Кровь и вода. Допотопное фэнтези

Анна Федорова

Это грустная допотопная – до Великого потопа и немного после – история о любви, творении и горькой вине. В крахе мира виновны все – ангелы и их жены, рыцари Цитадели и простые люди. Земля стала всего лишь ставкой в борьбе гордынь и воль. Кто выживет и какие уроки они извлекут из Потопа?

Глава 1. Гвардия и Шуты

Выходя из дома, трудно было не споткнуться. Три каменных ступеньки, ведущие вниз, к дороге, давно расшатались — и если наступать не в середину, а на края, камень опасно балансировал под ногами. «Зато мы заранее услышим, если ночью придет кто-то чужой, — смеялась мать Анны. — Наступит на краешек и упадет». Впрочем, такая же судьба ждала и доброго гостя, но в последнее время в этом доме совсем не бывало гостей. Да и в соседних домах редко слышались звуки праздников.

Лето было необыкновенно жарким. Земля, хоть и привыкшая к солнцу, совсем рассохлась и покрылась трещинами. Ночами тоже висела душная тишина. Анна ложилась спать с закатом, выигрывая таким образом пару часов прохлады перед рассветом — было бы хорошо использовать их для молитвы, но и другие дела торопили, не ждали. Впрочем, хотя бы четверть этого времени она все равно тратила на разговор с Богом — без этого днем все валилось из рук, а то и нападал беспричинный страх.

В тот вечер и сон к ней не шел, несмотря на усталость. Анна смотрела в окно на плохо выбеленную стену соседского дома и слушала звуки засыпающей улицы. Медленно проехала повозка — судя по жалобному скрипу, тяжело нагруженная. Тут же, едва затих скрип — быстрые мелкие шаги. Наверное, женщины спешат домой, подметая краями одежды дорогу.

Следующие звуки было не спутать ни с чем. Солдаты — уверенные, тяжелые, ритмичные шаги. Идут, выполняя приказ, а не возвращаются обратно после задания — в ритме шагов и в молчании чувствовалась решимость. Отец Анны тоже был солдатом; она едва помнила его лицо, но могла хорошо представить себе, как он идет по таким же пыльным улицам. Только где-то не здесь, где-то в чужих краях. Возможно, и сейчас — где-то там, идет по разбитым дорогам, под солнцем, может быть, рядом с друзьями.

— Сюда! — раздалась команда. На стене соседнего дома зашевелились тени. Видимо, у них с собой факелы, успела подумать Анна, удивленно приподнимаясь на локте.

Дверь соседнего дома затряслась от нетерпеливого, требовательного стука. Закричала женщина.

Анна бесшумно подошла к окну и выглянула на улицу. Всего пять человек, но… присмотревшись к ним в неровном свете факелов, она отпрянула от окна, зажимая рот руками. Гвардия Ангелов. Гвардия Ангелов на нашей улице. Ей захотелось вернуться в постель, свернуться комочком, не видеть и не слышать. Но это было бы такой трусостью.

Она не раз желала, чтобы кто-нибудь окоротил Ребекку и ее мужа, но не так же. Если к ним пришла Гвардия Ангелов — их часы сочтены. Анна поспешно встала на колени и попробовала помолиться, но в сердце смешивались страх и месть, как мутная вода, не пропуская чистых мыслей. Анна попросила о милосердии для этой семьи, сказала, что прощает их, повторила это еще и еще раз — бесполезно, слова звучали неискренне, плоско. За окном снова послышался крик — на этот раз мужской голос то ли требовал, то ли умолял.

Анна накинула на плечи плащ и вышла на улицу. В конце концов, мне-то нечего бояться, подумала она, и устыдилась этой мысли.

Один из Гвардии — невысокий плотный тириец с горбатым носом и короткими черными волосами — тащил наружу упирающуюся, рыдающую Ребекку. Ее муж уже стоял на коленях — прямо на улице — перед остальными. Ребекка, шатаясь, остановилась, испуганно оглядываясь.

— На колени, — приказал тириец и небрежно, одной ладонью, толкнул ее. — В доме дети, Шемхазай, — обратился он к командиру. — Что делать с ними?

