Кровь и вода. Допотопное фэнтези

Анна Федорова

Это грустная допотопная – до Великого потопа и немного после – история о любви, творении и горькой вине. В крахе мира виновны все – ангелы и их жены, рыцари Цитадели и простые люди. Земля стала всего лишь ставкой в борьбе гордынь и воль. Кто выживет и какие уроки они извлекут из Потопа?

Глава 2. Ханох, лучший ученик

Ханох внимательно посмотрел, нет ли в перчатке незаметных дырочек: если хоть капелька этого состава попадет на кожу, неизбежна мгновенная смерть. Он уже проверил это на нескольких животных и остался доволен результатом.

Сегодня ночью, возможно, придет время действовать.

Медленно-медленно, справившись с волнением, он разлил яд по маленьким, совершенно одинаковым бутылочкам, заткнул их пробками и поставил на стол рядком. Потом, подумав, расставил бутылочки так, чтобы получился круг. Их было одиннадцать — по числу тех, кто придет сегодня в дом Ханоха. Закончив процедуру, он отправился за дом и вылил на землю остатки яда — как ни жаль было драгоценного состава, рисковать было нельзя. Если у него в доме найдут яд — а Гвардия может придти куда угодно в любую минуту, как известно — он окажется под подозрением. Допускать этого было нельзя — во-первых, Ханох дорожил собственной жизнью, а во-вторых, ставки были высоки.

Вернувшись, он закрыл дверь изнутри и завесил окна: уже почти стемнело, но на улице еще встречались люди. Ханох убрал бутылочки в простой, бедного вида сундучок и кинул сверху пахучей сухой травы. Теперь все было готово. Он огляделся: в комнате царил идеальный, математический порядок. На стене у входа висела небольшая картина, изображающая встречу человека и ангела. Точнее, ангел на картине благословлял коленопреклоненную фигурку, казавшуюся хрупкой и беззащитной рядом с ним. Эта картины вышла из-под кисти одного из лучших мастеров Школы, и Ханох полагал, что повесить ее здесь будет удачной шуткой. Неожиданно он подошел и снял картину со стены. Тут же стало понятно, зачем — за картиной, прикрытое черной тканью, обнаружилось тонкое зеркало. Ханох жадно заглянул в него.

Зеркала считались опасными, греховными предметами. Никто не знал, как сделать зеркало — и тем не менее, в мире они были. Материал отражал лучше, чем вода или отполированный металл, и был холоден, словно металл, на ощупь, но являлся чем-то другим, и Ханох не знал для него слова. Отражения в этом зеркале были ясными и четкими — настолько, что можно было разглядеть мельчайшие подробности предметов и лиц. Впрочем, это зеркало знало лишь одно лицо с тех пор, как было подарено Ханоху. Он отступил на шаг и полюбовался на себя.

Прямые темные волосы, красиво падающие на абсолютно правильное лицо, сурово сведенные брови — Ханох выглядел, как юный полководец перед решительной битвой. Даже странно было видеть его за его теперешним занятием — терпеливо склонившегося над бутылочками с ядом. Впрочем, когда он сосредотачивался, он прикусывал нижнюю губу, и в его лице появлялся намек на хрупкость и ранимость — если бы он об этом знал, он бы разозлился.

Почему его лишили шанса стать воином? В первый раз, когда едва повзрослевший Ханох заговорил на улице с солдатом Гвардии Ангелов — он хотел узнать, как пройти Испытание — тот отказался с ним говорить, едва взглянув на него. Подумав, что ему встретился невежа, Ханох повторил свои попытки еще несколько раз, но никто — ни простые солдаты, ни высшие командиры Гвардии Ангелов — не захотели его слушать, отвечая только одно: «Нет». Сын знаменитого Абрахама (он прославился как полководец во время войны со страной монахов), невысокий юноша, больше похожий на девушку, догнал его в дверях после последней позорной попытки и сочувственно шепнул: «Прости. Отец и другие не могут ошибаться — чего-то в тебе нет. Но Гвардия — не единственная дорога». Ханох молча оттолкнул мальчишку и вышел, разъяренный. Как они могли не видеть? Он не просто хотел защищать мир от Тьмы — он был достоин быть среди лучших. А кто был лучше, чем Гвардия? Кто был сильнее? Никто. Тогда почему они отвергли его? Как они посмели? Какая-то глупая женщина, пришедшая незадолго до него, получила приглашение на Испытание — да, после долгого разговора, но получила, хотя так явно робела и что-то бормотала, что выглядела просто жалко. А Ханох, на которого вечно оборачивались девушки на улице — так горделиво он ходил — ничего не получил. Почему? Это было необъяснимо.

