Кровь и вода. Допотопное фэнтези

Анна Федорова

Это грустная допотопная – до Великого потопа и немного после – история о любви, творении и горькой вине. В крахе мира виновны все – ангелы и их жены, рыцари Цитадели и простые люди. Земля стала всего лишь ставкой в борьбе гордынь и воль. Кто выживет и какие уроки они извлекут из Потопа?

Глава 5. Испытание карнавалом

Первые огни зажглись еще до наступления сумерек: город торопился. Продавцы сладостей на улицах и площадях разложили свой товар. Стражники повторяли новичкам правила поведения во время карнавала; как и Гвардия, они больше думали не о празднике, а об опасностях. Во дворце гадали, какой костюм выберет правитель. По традиции, он выходил на балкон переодетым, произносил небольшую речь, потом вступал оркестр — и карнавал начинался.

Присутствовавший в толпе инкогнито Азраэль смотрел на людей, и его сердце радовалось. Последние приготовления к шествию живых картин взял на себя его сын, Шебаниах, и Азраэль мог не беспокоиться о мелочах — у того все получалось хорошо. Да, в нем Азраэль был уверен — хоть он и был сыном Селед, и унаследовал от нее многое, Тьме не было места в его душе.

Больше всего в жизни Шебаниах любил игру — и не только потому, что его отец был Ангелом Игры. Игра была его способом жить; морем, в котором он плавал; воздухом, в котором он летал. Его полное имя означало «Бог, который превращает», указывая на магию Шутов.

Никто не знал, какими будут детьми ангелов — не знали и сами ангелы. Когда Азраэль понял, что Селед ждет ребенка, он — чуть ли не впервые за вечность — почувствовал растерянность. Почему-то он был убежден, что природа ангела настолько отлична от природы человека, что общее дитя — это невозможно. Шемхазай, правда, дал Гвардии свою кровь, таким образом сделав их бессмертными, но это было другое.

Громкие голоса с балкона дворца потребовали тишины, и толпа вправду чуть притихла. Еще минута — и правитель вышел к жителям Ирема: в свет факелов, свечей, костров и цветных фонтанов.

— О, — сказал Азраэль немолодой паре, сидевшей неподалеку от него, — не вижу отсюда. В кого это наш коротышка переоделся?

Мужчина и женщина наградили его недовольными взглядами, и мужчина назидательно ответил:

— Негоже так говорить о правителе. Сегодня он предстал перед нами в образе ангела.

— Удивительно, — сказал Азраэль. У него было хорошее настроение, если можно так сказать об ангеле. — В образе ангела?

Конечно, он все прекрасно видел. Правитель действительно решил (или кто-то ему посоветовал), что золотая краска, белая ткань и обмазанный каким-то горючим составом меч сделают его похожим на Шемхазая. Почему же он выбрал для подражания именно Шемхазая? Понятно. Потому что именно создатель Гвардии выглядел для человеческого взгляда наиболее внушительно. Он был на голову выше любого самого высокого человека, его глаза «метали молнии», как говорили впечатлительные женщины, да и с тем самым пылающим мечом — символом Гвардии — он расставался редко. Женщинам он нравился, конечно. Одна сумасшедшая так расстроилась из-за появления Анны, что покончила с собой — к счастью, от Анны эту историю успешно удалось скрыть.

Да, но правитель, мужчина совсем маленького роста («в чем только душа держится» и «выглядит заморышем даже в церемониальном плаще», шептали недруги), вызывал совсем другие чувства. Конечно, у него были жесткие, холодные глаза — глаза человека, каждую секунду готового к опасности, но это еще не делает похожим на ангела. А в белых одеждах и с горящим, а точнее, чадящим, мечом, он представлял собой комичное зрелище. Ну, впрочем, карнавал многое позволяет, добродушно подумал Азраэль.

Правитель сказал что-то вроде «Тьма отступит» и довольно ловко махнул мечом, оставляющим в воздухе хвост черного дыма. В толпе одобрительно закричали — похоже, переодевание удалось.

Азраэль подал сыну мысленный знак: можно начинать шествие живых картин.

Заранее установленные на перекрестках статуи переминались с ноги на ногу, ожидая распоряжений.

— Тьма не отступит! — из толпы вдруг раздался истерический женский крик, перекрывший и голос правителя, и звуки вступающего оркестра.