— Пока что ничего, подожди.

Ответивший перевел взгляд на Анну, и она от страха наступила не в середину ступеньки, а на край, и чуть не упала. «Ангел», — подумала она.

Отличить ангела от человека было проще простого — только в неверном свете факела сначала можно было ошибиться. Ангелы легко принимали любые облики, но от них исходило сияние. Иногда невидимое, оно все равно казалось золотым. Главный в этой группе возмездия был ангелом.

Ангел стоял, обнажив меч, и продолжал смотреть на Анну. Она опустилась на колени, едва сойдя с крыльца. Ангел — и так близко.

Все знали, что в мире есть ангелы, что они ходят среди людей. Иногда их называли Стражами или Следящими — эти слова напоминали о том, что ангелы — прямое продолжение воли Бога, Его руки и глаза на земле. Слово ангела было непререкаемым законом — для всех, кроме отступников. Любой разговор с ангелом пересказывался сотни раз.

— У тебя есть дети? — спросил ангел.

— Нет, — виновато ответила Анна.

— Неважно. Иди и забери детей из дома, уведи к себе.

Анна послушно поднялась и заторопилась к двери, обойдя по широкой дуге и солдат Гвардии, и Ребекку с мужем, застывших в униженных, умоляющих позах.

Уговорить плачущих детей выйти на улицу было трудно; к тому же, Анна боялась, что они совсем раскричатся, увидев родителей. Дети могут не понимать смысла происходящего, но близость смерти они почувствуют. А в том, что Ребекку с мужем ожидает смерть, Анна не сомневалась.

Они вышли из дома в самое неподходящее мгновение — как раз тогда, когда слова «Отступники умрут» еще висели в воздухе.

По крайней мере, Ребекка и ее муж умерли быстро — Гвардия, как говорят, никогда не использует пыток и не затягивает казнь. Меч в руке ангела сиял ярче факелов. От золотого света ночная темнота испуганно расступалась, а лица солдат выглядели почти прекрасными.

— Помолитесь за спасение их душ, — приказал ангел и снова посмотрел на Анну. Она прижала детей к себе и закрыла им глаза ладонями.

— Оставь детей у себя до утра.

Анна молча кивнула, боясь говорить. Страх сдавил ей горло, как ошейник. «Ангелы — Его руки и глаза», вспомнила она.

— Постой, — вдруг сказал ангел и оказался рядом с ней, так близко, что его сияние обжигало, хоть и не оставляло следов. — Ты боишься?

Он смотрел ей прямо в глаза. А дети перестали плакать и прижиматься к Анне, когда ангел приблизился к ним. Девочка засмеялась и протянула к нему руки. Мальчик смотрел широко открытыми глазами, засунув палец в рот. На лицах обоих читался чистый восторг — и никакого страха, словно и не было казни их родителей.

— Дети все чувствуют, — улыбнулся ангел, правильно понимая изумление Анны. — Дети безгрешны. В их душах совсем нет Тьмы. А в твоей? Чего ты боишься?

Он помолчал.

— Не скорби о смерти этих людей. Это не казнь, а возмездие. Мы стоим на пути Тьмы, мы — единственные, кто преграждает ей дорогу. Оставайся чиста и не бойся.

Он слегка прикоснулся к ее плечу, и страх наконец отступил. Одеревеневшие мышцы расслаблялись — Анна даже смогла улыбнуться. Только теперь, вблизи, она чувствовала, что сияние ангелов прекрасно: в этом золотом свете ей было легко и волшебно, как бывает в детстве или в счастливом сне. Ощущение неумолимой силы осталось, но теперь эта сила казалась доброй.

— Не нужно, — сказал ангел, когда Анна снова начала опускаться на колени. — Иди с миром, Анна.

Мать разрыдалась, когда Анна вернулась в дом, ведя детей за руки.

— Я думала, они и тебя убили, — всхлипывала она.

— Гвардия Ангелов не убивает просто так, — возразила Анна с неизвестно откуда взявшейся уверенностью.

— Да, но откуда мы знаем, как они судят? Что они видят? Как ты думаешь, Ребекка заслужила смерть?