После этого он не знал, что делать: как жить, если тебя не пустили в ряды лучших? Ханох в одиночестве бродил по улицам, отшатываясь к стене, когда видел в толпе кого-то с эмблемой Гвардии — ему казалось, что все они помнят его позор.

Ханох, конечно, не мог слышать того, как сын Абрахама вернулся к отцу после разговора с ним и с тревогой сказал: «Отец, я боюсь за этого человека. Мне кажется, он оскорблен и теперь пойдет на что угодно. Быть может, мы можем как-то помочь ему?». Но Абрахам с нежностью посмотрел на мальчика и ответил: «Это говорит твое доброе сердце, сынок. Не думай о нем, он скоро забудет обо всем этом и проживет обычную жизнь, купцом каким-нибудь. Душа у него мутная, ты же сам видел».

Ханох был готов к встрече с Господином задолго до того, как эта встреча произошла. Стремление быть в Гвардии Ангелов выродилось в ненависть к ней, а вместе с этим пришла ненависть к миру, в котором ему не нашлось достойного места. Рано умершие родители оставили Ханоху хорошее наследство, и он не нуждался ни в крыше над головой, ни в хлебе, ни в деньгах, чтобы купить удовольствия. Как следствие, он мог сосредоточиться на своей беде, что он и сделал.

Чтобы получить его душу, Мастеме потребовался всего один короткий разговор, и главный его смысл был таким: «Послушай, в мире есть кое-кто посильнее Гвардии Ангелов». Мастема просто показал Ханоху один-два трюка для простаков: уничтожение предметов на расстоянии, подчинение чужой воли, чары иллюзии. Пообещал силу и власть. Наказание обидчиков. Вечную жизнь за пределами этого мира. Обычный список обещаний Цитадели для тех, кого грызет гордыня. Мастема даже не скрывал презрения к Ханоху, попавшемуся так просто; и, парадоксальным образом, это видимое презрение подействовало как последний и самый сильный аргумент — в пользу того, что «здесь нет обмана». Ханох согласился служить и принес клятву. Через некоторое время после этого Господин подарил ему зеркало; «для связи со мной», сказал он. Однако, его усмешка говорила: «Я знаю, что ты будешь использовать зеркало не только для этого».

Ханох всегда проводил перед зеркалом хотя бы час в день — оно как будто требовало этого. Ему нравилось смотреть на себя. Лицо Ханоха было таким же математически-выверенным, как и обстановка его дома. Красота, живущая в совершенстве точного расчета, жила в этом лице. Даже зеркало отражало его будто бы с удовольствием. А в последнее время Ханоху стало казаться, что с течением времени его отражение выглядит все лучше и лучше — то ли зеркало умело бороться со временем, накладывающим печать на любые лица, то ли магия Господина распространялась на учеников. Так или иначе, Ханох снова убедился в том, что он сделал правильный выбор. Где бы он был сейчас, если бы его приняли в Гвардию? Ходил бы в ночной дозор? Или разбирал бы бесчисленные пергаменты, пытаясь отличить ложный донос от сообщения о настоящей угрозе? Жалкая, если подумать, судьба. Хорошо, что он успел свернуть в сторону.

И вот еще: ему не пришлось остричь волосы. Каждый воин Гвардии, пройдя Испытание, стриг волосы совсем коротко и не давал им отрастать длиннее, чем на два пальца. Из-за этого их лица выглядели странно; Ханох был готов к этому, конечно, когда просил об Испытании для себя, но втайне жалел, что служение испортит его красоту. Господин ничего такого не потребовал.

