно гасли, освобождая наше внимание. Еще немного времени — и мы видим перед собой хорошо знакомый зал. Его стены условны и пластичны, как и все на уровне изначального бытия. Здесь все меняется легким усилием мысли, и поэтому нам ничего не грозит. А там, где каждый камешек включен в логику мира и связан ей с рождения до смерти — в мирах второго порядка — там наконец-то возникает другая, отдельная от нас жизнь, и вот она-то уязвима для атаки Тьмы. Когда вы слышите это, вы представляете себе не море, снег или песок, верно? Вы представляете себе разумных созданий со свободной волей — тех, для кого создается любой мир, да?

Его ладони излучали спокойный, чистый свет.

— Как вы понимаете, мне остается последний шаг.

— Сцена готова, нужны актеры? — почти насмешливо уточнил Азраэль.

— Картине не хватает главных героев? — почти одновременно с ним спросил Оберон.

Четвертый участник разговора промолчал, пожав плечами. Но когда прозвучал простой вопрос: «Как вам понравился этот мир?», он будто проснулся.

— Этот мир необыкновенно хорош. Лучше, чем все, что я видел. Я…

— Да, поразительно. Возможно даже, слишком много красоты, — перебил его Азраэль.

— Красоты не бывает слишком много, — мечтательно возразил Оберон.

— Я хотел спросить: будут ли те, кому предназначено жить и умирать в этом мире, лучше твоих прошлых созданий? Будут ли они сильнее?

— Хороший вопрос, — создатель сделал несколько шагов взад-вперед по шершавому каменному полу. — Ты всегда задаешь хорошие вопросы. Да. Я думаю, что да.

— Ты уверен?

— В Цитадели мечтают увидеть, как мы попробуем еще раз. И еще раз. Чем больше энергии мы вкладываем в эти истории, тем больше они получают, разрушая их. И даже полное уничтожение испорченного ими мира идет им на пользу, питает их. Я знаю только один верный способ не усиливать Тьму, — продолжал создатель мира, который мы только что увидели. — Этот способ очень прост: ничего не делать. Разрушить можно только то, во что другой вложил усилия. Ошибки есть только в написанном тексте. Если ничего не создавать — не за что зацепиться. В пустоте они не смогут сделать абсолютно ничего. Но каждое наше творение делает их башни выше и прочнее. Так было всегда.

— Я знаю, — холодно сказал Шемхазай. — И что? Ты предлагаешь больше не пытаться? Напоминаю тебе, что мы сражаемся с Цитаделью долгие тысячи лет. Они не всесильны. Более того, далеко не все из них бессмертны — по крайней мере так, как мы. Они зависят от нас и живут в постоянном страхе. А как только мы сделаем совершенный мир — им конец.

Глядя на него, было нетрудно понять: он живет победами и поражениями. Душа, закаленная войной, требовала новых вызовов. Было совершенно понятно, какой выбор сделает он, если создатель этого мира спросит: мы попробуем еще раз?

Азраэль и Оберон переглянулись. Азраэль мягко начал:

— И тем не менее, у нас остается один нерешенный принципиальный вопрос. Что мы пытаемся преодолеть — судьбу или несовершенство наших замыслов? Магистр, обречены ли наши попытки в любом случае? Или все-таки возможен мир, который устоит перед атакой Тьмы?

— Именно это я и постарался сделать. Но мне потребуется ваша помощь.

Шемхазай покачал головой:

— У меня есть предположения, что можно сделать. Ты дашь нам достаточно свободы?

— В рамках логики мира — конечно. Все, что я могу придумать сам, я могу и сделать сам. Но то, что придумаете вы — вы и будете делать. И нести за это полную ответственность, конечно.

В его голосе не было и намека на угрозу, но Оберон едва заметно вздрогнул, услышав эти слова. В тот день он выглядел совсем юным мальчиком; когда он смотрел на ландшафты нового мира, его глаза блестели от слез. Слишком много красоты.

— Хорошо, Магистр, — опускаясь на колени, тихо сказал Оберон. — Я согласен.