Анна хотела ответить «нет» и осеклась. Если ангел приказал убить — значит, да. Но неужели не было надежды на их исправление, раскаяние?

«Мы стоим на пути Тьмы», — вспомнила она. В голосе ангела звучала не просто уверенность — в нем звучало знание. Откуда нам знать, кто и что помогает Тьме? Ангелы знают лучше.

Но Ребекка, глупая, самодовольная Ребекка, обманывавшая людей по мелочам, смеявшаяся над нищими, предсказывавшая Анне, что та состарится в одиночестве — заслуживала ли она смерти на пороге собственного дома?

Засыпая, Анна попыталась вспомнить о Ребекке с добром, пожалеть ее. Но стоило ей отвлечься, перед внутренним взором вставало золотое сияние, и в нем — совершенное, дышащее силой лицо ангела. И лица детей, доверчиво смотрящих на него.

На следующий день все только об этом и говорили. Оказывается, Анна была не единственным зрителем казни — то есть возмездия. Старик-кузнец тоже видел все от начала до конца, в том числе и то, чего не видела Анна. Пока она разговаривала с ангелом, она не задумывалась, как это выглядит со стороны.

–… и благословил ее, — закончил кузнец свой рассказ.

Люди начали смотреть на нее по-другому. В глазах одних появилось новое доверие — раз уж она выдержала испытание (как известно, ангелы видят след Тьмы, даже самый слабый, мгновенно). Другие смотрели на нее завистливо и с опаской. Возможно, подозревали, что Анна попробует свести какие-нибудь старые счеты с помощью Гвардии. Восхищенно или со злобой, но Гвардию боялись все.

Во-первых, они были неуязвимы для человеческого оружия.

Во-вторых, они отреклись от своих прежних семей — чтобы сохранять беспристрастность.

В-третьих, они владели магией. Не той магией, использование которой карается смертью. Та магия, говорили, вся была замешана на проклятиях. Другой — не менее, а более убийственной, но и это еще не все. Через несколько лет после вступления в Гвардию Ангелов человек мог убивать, едва шевеля пальцами, и ясно видел Тьму в любой душе.

Когда-то они сражались с отступниками — с целыми армиями проклятых — в других, далеких землях, в тех странах, с которыми родная страна Анны вела войны, но эти войны, увы, все закончились поражением. Кольцо Тьмы сжималось все плотнее, пока не подошло к границе. Сейчас стоит пересечь пустыню — и окажешься в жутких местах, где на площадях городов стоят жертвенники, темные от засохшей крови, а правители и сыновья древних родов соревнуются в том, кто лучше угодит бессмертным, жестоким слугам Тьмы, занявшим место богов.

Тут у них все было по-другому: правитель молился Творцу, но Тьма расползалась, как зараза, по темным щелям, по скромным домам и дворцам, по душам простых людей и душам придворных, и Гвардия сражалась с Тьмой где угодно — там, где настигнет. Например, в доме Ребекки.

Матери не знали, радоваться им или плакать, если их сын или дочь оказывались достойными Испытания, предшествующего вступлению в ряды этих совершенных солдат — Гвардии. С одной стороны, лучшего доказательства чистоты не было. С другой стороны, это означало навсегда потерять ребенка — из Гвардии не возвращались. Кое-кто утверждал, что ангелы дарят им бессмертие. Или, по крайней мере, они точно попадают в рай.

Ночью тириец назвал ангела по имени. Шемхазай, правая рука Бога. Ангел, легенд о котором больше, чем капель в море. Великий воин, воплощение справедливости и возмездия.

Уже сейчас полузнакомые люди заговаривали с ней, жадно задавали одни и те же вопросы: «Как он выглядел? Что ты чувствовала, когда он говорил с тобой?» Не привыкшая быть в центре внимания Анна смущенно отвечала, досадуя: с каждым пересказом история будто теряла краски, расходясь по чужим умам. А Анне — она призналась себе в этом — хотелось сохранить ее для себя.