В прежние дни Ханоха звали иначе, и он не любил вспоминать то имя, полагая его смешным. После клятвы он изменил имя на «Ханох», что означало «Отдавший себя» — это вызвало одобрительную улыбку у Мастемы, любившего такие маленькие детали.

***

Одиннадцать человек ждали Господина, настороженно прислушиваясь к любым звукам на улице. Полное спокойствие — хотя бы и только видимое — сохранял только Ханох, неподвижно сидевший у стола. Темные волосы Ханоха были гладко зачесаны назад и собраны, полностью открывая бледное, резкое лицо. Несмотря на жаркое лето, солнце как будто не коснулось его кожи.

Мастема вошел в комнату мягко и бесшумно, в ничем не примечательном облике, однако воздух как будто сгустился и потяжелел от его присутствия. Когда Мастема желал, его сопровождало чувство опасности — он мог внушать людям безотчетные переживания так же легко, как произносить слова.

— Все на месте, — удовлетворенно сказал он. — Очень хорошо. Сегодня мы не потратим много времени на разговоры — почти все, что вам нужно знать, уже сказано. Я вижу по вашим лицам, что некоторые еще сомневаются. Еще я вижу, что все боятся. Это, впрочем, меня не удивляет.

Он задумчиво разглядывал склоненные фигуры; как будто заметив что-то необычное, подошел и приподнял за подбородок одного из учеников, сосредоточенно глядящего на свои руки. Встретившись взглядом с его испуганно моргающими глазами, Мастема поморщился и отдернул руку.

— Страх, — слово прозвучало презрительно. — Каждый выходит в мир и оказывается один на один со своим страхом, — мягко, даже ласково сказал Мастема. — Страхи бывают разными. Например, страх смерти — надеюсь, вы помните, что вы все смертны. Пока еще. Но между рождением и смертью есть еще множество других страхов, и вы их тоже хорошо знаете. Вспомните, как вы боялись болезней, нищеты, потери, презрения, неудачи, темноты. Помните? Сейчас вы боитесь того, что сюда ворвется Гвардия и расправится с вами без суда. Слышите эти звуки? Тяжелые шаги солдат, и среди них — сам Шемхазай, ангел с пылающим мечом… Вы смотрите друг на друга и боитесь, что ваш сосед — предатель, приспешник Гвардии. Вы боитесь меня, отдаленно представляя себе мою силу.

Он размеренно ходил по комнате, останавливаясь, когда делал паузы. Слова Мастемы постепенно действовали: слушатели опустили глаза к полу, будто вспоминая свои страхи. Рядом с домом громко закричала ночная птица, и Ханох увидел, как две женщины, сидящие ближе всех к окну, вздрогнули.

Мастема презрительно, как показалось Ханоху, рассмеялся.

— А вы боитесь даже крика ночной птицы. Скажите мне: вам не стыдно? Вам не стыдно прожить всю жизнь в смирении и страхе, вечно стоя на коленях и глотая пыль, умоляя Творца быть к вам подобрее? — Он снова сделал паузу и резко повысил голос: — Я задал вам вопрос. Отвечайте! Все, по очереди, по кругу.

Ханох ответил первым — его ответ был готов давно:

— Я хочу жить иначе и сделаю для этого все, что Вы прикажете, Господин.

— Я тоже! — одна из женщин, сидевших у окна, порывисто вскочила и упала на колени перед Мастемой. — Я не хочу жить так, как сейчас. Я хочу быть хозяйкой самой себе. Мне надоел и шепот за спиной, и то, что нужно вечно прятаться, скрывать от людей… скрывать все, что я люблю.

Она смотрела на Мастему с обожанием, нервно облизывая губы.

— Я знаю, что ты любишь, Шафи, — усмехнулся Мастема. — Твои страсти настолько сильнее тебя самой, что это даже красиво.