«Какая-то несчастная, потерявшая близких, не находит себе места в карнавал», подумал Азраэль.

Но вслед за криком в правителя полетел камень. Чересчур быстро и прицельно, заметил Азраэль. «Ты это видел! И не предотвратил!» — скажет ему потом — с перекошенным от ярости лицом — Шемхазай. И правда, почему я этого не сделал? — спросит себя Азраэль. Не думал, что удар окажется столь сильным? Думал, что это послужит хорошим уроком для коротышки, который горазд переодеваться в ангелов, а навести порядок на улицах собственного города не может?

Камень ударил правителя в грудь, оборвав слово на середине. Мужчина взмахнул руками, потеряв баланс, и меч косо чиркнул по занавеси сбоку — поджигая ее, конечно. Охрана дворца мгновенно закрыла правителя, кто-то стал тушить огонь, а начальник стражи выскочил на балкон и яростно дал знак растерявшемуся оркестру, крича:

— Все в порядке! Начинайте карнавал! Ура!

Притихшая было толпа («дурной знак» — зашептали в середине) снова зашевелилась и зашумела.

— Глядите! — закричал какой-то ребенок, сидевший на плечах отца. — Картины! И каменные люди!

В проемах между домами, на всех семи улицах, сходившихся к главной площади широкими лучами, появились запряженные медлительными быками платформы. Рядом с каждой торжественно и ритмично шагали статуи, слегка улыбаясь приоткрытыми каменными ртами. «Если хоть что-то, хоть что-то, слышишь, пойдет не так, нужно вынуть бумажки из ртов статуй», — твердил Оберон перед карнавалом. Тета вызвалась помочь, если что, но после случая с Детьми Истинной Веры Оберон запретил ей покидать пределы Школы.

Живые картины — а это были лишь самые небольшие, умещавшиеся на платформы — сразу же вызвали в толпе крики восхищения. Печальный случай с правителем был забыт; люди обступили платформы, глядя снизу вверх на монахов и полководцев, блудниц и чудовищ — картины были щедры на сюжеты. Младшая жена правителя, изображавшая Еву, стояла на ковре из живой травы совершенно нагая, с яблоком в руке, и вызывающе улыбалась.

— Великолепно, — услышал Азраэль. — Поучительное зрелище.

— А статуи! — подхватил кто-то. — Это магия ангелов.

— Да здравствуют ангелы!

Азраэль покинул главную площадь и быстро прошелся по прилегающим улицам. Удивительно: город веселился так же, как в прошлые времена, когда любая мелкая кража или грубое слово давали пищу для разговоров на неделю. Люди танцевали и обнимались, цветные фонтаны бросали теплые брызги на танцующих, и мостовая была усыпана абрикосовыми косточками.

Мастема все-таки опоздал: когда он вернулся, карнавал уже начался. Плохо, подумал он. И без того сложная задача — «спасти этот мир» — на его глазах превращалась в невозможную. И с Леонардом не посоветуешься, тот вернулся в Цитадель.

Конечно, Мастема не питал иллюзий по поводу того, что все смогут выполнить его задание. На каждом шаге, с каждой новой проверкой некоторые не выдерживают. После задания с ядом было одно самоубийство и две попытки побега, закончившихся, разумеется, мучительной смертью — что заставило остальных получше понять, во что они ввязались. Впрочем, так бывало всегда.

А с карнавалом… может быть, справятся от силы пятеро. Впрочем, теперь Мастема надеялся, что и они не справятся.

Кто бы мог подумать, что я буду желать успеха предприятию Шутов? Тем более такому. Я-то понимаю, что Азраэль имел в виду, одевая этих людей в серое и черное. Садовники думают, что на краю провала могут смеяться над Рыцарями Цитадели — и какие же у них убогие представления о том, как они выглядят. Неважно, неважно.

Мастема отправил Элайду, подвернувшуюся ему под руку, аккуратно задушить женщину, бросившую камень в правителя (в поднявшейся суматохе та удачно, как ей казалось, сбежала). Но через минуту Элайда вернулась; в ее глазах дрожал страх.

— Мой Господин, — сказала она, склонившись. — Простите. Я не смогла признаться сразу. Это была блудница.

Она закрыла глаза и, наверное, приготовилась к смерти.

— Блудница? — озадаченно спросил Мастема.

— Да, мы так называем между собой Шафи. Она не смогла придумать ничего лучше.