Ни на следующий день, ни днем после никто не пришел за детьми Ребекки. Мать Анны принялась искать родственников — оставить обоих детей у себя они не могли: чем их кормить? Дети, правда, вели себя непривычно тихо и не вспоминали о родителях, как будто прикосновение ангела навсегда излечило их от боли: и настоящей, и будущей.

Улица жила прежней жизнью; разве что все стали запираться в своих домах еще раньше. И, может, более чутко слушать шаги. После истории с Ребеккой почтение и страх перед Гвардией Ангелов еще усилились — никто, по крайней мере, не показал и тени сомнения в справедливости приговора. Если же что-то и говорилось за закрытыми дверьми — никто не знал об этом, кроме самих отступников.

А один странствующий пророк — он пел песни, лечил болезни и учил праведной жизни — называл Гвардию не иначе, как «Кровавая Гвардия». Мать Анны любила слушать его — по воскресеньям он всегда собирал вокруг себя маленькую толпу на заросшем травой пустыре поодаль от домов.

Вопреки обыкновению, пророк был не сед, а юн. Совсем юн — не больше шестнадцати лет, что не мешало ему говорить со страстью, впечатляющей седых стариков. Он утверждал, что Гвардия приносит в мир больше зла, чем все, с кем она расправилась, вместе взятые. «Нельзя творить добро пылающим мечом!», — почти кричал он, крепко стоя босыми ногами на высохшей земле и протягивая к толпе руки. Потом его голос падал почти до шепота, и он говорил другое: «Это мир создан Творцом, создан для нас. Для нас, а не для ангелов. Только мы и можем решать, кто из наших братьев и сестер достоин наказания, а кто — награды. Если же мы ошибемся, Бог исправит это. А Кровавая Гвардия в своей гордыне берет себе право судить жизнь и помыслы людей… почему мы позволили им это?»

Он еще говорил: «Поэтому они и проиграли: и в стране монахов, и в Братстве Свободных Воинов, везде. Это добро на острие окровавленного меча отталкивает, а не зовет покаяться».

Мать Анны опасливо удивлялась: почему этот пророк все еще жив? Вместе с ней удивлялись и другие, а некоторые даже боялись говорить о нем: кто знает, не сочтут ли отступниками и тех, кто слушает? В старые времена, конечно, человек мог слушать любые речи, не опасаясь возмездия: имели значения мысли и слова, а не круг знакомств. Но сейчас-то мир изменился.

Анна, конечно, не помнила старых времен, но чувствовала, что пророку действительно ничего не грозит. Его слова дышали искренней, самоотверженной верой, в нем самом, очевидно, не было и тени зла; боль людей была его болью; он видел, как скорбят по погибшим от рук Гвардии, наблюдал, как после очередного суда люди расходятся по домам подавленные, испуганные. Он старался, как мог, выразить это в своих речах, и он ли виноват, что они превращаются в бесконечный ряд обвинений? Гвардия сурова, но отличает свет от тьмы.

Пророка нашли мертвым на том самом пустыре — поодаль от домов — через несколько дней после казни Ребекки. Никто не видел, как это произошло, но все были убеждены: Гвардия. Во-первых, в миг перед смертью он стоял на коленях — это было понятно по той позе, в которой нашли тело. Во-вторых, рядом с телом, втоптанная в пыль, лежала эмблема Гвардии Ангелов.

Впервые за много дней Анна не знала, как ей молиться. Она и не вспомнила бы об этом пророке через месяц, если бы он просто ушел из города; но его смерть почему-то легла ей на плечи тяжелой ношей и не давала забыть о себе. Да, его слова были резки; да, он только обвинял, не умея ответить на вопрос: «А как тогда изгнать Тьму из мира?», но за что, за что такая кара?

Мы все бессильны, подумала она. Я запуталась, я уже не знаю. Я верю в Творца, но почему тогда я не могу смиренно принимать все, что Он делает — руками людей и руками ангелов?

Дверь комнаты тихо, медленно открылась, и вошла мать Анны. В косо падающем свете ее лицо выглядело совершенно мертвым. Запинаясь, она еле слышно сказала:

— Анна, к тебе пришли.