— И я хочу другого! — сказал старик. — Моя жизнь почти закончена, а я ничего не видел. Столько лет я старался не совершать зла, помогать людям — и что же? В благодарность мой сын выгнал меня из дома, построенного моими руками.

— Ты хочешь мести?

— Может быть, — неспешно ответил старик. — Но сперва я хочу жизни для себя.

В разговор вступили и другие голоса. Это были голоса ищущих и отвергнутых, надеявшихся и разочарованных, любивших и брошенных людей. Все они звучали одинаково, и только два — иначе. Худой, с запавшими глазами Абаддон сказал:

— Я не боюсь, меня ведет другое. Я не люблю этот мир и хочу увидеть его смерть.

А вторая женщина, сидевшая у окна, сказала, смеясь:

— Возможно, я смертельно рискую, но я скажу: я еще не решила. То, что ты обещаешь нам, Господин, звучит великолепно, но ведь должна быть цена? А пока не знаешь цену — как сказать, готов ли заплатить? Это правила купца.

— Надеюсь, ты не хочешь со мной поторговаться? — с интересом спросил Мастема. — Но ты умна и дерзка, Элайда, ты мне нравишься. Правила купца, ха. А как же ты принесла клятву молчания, не требуя ничего взамен?

Женщина легко ответила:

— Эта клятва ничего не меняла. Я бы и так не стала ни с кем говорить об этом. Жизнь дороже пустого хвастовства.

— Хорошо, — обводя собравшихся тяжелым взглядом, сказал Мастема. — Чтобы получить то, что вы хотите, вы должны доказать мне свою преданность — и доказать не раз. Отныне вся ваша жизнь должна стать доказательством этой преданности. Ханох, принеси яд.

— Всё здесь, Господин, — отозвался тот, доставая сундучок.

— В этих бутылочках — смертельный яд. Противоядия нет — я запретил его варить. В течение следующей недели каждый из вас должен убить человека. Любого. Можете — друг друга, если хотите. Позаботьтесь о доказательствах и учтите, что я слышу ложь еще до того, как она прозвучала. Тот, кто не справится — умрет. Это четвертая проверка.

Первые три были проще, надо сказать, но все шло к убийству. Ханох откуда-то знал, что чужая смерть закаляет волю.

Со своего места Ханох видел, как ученики переглядываются, как в глазах плещется страх, как кто-то неуверенно вертит в руках бутылочку с ядом, не понимая, куда ее положить.

Тяжелую тишину нарушил голос Элайды:

— Будет исполнено, Господин, — улыбаясь, сказала она.

— Посмотрим через неделю, как ты хороша, — не глядя на нее, ответил Мастема. — Идите домой или куда хотите. А мы с Ханохом немного побеседуем вдвоем.

Яркая, огненная радость обожгла Ханоха: «Господин выделяет меня из всех прочих, наконец-то…»

— Сколько будет самоубийств, как думаешь? — задумчиво спросил Мастема. — Я ставлю на одно-два.

— Самоубийств? — переспросил Ханох и тут же понял. — А, у кого не хватит духу убить? Я думаю, у доброй половины. Но они, возможно, попытаются сбежать.

— Да, конечно. Эту проверку проходят далеко не все. Но в тебе я — почти — не сомневаюсь. Ты уже знаешь, кого убьешь?

— Разумеется, — уверенно сказал Ханох. — Я убью эту женщину, которую ангел признал чистой. Ее зовут Анна.

— Неплохо, — согласился Мастема.

Он смутно припомнил эту историю: очередной карательный отряд на улице (почему-то во главе с самим Шемхазаем), казнь каких-то нелепых чернокнижников — Мастема был уверен, что у этой пары все сводилось к разговорам и фантазиям, настоящих чернокнижников он бы не пропустил — и в финале трогательная встреча Шемхазая с не известной никому женщиной.

— Шемхазай меня разочаровывает, — вслух сказал Мастема. — Он мог бы выбрать любую ослепительную красавицу, а выбрал неизвестно кого. Вот его лучший друг Азраэль в свое время не оплошал.