— И почему ты стоишь здесь? Выполняй приказ. Быстро!

Элайда, все еще дрожа, кивнула и снова растворилась в толпе. Блудница когда-то была ее подругой, но теперь это не имело значения.

К середине ночи весь город был охвачен карнавалом, как пожаром. Дети водили хороводы вокруг статуй, а самые смелые просили разрешения взобраться на них. Глядя, как каменный гигант осторожно поднимает на плечо девочку, Азраэль подумал, что это понравилось бы и Оберону.

— Вот это карнавал! — говорили возбужденные голоса. — Куда лучше прошлого!

И тут Азраэль услышал — совсем рядом — слова, подарившие ему смутную надежду:

— Быть может, это знак перемен? Знак того, что все еще можно исправить? Что будут и хорошие времена?

Стихия карнавала вырывала из сердца грустные мысли: лица, изборожденные страхом и заботами, светлели на глазах. Продавцы сладостей ликовали, не успевая подносить покупателям новые порции. Часть персонажей с живых картин уже оставили свои места и смешались с толпой — их причудливые наряды только добавляли веселья. Другие еще держались, поминутно переглядываясь и смеясь. Только Ева куда-то исчезла раньше всех, но это и неудивительно — не может же жена правителя разгуливать по городу голой целую ночь.

Анна и Шемхазай танцевали на площади, окруженные хлопающими в ладоши людьми — они робели подойти поближе, но смотрели во все глаза. Шемхазая окружало золотое сияние; казалось, что оно распространяется и на Анну.

— Как ты себя чувствуешь, сердце мое? — тихо спросил Шемхазай.

Анна счастливо рассмеялась.

— Великолепно, а чего ты ожидал? Разве кому-то может быть плохо от твоей крови?

Слева закричала женщина. Анна и Шемхазай обернулись на крик. В колышущейся толпе было трудно что-то разглядеть, и Анна продолжала улыбаться — пока не увидела, как одна из шагающих статуй душит человека.

Шемхазай успел оказаться рядом и нанести удар. Человек выпал из рук статуи и ударился о мостовую с отвратительным мягким звуком. Статуя замотала головой и посмотрела на Шемхазая бессмысленными глазами. Не теряя ни секунды, тот вытащил изо рта статуи кусок пергамента, взглянул на письмена и разорвал пергамент пополам.

Голос Шемхазая прозвучал над городом, как тысяча труб, заглушая любые другие звуки:

— Гвардия! Общая тревога! Атакуйте статуи!

Тета, глядящая на огни карнавала внизу из самого высокого окна в северном крыле Школы, тоже услышала этот голос и заплакала.

Схватка Гвардии с каменными чудовищами была достойна кисти лучшего художника. На фоне цветных фонтанов и раскрашенных помостов, среди танцующих людей и увитых блестящей тканью деревьев статуи отражали атаку людей — хотя нет, не людей, вид Гвардии в действии не оставлял никаких сомнений, что это уже не люди. Они вставали после самых страшных ударов, нанесенных каменными кулаками, уворачивались от смертельно-быстрых движений и атаковали снова. И все-таки Гвардия успела не везде — статуи успели убить и покалечить не один десяток людей.

Зоба, командующий девяткой Гвардии, как раз вытаскивал изо рта поверженной статуи (на этот раз это была женщина с тяжелым лицом блудницы и крепкими руками, измазанными в крови) кусок пергамента, когда нечеловеческая сила отбросила его в сторону. Подняв голову, он увидел над собой ослепительный свет.

— Мерзавец! — закричал Оберон. — Как ты посмел поднять руку на произведение искусства?!

Статуя слабо шевельнулась и сделала несколько хватательных движений по направлению к Зобе. Даже изрубленная, она выглядела устрашающе. В ее каменных глазах притаилась смутная злоба.

Зоба хотел объяснить, что это приказ Шемхазая, но вид ангела в ярости невыносим, и закаленный, ко многому привыкший солдат тихо лишился чувств.

В глазах Оберона стояли слезы. Он наклонился к статуе, как к раненому ребенку: под его рукой раны камня затягивались, не оставляя следов.

— Зачем, зачем же вы это сделали? — с болью, сам себе повторял Оберон.