Шемхазай и Азраэль остались стоять. Было похоже, что Азраэля мучает какой-то неотвеченный вопрос. После нескольких минут тишины он наконец задал его:

— Что ты скажешь им о добре и зле? Как ты проведешь границы?

— Я постараюсь защитить их, — последовал ответ, — не лишая свободы воли. Кроме того, в этот раз нам потребуются более четкие законы, как я полагаю.

— Магистр, — продолжил Азраэль после паузы, — я должен сказать, что мой путь больше говорит о свободе мысли, чем о законах.

— Мы уже обсуждали это, Азраэль. Я уважаю твой путь и посмотрю, к чему он приведет. В прошлый раз у тебя было слишком мало времени, я помню. Попробуй в этот раз с самого начала. А ты… — его взгляд остановился на Шемхазае, — ты все понимаешь сам. Сколько надежд я на тебя возлагаю, воин.

По-прежнему стоящий на коленях Оберон искоса взглянул на Шемхазая, но тот не заметил этого взгляда.

— Я сделаю все, что смогу, Магистр. Я извлек важные уроки из прошлого поражения. Я знаю, где и в чем именно мы оказались слабы.

— Хорошо. Надеюсь, вы не будете мешать друг другу.

— Это неизбежно, — впервые за весь разговор улыбнулся Шемхазай, — но мы друзья. Мы постараемся договориться. По крайней мере, я могу это обещать.

— Я тоже, — сказал Азраэль.

Двое прямо взглянули друг на друга; встреча этих взглядов была похожа на столкновение моря и скал. Шемхазай стоял прямо и гордо, Азраэль мягко улыбался, сложив руки в странную фигуру — запястья касаются друг друга, открытые ладони обращены вверх. Воздух вокруг него поблескивал и чуть дрожал. Шемхазай улыбнулся в ответ — волевое, жесткое лицо преобразилось.

— Я знаю твою мечту, — негромко сказал он, — и помогу тебе исполнить ее.

— Что до меня, — заговорил Оберон, — то вы знаете мое мнение. Все эти попытки обречены, если позволить им просто жить, не пробуждая в каждом из них жажду творения. Я не понимаю, зачем создавать мир, переполненный людьми, живущими без цели и смысла — помнишь, как было в прошлый раз? Не лучше ли сделать мир для немногих — но мы будем уверены в этих немногих?

— Нет, Оберон. Это плохой путь. Каждый не может быть художником. В любом случае, потребуются пастухи, пекари и цари. Не пытайся сделать всех подобными себе.

Оберон разочарованно вздохнул.

— Увидите, что я был прав, — предупредил он, — но я уже согласился. Этот мир необыкновенно красив, и я попробую его сохранить. С самого начала.

— С самого начала, — согласился Шемхазай. — Проще создавать, чем переделывать. Я уже знаю, что я хочу создать.

Азраэль таинственно улыбнулся.

Стены зала снова стали превращаться в туман. Туман расступался под взглядом, обнажая скелет мира: силовые линии, закрученные в повторяющиеся узоры. Поверх этих линий постепенно возникали цвета и формы, звуки и запахи. Как будто приближаешься к картине: сначала схватываешь общий сюжет, потом разглядываешь мелкие детали. Горная цепь обрастает подробностями: землей, снегом, лесом. И уже потом, в середине пейзажа, взгляд останавливается на нескольких маленьких фигурках: это охотники идут через перевал. И сразу же понимаешь, что ради этих охотников и написана картина.

«Красота — в глазах смотрящего», — любил говорить Азраэль, возражая Оберону — тот яростно отстаивал тезис об объективности красоты. Но логика мира — и этого, и прошлых — казалось, была против него. Пока не появлялись зрители и художники, мир оставался не до конца живым, незаконченным. Даже водопады тоскуют без восхищенного взгляда.

Впрочем, в этот раз в начале творения появился сад. В саду пели птицы. Мягкий свет пробивался сквозь крупные листья, земля беззвучно дышала под травой. И вот, в счастливой тишине, четверо наблюдателей услышали первые — осторожные, любопытные, бесстрашные — шаги. Кто-то шел через сад, и они пригляделись, чтобы увидеть его лицо.