— Вы имеете в виду Селед, Господин? — почтительно спросил Ханох.

— О да, — ответил Мастема. — Ты не можешь ее помнить, но поверь мне: она была прекрасна.

— Я видел картины, Господин. Да, она была прекрасна, — соврал Ханох. Сам он любил ярких женщин, а Селед была вся какая-то бледная.

Ханох почувствовал в голосе Мастемы какую-то гордость, как будто он был как-то причастен к истории Селед. Он заколебался: спрашивать или нет.

— Ты хочешь спросить… — посмотрел на него Мастема, играющий пучками сушеной травы на столе, складывая их то так, то эдак. — Ну что ж, я тебе расскажу. Селед не умерла. Она наслаждается другой жизнью за пределами этого мира. Ты правильно понимаешь: это сделал я. Для Азраэля это был большой удар. Но если бы не он, я бы мог никогда не увидеть ее.

По законам того времени жена правителя не слишком часто покидала пределы дворца. Но Азраэль не стал распространять этот обычай на свой дом, и на ближайшем карнавале Селед показалась толпе рядом с ним, одетая в костюм из белых цветов и серебряных лент. Скоро лицо Селед узнали все: слава о женщине, которую полюбил ангел, распространялась по земле, как лесной пожар. В ее честь называли девочек в самых глухих деревнях. Богатые женщины подражали ее прическам и нарядам.

А когда ее увидел Мастема, он поклялся: «Эта женщина станет Рыцарем Цитадели».

Причина этому была куда более веской, чем желание нанести удар одному из Садовников. Судьба Селед была определена, когда Творец подарил ей это лицо. Увидев ее, Мастема снова почувствовал ту же боль, что и тогда, на уровне шестнадцать-пять, когда он ждал приговора, перебирая прекрасные мгновения своей жизни, цепляясь за них. Боль потери.

Многие люди думали, что Селед не была красивой, и даже больше — что она казалась застывшей, слегка неживой, и не понимали, что нашел в ней правитель (а потом — и Азраэль). Но для Мастемы это лицо было самым прекрасным в мире, потому что… невероятное совпадение. Или что-то больше? Он боялся думать об этом, хотя Рыцарю Цитадели запрещен страх.

Но Мастема, разумеется, не стал говорить об этом Ханоху. Он закончил свой рассказ словами:

— Азраэль утверждает, что Селед умерла. Это не так — гроб был пуст, когда они ее хоронили. Не мог же он сказать, что его возлюбленная перешла на нашу сторону. После этого в силу ангелов защищать души от Тьмы уже никто бы не поверил. Мало того, что все сопредельные страны молятся нам, так еще и женщина ангела предает его… Им пришлось солгать людям, и не в первый раз.

Ханох усмехнулся. Он и так подозревал, что Гвардия и Шуты далеко не так сильны и прозорливы, как считают в народе. История Селед подлила масла в огонь его новой веры, если можно так сказать.

— А теперь слушай меня внимательно, — наклонился к нему Мастема. — Я дам тебе особое задание, Ханох, Отдавший Себя. Твой брат Перга, скульптор, мастер волшебных статуй, живет в Школе, верно?

***

— Я запрещаю тебе говорить об этом! — раздраженно сказал Оберон. — Когда ты начинаешь думать обо всей этой ерунде, пересказывать городские слухи, ты отвлекаешься от главного. Скажи мне, сколько часов вчера ты посвятила картинами? Сколько раз ты вчера взглянула на небо, чтобы полюбоваться его красотой? А красотой человеческого лица? Вместо этого ты ведешь себя как старуха с базара, живущая рассказами о чужой жизни, потому что у нее нет своей собственной!

Ошеломленная резкостью Оберона, Тета попятилась назад и натолкнулась на статую в нише. Статуя опасно закачалась, и Тета поспешно поддержала ее, чтобы та не разбилась. Статуя оказалась тяжелой, и у Теты тут же задрожали руки. Оберон подошел, одним движением вернул статую на место и укоризненно посмотрел на женщину.