Он вытащил у статуи изо рта пергамент, желая вернуть ей блаженное бесчувствие, в котором нет боли, посмотрел на этот пергамент и яростно скомкал его в руках. Снова развернул, будто не веря своим глазам, и закрыл лицо руками.

— Прости, солдат, — сказал он Зобе, медленно приходящему в себя и приготовившемуся к смерти, развернулся и ушел. Ослепительный свет вокруг него потускнел.

Бунтом статуй, увы, все не ограничилось.

Дело шло к утру, когда некоторые люди стали жаловаться на боль в животе. Разъяренная толпа растерзала нескольких торговцев сладостями, заподозрив их то ли в отравлении, то ли в том, что они в суете сбыли с рук негодный товар.

Музыка становилась все тише и тише, пока не захлебнулась совсем — и стало понятно, что карнавал закончен. У тех, кто жаловался на боль в животе, теперь мутилось и в голове. До восхода солнца не дожил ни один из них.

А когда солнце взошло, люди посмотрели друг на друга, и сначала им захотелось рассмеяться, невзирая на ужасы этой ночи: так смешно засохли на коже цветные брызги фонтанов. Только через несколько часов стало понятно, что эти пятнышки не смываются ничем, как их ни три.

Глашатаи на площадях кричали: «Долгая жизнь Элиезеру! «За ночь карнавала в Иреме сменился и правитель. Коротышка, игравший Шемхазая, умер на месте от удара камнем (оказавшимся вовсе не камнем), но городская знать решила не говорить об этом народу и воспользоваться ночью карнавала, чтобы наконец разобраться, кому занять трон. Этим не понадобились ни статуи, ни отравленные сладости — они и сами умели убивать.

— Ну, хотя бы с живыми картинами все получилось хорошо, — нарушил тягостное молчание Шебаниах, сын Азраэля.

Единственным, кто посмотрел на него одобрительно, был сам Азраэль, понимавший, что сын просто хочет пошутить — никому еще не было плохо от шутки, даже в часы траура.

— Мы должны обрадоваться, видимо, — саркастически заметил Шемхазай. — Спасибо, что ваши живые картины никого не убили.

Азраэль не стал отвечать. Такой катастрофы Шуты не переживали давно. Кроме очевидной беды — карнавал, как вы сами понимаете, ничего не исправил, а напротив, обернулся кровавым хаосом и паникой — было еще кое-что.

Несколько раз за эту ночь он ловил на себе чей-то испытующий взгляд. Странное, непривычное чувство — никто в этом мире не мог бы так смотреть на ангела. Азраэль оборачивался, но никого не видел. «Цитадель», — с ненавистью подумал он, когда это случилось во второй раз.

Успокаивая бегущих людей, пытаясь не допустить новых жертв, он заметил у стены высокую темную фигуру. Этот человек не поддался общему страху — если это был человек. Когда фигура приблизилась к нему, Азраэлю стало очевидно, что это не человек. По крайней мере, лица у него не было — лишь колеблющаяся, как вода под дождем, серая поверхность.

Не размышляя, Азраэль ударил, но искры магии прошли сквозь фигуру и рассыпались о стену дома напротив. Тут же у него в голове раздался голос: «Не старайся, Азраэль. Это иллюзия. Во дворце сейчас мятеж. Если не поспешишь, трупов будет еще больше». «Кто ты?» — так же беззвучно спросил Азраэль. «Ты знаешь, — последовал ответ. И после паузы — Цитадель не хочет смерти этого мира». Азраэль ответил: «Ты лжешь», и услышал что-то похожее на смех. «О нет. Мы сами уничтожили половину статуй, пока Гвардия возилась с остальными. Что еще тебе сказать? Скажу тебе, что было отравлено — абрикосы».

Никто из Цитадели никогда не пытался разговаривать с ним. Так что это было? Обман? Тактический маневр? Или… кто-то, выдающий себя за Рыцаря Цитадели? Но кто?

Все, что сообщил ему голос, оказалось правдой.

Пока Азраэль вспоминал ночной диалог, Шемхазай отчитывал Оберона, как мальчишку.

–… чудовищная, недопустимая беспечность! — Закончив фразу, Шемхазай ударил ладонью по столу.

Вопреки обыкновению, Оберон не разразился упреками в адрес Шемхазая и Гвардии.

— Мы не знали, — тихо сказал он. — Поверь мне. Превратить прекрасные статуи в машины убийства — я не знаю, какое чудовище способно на это.