— Кто? — Анна попыталась взять мать за руку, подумав, что той плохо от дневной жары, но вглядевшись в ее лицо, поняла: случилось что-то страшное. — Что случилось?

— Ангел. Шемхазай. Что ты сделала?

— Ничего, — растерянно сказала Анна.

— Как ты можешь быть уверена?

Анна грустно улыбнулась. Этот вопрос был хуже всех последних событий. Так и есть: никто из нас больше не может быть ни в чем уверен.

— Но он говорил, что даст знать… говорил про детей! Не волнуйся, мама. Я пойду, поговорю с ним.

Мать присела у окна, не глядя Анне вслед. Ее тело выражало тихую, безнадежную покорность.

Шемхазай встал навстречу Анне; в их маленьком доме он выглядел пугающе — ослепительное сияние окружало его волосы, как тонкий венец. Анна заметила меч в ножнах на поясе, запыленные сандалии. Он был намного выше ее, и она посмотрела снизу вверх, пытаясь понять, зачем он пришел.

— Я напугал твою мать, — заметил он вместо приветствия. — Чего вы все боитесь? Когда я шел по улице, люди рассыпались в стороны.

Анна смутилась. Но стремление говорить правду пересилило смущение:

— Они боятся Гвардии Ангелов… — она запнулась, — как мне обращаться к тебе? Прости, я не знаю.

— Шемхазай.

Как ни удивительно, он улыбался.

— Вы нашли родственников этих несчастных детей?

— Нет еще. Может быть, кто-то и есть далеко, в другом городе, но Ребекка никогда не говорила. Мы мало знали о ней, — попыталась объяснить Анна.

— Понимаю. Знаете, почему?

— Прости, Шемхазай, я не понимаю…

— Почему эти люди ни с кем не сближались? Они были прислужниками Тьмы, и прошли по этому пути куда дальше, чем вы можете представить. Они творили магию, убивали, сеяли раздор и причиняли боль. В их доме мы нашли все доказательства. Свитки с проклятиями. Жертвенные ножи. Лунные календари с отмеченными красным ночами, наиболее подходящими для ритуалов. В ту ночь они собирались принести в жертву своих детей. Тех самых детей, которые сейчас спят в вашем доме.

Анна изумленно молчала.

— Я знаю, что вы спрашивали себя: неужели Ребекка заслужила смерть? Поверь мне: заслужила. Вы по-прежнему смотрите на меня со страхом. Неужели вы боитесь ангелов больше Тьмы? Если так — значит, этот мир умирает.

— Нет, я… я не знаю. Убить детей… ужасно.

— Да. И никто не остановил бы их, потому что никто не знал. Если бы это не сделали мы.

«Зачем он рассказывает мне это?» — подумала Анна.

— Я не случайно пришел сюда в ту ночь. Если бы я отправил солдат одних, я бы не увидел… Посмотри мне в глаза.

Анна подчинилась приказу, резко вскинув голову. Черные глаза Шемхазая — безжалостно-твердый взгляд. Смотреть было почти больно.

— Зачем ты вышла на улицу, услышав крики?

— У нас здесь никогда такого не было.

— Человеческое любопытство. Ну конечно. Источник непредсказуемых случайностей — и счастливых, и несчастных. Собирайся. Ты пойдешь со мной.

Шемхазай протянул Анне руку. Помедлив, она легко прикоснулась пальцами к его ладони.

— Я выбрал эту женщину, — изменив интонацию, вдруг сказал Шемхазай, повернув голову в сторону. Анна обернулась вместе с ним.

Мать Анны стояла в дверном проеме, прижав руки ко рту.

— Как прикажешь, — наконец сказала она, пытаясь опуститься на колени.

Анна смотрела то на мать, то на Шемхазая, и не могла сказать ни слова.

Когда вышли на улицу, Шемхазай взял Анну за руку. Она шла, опустив глаза, кожей чувствуя прожигающие — испуганные или удивленные — взгляды прохожих.

— Отступница… — услышала она неуверенный шепот у себя за спиной.

Шемхазай резко обернулся.

— Напротив, — громко сказал он. — Я выбрал ее из тысячи других женщин. Для того, чтобы она была со мной.