— Видишь, от таких разговоров один вред, — добавил он.

— Прости меня, пожалуйста, — нежно сказала женщина. — Я обещаю, что не буду думать об этом. Я постараюсь.

— Я же говорил тебе, — уже мягче сказал Оберон, — что тебе не стоит выходить за пределы Школы. Ты вечно возвращаешься полная впечатлений.

— Но я не могу так! — воскликнула женщина. — Мне нужна пища для вдохновения. Одним небом сыт не будешь. Мне нужны человеческие лица — ты же сам говоришь о них. Мне нужно видеть страх, растерянность, счастье, детей, играющих на улицах… а, вот что я придумала! Я буду рисовать уличные сценки, в них столько жизни. Куда больше, чем в позирующих натурщиках.

— Ну конечно, — иронически согласился Оберон. — А на войну или в ночную вылазку Гвардии тебе еще не хочется?

— Ты смеешься, — обиженно сказала Тета, — ты же знаешь, как я ненавижу смерть.

Оберон улыбнулся. Тета вела себя как ребенок, переходя от радости к печали в один миг. Он мог бы рисовать ее бесконечно — каждый новый наклон лица, каждый новый взгляд — то покорный, то кокетливый. Сине-зеленые, как море, глаза смотрели на него с обожанием. Она так трогательно говорила ему «милый», быстро сбившись на привычный ей лепет после нескольких недель опасливого восхищения.

— Ты разрешишь мне пойти на карнавал? — прошептала Тета, обнимая Оберона.

— Ни в коем случае, — ответил он, но уже знал, что разрешит.

Оберон не просто поклонялся красоте — он жил красотой. Не совершенством, а именно красотой — неуловимым сочетанием цветов, и линий, и звуков, пробуждающих чувства. Он был очарован этим миром с первого взгляда — еще тогда, на первой встрече Садовников после долгого, долгого перерыва.

Мир делал все, чтобы разочаровать его, ухмыляясь ему прямо в лицо гримасами уродства, злости, ненависти, войны и грязи, но Оберон не собирался опускать руки. Он прекрасно знал: красота спасает души.

— Но я не сказала тебе самого главного, Оберон.

— Чего же? — в голосе ангела снова мелькнуло раздражение.

— Я слышала, что фанатики — не знаю, кто они — режут картины и призывают других делать то же самое.

— Режут картины? Картины мастеров Школы?

Услышанное было настолько абсурдным, что Оберон почувствовал почти человеческое удивление.

— Да.

— Но зачем?

— Они называют себя, — торопясь, заговорила Тета, — Детьми Истинной Веры. Они утверждают, что картины греховны, что нельзя изображать людей, а уж тем более — ангелов.

— Какая отвратительная глупость. А как они это объясняют?

— Я не очень поняла. Что-то вроде того, что создавать изображения — дело Бога, что мы тешим свою гордыню, когда рисуем… мне тяжело даже пересказывать это, прости.

Почувствовав ее боль, Оберон нежно погладил Тету по голове и легко прижал к себе, успокаивая.

— Мне нужно разобраться с этим, — наконец сказал Оберон.

Ангел не мог представить себе, кому может придти в голову уничтожать произведения искусства. Это все равно что отвергать Творца. Чуть позже один из его учеников с горечью скажет ему: «Я увидел мою картину — изрезанную, в куче мусора. Когда-то я подарил ее случайному прохожему — он зашел в общий зал Школы и засмотрелся, а потом робко спросил, сколько она стоит. По его лицу было понятно, что он все равно не сможет купить. Я снял картину со стены и подарил ему. Он обещал, что она будет висеть в его доме, пока он жив. Теперь я думаю: он умер или изменил свое мнение? И что? Его сын встретит меня на улице и бросит в меня камень, сказав, что я оскорбляю Творца? Что происходит с нами, учитель? Что происходит с миром?»

Если бы Оберон знал, что ему ответить. Когда он создавал Школу, его вела одна простая мысль: творчество и красота спасают души от Тьмы. Человек создан по образу и подобию Садовников, а значит, он может творить. Не просто может, а должен, считал Оберон. Бессмертная душа требует этого, просто не все ее слушают.