— Чудовище из твоей Школы. Твои статуи убивали людей. И моих солдат, — глухо закончил Шемхазай. — Ты знаешь, скольких из Гвардии мы потеряли? Это страшная магия.

В углу комнаты Анна гладила по голове беззвучно плачущую Тету.

Медленно, будто вопреки собственному желанию, Азраэль сказал:

— Шемхазай, я вынужден просить тебя взять Дом Шутов под охрану. Люди, кажется, теперь ненавидят нас.

Шемхазай кивнул и добавил:

— Возможно, ты захочешь обеспечить своей жене и дочери особую безопасность?

В комнате стало тихо.

— Говорить об этом вслух было лишним, — недовольно ответил Азраэль.

О том, что у Азраэля есть жена и дочь, не знал никто, кроме его сына и Шемхазая — да и Шемхазай случайно узнал об этом той же ночью. После истории Селед, закончившейся хуже, чем смертью, Азраэль держал свою «частную жизнь» в строгой тайне. Его вторая женщина, — необыкновенно одаренный Шут — в совершенстве владеющая иллюзией, никогда не показывалась на людях в своем настоящем облике, а дочь была еще слишком маленькой, чтобы покидать дом. Слуги же были связаны клятвой молчания.

— Хм, прости, — Шемхазай выглядел чуть ли не смущенным.

— Теперь неважно. Нет, они останутся в Доме Шутов.

— Как угодно, — пожал плечами создатель Гвардии.

— Школу теперь тоже ненавидят, — сменил тему Оберон. — Все знают, откуда взялись эти статуи.

Трое ангелов переглянулись, и молчание стало еще тяжелее.

— Что ж, — вздохнул Шемхазай, — давайте решать, что мы будем делать дальше.

— Немедленно отправляйтесь ко мне, — голос Садовника, создавшего этот мир, зазвенел в комнате внезапно, тяжело и властно.

Анна знала: не спрашивай, если не готова услышать любой ответ. И все-таки она спросила — тихо, как ей казалось, но все в комнате обернулись к ней:

— Ты вернешься? То есть… вы вернетесь?

— Разумеется, — ответил Шемхазай. — Поэтому мы не будем устраивать прощаний.

Садовник сказал «немедленно», а значит, времени отдавать распоряжения тем, кто остается, не было. Впрочем, Шемхазай предполагал что-то подобное еще давно, и у Гвардии были указания, как действовать, если Шемхазай временно покинет этот мир. С Шутами было несколько сложнее, но здесь оставался Шеб. Что же касается Оберона и его Школы — похоже, сейчас его не слишком волновала судьба художников. Услышав голос, он тут же встал из-за стола, с видом человека, который уже все потерял.

Ангелы исчезли. Анна сочувственно посмотрела на потерянную, несчастную Тету — с ней бесполезно было советоваться. Сын Азраэля, напротив, выглядел собранным и решительным.

— Ты скажешь Гвардии насчет охраны Дома Шутов?

Анна вздрогнула — она даже не сразу поняла, что вопрос обращен к ней.

— Да, Шеб, — поспешно сказала она. — Да, конечно.

Надо было позвать Абрахама и Декара — в отсутствие Шемхазая они возьмут командование на себя. Они ушли в самое неудачное время, с досадой подумала Анна. Почему? Неужели случилось что-то еще важнее?

— Будь осторожна на улице, — снова заговорил Шеб. — Увидев тебя одну, кто-то может поддаться искушению.

— Думаешь, они настолько ненавидят нас?

— Увы, я уверен. Ночью было слишком много страха и крови. К тому же, новый правитель… я пока не берусь судить, но подозреваю, что он не на нашей стороне.

— Как такое может быть? — потрясенно спросила Тета.

Шеб посмотрел на нее с сочувствием, как на наивного ребенка.

— Тета, — мягко сказал он, — неужели ты еще не поняла, что ангелы — не единственная сила, действующая в этом мире? Кто, по-твоему, отравил плоды? Кто сумел зачаровать статуи? Ты думаешь, это сделали простые люди?

— Я не знаю… а кто? Дети Истинной Веры? Или чернокнижники?

— Похоже, ты давно не выходила из Школы.