Анна слышала легенды о том, что один из ангелов выбрал себе в жены смертную женщину — когда-то, давным-давно. Она растерянно посмотрела на свою руку в руке Шемхазая — худая, обожженная солнцем, обычная рука, исколотые иголкой пальцы. Что он видит во мне? — подумала она. — Зачем он это делает?

— Веру и красоту, — тихо ответил ей Шемхазай. — Я чувствую твою веру и вижу твою красоту. Не нужно бояться.

Неожиданно Анне показалось, что она снова маленькая девочка, и отец ведет ее по улице за руку.

***

Никто не смог бы сказать точно, когда у детей появилась эта игра — игра в Гвардию. Скорее всего, лет через десять после того, как Гвардия была создана. Возможно, это была первая детская игра в добро и зло — из тех, что потом будут бесконечно повторяться в ходе истории.

Мальчики, вооруженные деревянными палочками, окружили одного, стоящего на коленях, и готовились «исполнить приговор». Их жертва уже всхлипывала, но все еще не пыталась убежать, мужественно соблюдая правила игры. Остальные возбужденно кричали, перебивая друг друга, пока главный не выступил вперед и не сказал серьезным тонким голосом: «Зло должно быть уничтожено». Все сделали несколько шагов вперед и ткнули палочками в жертву, и тут же разбежались, оставив его лежать на земле.

«Они пропустили суд. Забыли, что перед казнью должен состояться суд. Прекрасно, — подумал Мастема, незаметно наблюдавший за детьми. — В их глазах Гвардия выглядит вот так: убийцы. А не судьи и не защитники. Прекрасно».

Такая маленькая сценка утром — верный знак удачи на весь день. Мастема заторопился вниз по улице, смешно перебирая хромыми ногами — для сегодняшней работы ему понадобился облик немощного старика.

Мастема давно не получал вестей из Цитадели, но был уверен, что Хранитель доволен им (и даже Историку нечего сказать). Леонард — Рыцарь, отвечающий за все действия в мирах Садовников — уже не раз говорил Мастеме, что тот может гордиться собой: после первых неизбежных ошибок у Мастемы открылось умение склонять людей на сторону Цитадели, и это было не менее ценно, чем боевая магия.

Этот «особенный» мир поддавался их усилиям едва ли не легче, чем все предыдущие, и Гвардия сыграла в этом не последнюю роль.

Хотя, если подумать, и Шуты, и Школа тоже не слишком мешали.

В ночь последнего карнавала Мастема смешался с толпой, чутко ловя оттенки эмоций. На деревянных помостах разыгрывались смешные сценки; музыканты в разных уголках площади самозабвенно играли, не заботясь о том, сочетаются ли друг с другом их мелодии; люди танцевали и водили хороводы. В толпе Мастема заметил нескольких Шутов — ему легко было их узнать, поскольку они выглядели неуязвимыми. Не так, как Гвардия, конечно. Большинство Шутов почти не умели держать в руках меч и были вовсе не искушены в войне; их берегло другое. Шуты смотрели вокруг так, как будто мир создается прямо перед их глазами — и с их участием. Они вдыхали волшебство творения прямо из воздуха. Ставя уличные сценки, устраивая розыгрыши и мистификации, Шуты заставляли людей смеяться, но это не главное. Они внушали людям какое-то особое чувство: ощущение себя не просто человеком, фигуркой на доске у высших сил, а участником тайны творения. Кроме реальности солнца, гор и морей — то есть вещей, неподвластных людям, еще есть реальность человеческих отношений (устройство общества, если хотите, с его законами, запретами и распространенными мечтами). Шуты учили смотреть на эту вторую реальность так, чтобы она не казалась незыблемой. Смотреть со стороны, понимать ее устройство. Ставить под сомнение любые «очевидные» вещи. Переубеждать людей, показывая им условность их верований. Единственное, в чем не сомневались Шуты — в милости Творца, давшего им жизнь. И, конечно, в мудрости Азраэля, научившего их, как открыть глаза.