В Школу приходили люди, богатые и бедные, талантливые и смешные. Они хотели писать картины, высекать статуи из камня, сочинять стихи, вышивать золотом полотна — делать что-то, на чем будет их отпечаток. Но не простая самовлюбленность вела их, в этом Оберон был уверен. Они хотели делиться с миром своими видениями — вспышками красоты мира, столь очевидными для них и столь незаметными для других. «Здесь нарисована улица перед твоим домом», — как-то раз сказал Оберон одному человеку, хвалившему картину. И человек поглядел на него, удивившись, и сказал: «Не может быть». Он никогда не замечал этой красоты.

«Конечно, я понимаю, что не каждый захочет и сможет стать художником, — отвечал Оберон, когда Садовники спрашивали его, почему его путь такой узкий, — но я могу спасти хотя бы тех, кто может».

Например, Тета. Оберон нашел ее — ни больше ни меньше — в доме наслаждений. Родители отдали ее туда, когда ей было тринадцать лет. Девочка рисовала картинки на обрывках пергамента, когда они попадались ей, но чаще — на земле или углем на камнях. Она тихо напевала себе под нос, когда рисовала, и выглядела совершенно счастливой. Посетители дома наслаждений считали ее странной, но красивой; и к пятнадцати годам Тета превратилась в совершенно испорченную с точки зрения человеческой морали, но абсолютно невинную с точки зрения ангела женщину. Оберон купил ее — не так дорого, как можно было подумать — и привел в Школу, где впервые показал ей холст и краски.

Потом он рисовал ее портреты — тщательно, раз за разом, каждый раз оставаясь недовольным. Портреты не передавали ни трогательной наивности, задержавшейся на ее лице, кажется, навсегда, ни ее движений — порывистых, но без оттенков беспокойства и испуга.

Школа лечила любые душевные раны художников. Искусство же покрывало их невидимой пленкой, непроницаемой для зла. Тот, кто по-настоящему увидел рассвет — как он может поверить тому, кто хочет смерти этого мира? Таков был расчет Оберона, и ангел был уверен, что расчет оправдается.

Оберон, увы, ошибся. Его чистое сердце не могло вместить ни человеческой зависти, ни страха. На уровне изначального бытия все его гипотезы работали, но в мире людей… Дети Истинной Веры, режущие картины, были реальностью, как ни больно Оберону было признать это.

Сколько времени прошло в мире от первой драки до первой войны? От первой лжи до первого заговора? От первой нечистой мысли до первого преступления? Кто знает. Историки всегда готовы рассказать о каких-то малозначительных вещах: тот-то взошел на трон, тот-то умер, изобрели колесо… но есть что-то значительно важнее, согласитесь. В начале этого мира был райский сад, и к чему мы пришли через несколько тысяч лет?

«Вначале мы показали людям рай, — говорил Азраэль своим ученикам. — Рай как образец. Образец той жизни, к которой можно придти, то есть вернуться. Почему вы так упорно не хотите возвращаться?»

К тому времени, когда Шемхазай встретил Анну, мир далеко ушел от рая и, кажется, направлялся к его противоположности. Это чувствовали все, кто не был совершенно глуп и хоть раз в день выходил из дома.

Когда-то людей удерживала вместе общая потеря: потеря рая. Те, кто видел рай, смогли рассказать о нем достаточно, чтобы остальные мечтали увидеть тот Сад и остаться там. Изгнанные тоже хотели вернуться, но не верили в возможность этого. Может быть, это неверие подействовало сильнее всего; со временем воспоминания о рае тускнели, и он из «мира за поворотом», куда можно дойти, превратился в прекрасную, но бесполезную мечту.

Потом Азраэль все поймет: слишком немногие люди посчитали изгнание из рая руководством к действию: к тому, чтобы построить (вырастить? создать?) рай на отданной им земле. Остальные либо тосковали об утраченной возможности, либо грезили о чуде.