Тета страдальчески поморщилась — сам того не зная, Шеб ударил в самое больное место. Хмыкнув, он закончил мысль:

— Дети Истинной Веры — вооруженные в лучшем случае дубинками фанатики. Так называемые чернокнижники не способны на большее, чем перемазать кровью козла алтарь. Нет, я не о них. Я имею в виду Тьму. И тех, кто служит ей. По-настоящему. Тех, кто на самом деле хочет смерти этого мира.

— Почему ты так уверен в этом? — спросила Анна.

— Спросите Азраэля. Или Шемхазая — они знают все это с самого начала. Возможно, они хотели уберечь вас от этого знания, но теперь, я боюсь, уже не получится. Мы ведем войну.

— Странно слышать такие слова от Шута.

— Я был бы счастлив их не говорить. Знаете, у меня были другие планы на жизнь. Ладно, — оборвал он сам себя, — давайте дождемся, пока сюда придут пять-шесть человек из Гвардии и проводят Анну. Мне охрана не нужна, но я пока побуду с вами.

Анна — возможно, впервые за все время — пригляделась к нему повнимательнее. Шеб был немногим младше ее — мальчишка по человеческим меркам, — но он был сыном ангела, и к тому же метаморфом. Он унаследовал от Азраэля не только бессмертие, но и способность по желанию менять свой человеческий облик. Когда он волновался, его черты едва заметно дрожали, будто готовые измениться.

За окнами шумели, и это было совсем не похоже на обычный суетливый шум города. То ближе, то дальше раздавались невнятные крики. Шеб подошел к окну и присвистнул.

— Не думал, что дело дойдет до поджогов.

Тета снова расплакалась, повторяя сквозь слезы:

— Что, ну что мы им сделали? Мы всегда, всегда хотели только хорошего… чтобы люди открыли радость творения… картины, ну какое зло в картинах?

— А в статуях? — напомнил Шеб.

— И в статуях никакого зла нет, — неожиданно твердо ответила Анна. — Точнее, не было, пока кто-то не осуществил свой жестокий план. Шемхазай вернется и убьет его.

— О да, — насмешливо согласился Шеб, — убить — это всегда лучшее решение. Благодаря этому Гвардия завоевала такую, я бы сказал, всеобщую любовь. Знаешь, да, что народ называет своих защитников «Кровавая Гвардия»?

— Да? А кто защищал людей от статуй? Кто еще вообще мог это делать, кроме Гвардии? И что бы мы делали, если бы Гвардии не было?

— Не буду спорить, — примирительно развел руками сын Азраэля, — особенно если они помогут нам продержаться до возвращения отца и других. К счастью, Шуты не так уж не умеют защищаться, как о них думают.

Время потянулось медленно и мучительно.

— Послушай, Тета, а вот эти ворота… — по-прежнему глядя в окно, Шеб указал на главные ворота Школы, — они сделаны для красоты или их можно закрыть?

Вопрос — куда уж проще — неожиданно поставил Тету в тупик.

— Я понимаю, что это звучит совсем глупо, но я не знаю. Мы никогда не закрывали их. Каждый человек может зайти в Школу, в любой момент — так было в замысле.

— Прикажи закрыть ворота, Тета, — посоветовал Шеб. — Я сделаю то же самое с Домом Шутов. Сейчас не время для красивых жестов.

Хрупкий порядок, к которому Анна привыкла, дрожал и рассыпался прямо на глазах. До карнавала еще можно было сказать, что на самом деле люди относятся к ангелам так, как должно, а ненависть некоторых — лишь результат трагического непонимания. Но сейчас, кажется, трагическим непониманием был охвачен весь город, и это несло прямую, реальную угрозу. Такую, что Шеб, всегда презиравший «бегство от реальности», предлагает закрыть ворота.

— Я согласна, Тета, — подумав, сказала Анна.

Тета встала — без привычной легкости. Она была совсем невысокая, больше похожая на едва подросшую девочку, чем на женщину. Беззвучно ступая по теплому камню босыми ногами, она вышла из комнаты, не прикрыв дверь.

— А твоя сестра и ее мать, они в безопасности? — спросила Анна.

— Не беспокойся, — улыбнулся Шеб. — Нери не уступает воинам Гвардии. Хотя методы у нее, конечно, другие.

Наконец прибыла Гвардия — десять человек в полном вооружении, вместе с самим Абрахамом. Увидев их, Анна почувствовала, что страх отступает — а значит, все это время я боялась, с тоской подумала она.