Мастема с недовольством признался себе, что до сих пор до конца не понимает, как действуют Шуты. И почему в их душах, как ни ищи, не найдешь, за что зацепиться. Им не была свойственна ни зависть, ни гордыня. Им не нужна была власть и, кажется, даже богатство. При этом их никак нельзя было назвать аскетами: многие Шуты, например, любили шумные праздники — те же карнавалы были придуманы ими. К счастью, Шутов было немного.

Но зато Мастему очень интересовали те, кто понимал учение Шутов неправильно. Как быстро выяснилось, там было настоящее золотое дно.

Еще оставалась Школа, но с этими, хм, художниками все было понятно с самого начала. Мастеме понимал, зачем Садовники терпят в своих рядах Оберона, но поручать ему заботу об этом «особенном» мире было глупо.

Раздумывая о предстоящей ночью встрече с Учениками, Мастема свернул на рыночную площадь и растворился в гомонящей толпе.

***

Азраэль, как обычно, проводил утро с Шутами. С тех пор как Селед покинула его, он многое изменил: например, перестал посвящать утренние часы размышлениям и одиночеству. Теперь двери его дома были открыты всегда — и утром, и ночью, и днем. Войти мог любой, но оставались немногие.

Перед тем как выйти к ученикам, он мысленно обратился к Создателю с обычной благодарностью: «Этот мир прекрасен, хотя борьба с Цитаделью не дает нам ни минуты покоя». За высокими, будто нарисованными смелой рукой, окнами уже взошло солнце.

Селед раньше любила рассвет, и они часто встречали рассвет вместе. Наверное, именно в те дни Азраэль окончательно убедился, что этот мир — не такой, как прошлые. Кроме ясной, чистой радости, возникающей, когда нечто появляется из ничего, из пустоты — радости, доступной только Садовникам — Азраэль нашел в этом мире и другие оттенки счастья. Он привык думать о том, что хорошо и плохо для мира, и поэтому его застала врасплох другая радость, предназначенная для него самого, и только для него.

Если люди и произносят слово «любовь», говоря об ангелах, они имеют в виду «любовь к Богу». Через тысячи лет в латинском языке для этого найдется точное слово — dilectio, означающее любовь как осознанный выбор. Отношение ангелов к людям на латынь перевели бы словом caritas — любовь как забота.

Так было всегда. Но только в этом мире Азраэль нашел affectio и amor — любовь в смысле душевной взволнованности, глубокого неравнодушия и даже страсти — страстного желания. Он понимал, почему это случилось. В этом особенном мире Шемхазай, Азраэль и Оберон решили быть к людям намного ближе, чем обычно — не держать вечную дистанцию между смертными и бессмертными, а постараться понять людей полностью, до конца. Но принимая это решение, Азраэль и подумать не мог о таких последствиях.

Никто не упрекнул его ни словом, когда случилась катастрофа, но в своем сердце он до сих пор расплачивался за нее. Азраэль даже не мог сказать: «Очисти, Создатель, ее душу», потому что слишком хорошо представлял себе, где сейчас находится душа Селед.

Шемхазай безжалостно сказал ему как-то раз, что Селед, должно быть, сейчас с гордостью называет себя Рыцарем Цитадели.

За окном начинался новый весенний день, и Азраэль вышел к ученикам, чтобы продолжить не законченный вечером разговор.

Не тратя времени на вступления, он сразу же начал отвечать на заданный одним из новичков вопрос.

— Смотри, этот мир отличается от всех прочих, когда-либо созданных нами. Да, я знаю, что ты это знаешь, но я повторю. Раньше мы хотели, чтобы люди — обладающие свободной волей, разумеется — сами создали бы в данном им мире то, что они сейчас называют «рай», а мы всегда называли просто садом. Согласись, до идеи рая (или сада) нетрудно дойти самому, даже если ты не великий философ. Кому нужен мир, испорченный войнами, завистью, взаимной ненавистью? Кому нужен мир, где страшно выйти на улицу ночью, где ты всегда готов к удару в спину? Никому — только Тьме. Но не все понимают это.

— Да, — согласился один из учеников, светловолосый Эзер. — Я знаю многих, кому по сердцу война. Они полагают ее менее скучной, чем мир и покой.