Абрахам медленно опустился на одно колено и звучно сказал:

— Госпожа, мы ждем приказаний.

— Нам нужна охрана к Дому Шутов и… и все, наверное. И давайте вместе вернемся домой.

К ее удивлению, Абрахам, обычно очень немногословный, продолжал:

— Анна, теперь ты командуешь Гвардией.

— Что? — опешила Анна. — Вы шутите?

— Нет, — ответил за Абрахама Шеб. — Посмотри на его лицо. Гвардия никогда не шутит, это делаем мы.

— Абрахам, это ты командуешь Гвардией. Или Декар. Или вы вместе. Я не знаю, что сказал вам Шемхазай.

— Мы отдаем приказы воинам и ведем их в бой, но что нам теперь делать — решать тебе.

— Какая приятная неожиданность, — рассмеялся сын Азраэля. — Поиграешь в войну, Анна. Где бы только взять пылающий меч?

Анна сама не ожидала от себя такого: одним коротким движением она привстала, подошла к Шебу и ударила его по лицу. Не ожидавший такого Шеб качнулся, споткнулся о ковер и упал. Блюдо, которое он держал в руках, рассматривая затейливый узор на серебре, со звоном грохнулось на пол, и виноградинки весело раскатились по углам.

— Должны быть какие-то границы у твоих шуток, — резко сказала Анна. — Абрахам, нам пора.

Не спешивший вставать Шеб беззвучно зааплодировал.

***

На уровне изначального бытия время идет как-то иначе. Точнее, здесь нет ни малейших признаков времени — по крайней мере, в обители Садовников. Они не нуждаются в формах, способных меняться со временем. Здесь все условно, намеками: стены, голоса, даже звезды. Единственной непререкаемой реальностью был голос Садовника, когда-то показавшего им «особенный мир»:

— Вы превзошли самих себя, — обвиняюще сказал голос.

— Быть может, ты примешь форму? — дипломатично сказал Азраэль. — Тяжело разговаривать с пустотой.

Воздух перед ними тут же собрался в фигуру — такую же схематичную, как и пол, на котором она стояла.

— В ночь карнавала я спустился на землю и ходил по улицам. Вместе со мной были и другие Садовники — новые, вы еще не знаете их. Они пришли в ужас от увиденного, и я их понимаю. Мне тоже было больно видеть, во что вы превратили этот мир.

— Мы… — начал Оберон.

— Замолчи, Оберон. Ты, художник, сейчас будешь обвинять во всем Цитадель. Я прав?

Оберон пожал плечами.

— А Цитадель перестала заниматься своим делом?

— Нет. Но вы каждым своим действием помогали ей. Ты, например — что ты сделал, кроме десятка красивых картинок? Купил себе жену? А что сделала она, кроме еще десятка красивых картинок?

Упрек был настолько несправедливым, что Оберон растерялся.

— Я… ты же знаешь, во что я верю. Искусство, то есть красота… — Оберон помолчал, — мы дали пристанище многим художникам. Этому миру нужна была Школа.

Заканчивая, он уже понимал, что никто его не слушает. Создатель с яростью посмотрел на Шемхазая:

— А ты! Ты предал мои надежды. Все, что ты сделал — собрал отряды убийц. Дал им свою кровь и внушил чувство безнаказанности! А главное, это не помогло — ты помнишь, как вы терпели поражение за поражением, и твои гордые воины в красном и золотом отступали? А потом ты красовался на улицах с пылающим мечом, внушая ужас беднякам. Ты заставил людей бояться тебя, скрываться от тебя, врать тебе. Ты виновен в том, что Тьма захватила этот мир.

Шемхазай скрестил руки на груди, шагнул чуть ближе:

— Гвардия защищает этот мир, — сдерживаясь, сказал он. — Создатель, позволь мне объяснить…

— Поздно, — оборвал его Садовник.

— А я в чем виновен? — холодно спросил Азраэль. — Раз уж у нас идет такой разговор.

— Вы все виновны в одном. В том, что этот прекрасный мир безнадежно, окончательно испорчен. Что до тебя… мои ученики так и не поняли, что именно ты делал. Какие-то игры. Хотя ты отличился, конечно — взял в жены Рыцаря Цитадели.

— Селед не была Рыцарем Цитадели тогда, — возмутился Оберон. — Даже я это знаю. Ты несправедлив к нам.

— Я долго смотрел на то, что вы делаете, и не вмешивался. Но чаша переполнилась. Вы отдали Цитадели мир, в который я вложил столько любви.

— Мы — не меньше, — жестко возразил Шемхазай. — Мы были там, внизу, каждый день, от рассвета до заката. Мы старались понять людей. Любить и защищать их. Мы сражались с Тьмой. Мы делали то, что должны.

— И что у вас получилось? Вчера вы сдали последний рубеж.

Ангелы молчали.

***

Тета вернулась как раз вовремя, чтобы увидеть Шеба, лежащего на полу и задумчиво глядящего вверх, на потолок. Потолок в этом зале был произведением искусства — как, впрочем, и всё в Школе (Оберон любил повторять, что мелочей не существует). На потолке сплетались друг с другом хвостами серебряные и синие драконы. Они смотрели вниз теплыми, светящимися глазами цвета спелого ореха (наверное, глаза были сделаны из янтаря) и как будто посмеивались над тем, что видят. Рядом с каждым из драконов, неожиданно мелко, было что-то написано. Приглядевшись, Шеб разобрал имена — странные, не похожие по звучанию на имена живущих в Иреме.

Тета вскрикнула, прервав его наблюдения:

— Шеб! Что случилось? Где Анна?

— Успокойся, — сказал Шеб, поднимаясь. — Все хорошо. Анна ушла вместе со своими великими воинами. Перед уходом она, правда, пребольно ударила меня по щеке своими нежными ручками. Был весьма удивлен.

— Но почему?

— Ей не понравились мои шутки. Гвардия вообще плохо понимает шутки.

С Шебом всегда было так: совершенно непонятно, серьезно он говорит или нет. Одни и те же слова могли значить что угодно, и Тета не понимала: то ли у них с Анной вышла незначительная ссора, то ли все плохо, и на помощь Гвардии рассчитывать не придется. Когда она просила закрыть ворота, слуги рассказали ей, что в городе беспорядки: люди собираются на улицах, проклинают карнавал (а значит, Школу и Шутов) и призывают друг друга «что-нибудь сделать». Новый правитель произнес речь, не содержащую прямых обвинений в адрес ангелов, но в ней было много прозрачных, ядовитых намеков. Почему он так дерзко ведет себя, Тета не понимала — кажется, этого не понимали и все остальные, но его уверенность поражала.

В парке вокруг Школы и в общих мастерских толпились люди. Кажется, все художники, скульпторы и поэты этого города решили укрыться в Школе — от беды подальше. Дети Истинной Веры, получившие такое убедительное подтверждение своей теории (статуи! атакуют людей!) проповедовали на каждом перекрестке и держали камни наготове. Слова «холст», «краски» и «художник» уже почти что стали оскорбительными.

— Тета, Тета! — позвали ее два тоненьких голоска.

Тета обернулась. Нельзя показывать свой страх, сказала себе она.

— Доброго дня, сестрички, — стараясь казаться беззаботной, сказала она.

— Наши родители просят убежища в Школе.

— Что нам им сказать?

Больше всего в жизни Тета боялась принимать решения. Был бы здесь Оберон — она спросила бы у него. Но когда он вернется? («Ты вернешься?» — так спросила Анна, как будто ожидала чего угодно, а вдруг?) Ах, но кто может решить за меня?

— Не знаю. Нет, подождите! Убежища? Зачем?

— В городе очень плохо, Тета, — почти хором сказали сестры. — Они боятся, что их убьют. Мы же… ты понимаешь, мы же здесь, и все знают, кто мы.

«Все» — это было преувеличение, но в целом сестры были правы. Раньше никому не приходило в голову скрывать свою причастность к Школе.

— Тета, отец совсем старик, он не сможет защитить маму, если они нападут.

— Хорошо, — через силу сказала Тета. «Правильно ли я поступаю?» — Но здесь тоже может быть опасно.

Вернувшись в зал, Тета пересказала Шебу разговор с сестрами; тот хмыкнул.

— Скажите им: не надо паники. Возможно, все еще обойдется. Вообще, нужно не сидеть здесь, а идти на улицы. К людям. Пусть не думают, что мы боимся. Или хуже: что мы что-то затеяли.

— Я никуда не пойду, пока не вернется Оберон, — твердо ответила Тета.

Шеб кивнул и вышел.