— Именно, — кивнул Азраэль, — и в чем-то они даже правы. Жизнь может не только показаться, но и стать скучной, если ни о чем не думать, кроме ежедневных дел. Для таких людей война — это возможность изменить привычную, до смерти надоевшую жизнь. Но здесь кроется и их основная ошибка: они думают, что кроме мира и войны, ничего нет. Мы отвечаем на этот вопрос иначе, и вы знаете, как. Кроме всего этого, есть игра. Игра — это способ сделать жизнь бесконечно разнообразной, пережить сильные чувства, но не причинить никому вреда. Игра защищает нас от дыхания Тьмы, потому что Тьма предельно серьезна. Играя, вы отрываетесь от мира, вы больше не принадлежите ему. Играя, вы принадлежите только Богу.

Он посмотрел на лица учеников — молодые и постарше, все они несли на себе неуловимый одинаковый отпечаток: как будто из лица состояли из нескольких слоев, а не из одного. Поэтому было трудно определить, в каком настроении Шут — их лица мерцали, не меняя черт, но меняя выражения.

— Когда вы играете, не давайте обмануть себя: не стремитесь к победе. Это не те игры, где нужно больше всех попасть «павлином» в воротца. И не те, где противник должен отдать тебе свои деньги. Играйте ради того, чтобы выйти в определенное состояние — туда, где мир кажется податливым, как свечной воск, и вы можете придать ему любую форму. Играя, рассказывайте истории: люди любят истории, но ваша задача — не развлекать их, а раздвигать границы их мыслей. Истории наполняют мир смыслом — таким, как вы захотите. Я приведу вам простой пример. Вы хорошо знаете, для чего создана Гвардия Ангелов?

Ученики переглянулись. Некоторые выглядели обеспокоенными или раздосадованным. Наконец высокая женщина по имени Ева сказала:

— Гвардия Ангелов была создана, чтобы защищать мир от Тьмы. И искоренять ее, если это понадобится. Они делали это в пустынях… и на востоке… везде.

— Совершенно верно, — кивнул Азраэль. — Защищать мир от Тьмы с помощью людей, неуязвимых для Тьмы. В этом они такие же, как и мы, Шуты. Но что говорят о Гвардии на улицах и почему на ваших лицах нет улыбок?

— Потому что все боятся их, — со вздохом продолжила Ева.

— И рассказывают друг другу страшные истории о том, как безжалостна Гвардия, верно? Как они оставляют детей сиротами? Как из-за ошибок и ложных доносов страдают невинные люди? Истории о Гвардии идут впереди ее самой. Но давайте позовем сюда Абрахама, скажем, и попросим его рассказать о Гвардии изнутри — о том, во что они верят и как действуют. О том, как им больно пресекать жизнь любого человека, как бы ни была черна его душа. О том, какими одинокими они чувствуют себя, когда они сражаются со злом ради людей, и как люди платят им страхом и недоверием. Понимаете? Это вопрос точки зрения. И того, какой смысл мы хотим вложить в историю. Но я хочу не только научить вас рассказывать о чем угодно, но и понять условность любых историй.

— Я понимаю, что не зря заглянул сюда сегодня, — раздался звучный, немного насмешливый голос. У двери в зал стоял Шемхазай и улыбался.

Ученики поспешно встали и поклонились. Шемхазай кивнул в ответ. Азраэль почувствовал что-то необычное в его улыбке и голосе и внимательно посмотрел на друга.

— Мне нужно поговорить с тобой, — закончил Шемхазай. — Можно не сейчас — я не спешу.

Закончив беседу, Азраэль вернулся в дом и нашел Шемхазая во внутреннем дворике — задумчиво глядящим, как в бассейне шныряют маленькие яркие рыбки.

— Случилось что-то хорошее? — спросил Азраэль, входя во дворик. — Кто повержен?

— Никто не повержен, — обернулся Шемхазай. — Наоборот. Помнишь, мы говорили о человеческих женщинах?

— О, — тут же Азраэль не смог сдержать улыбки. — Я не думал, что это случится с тобой.

— Похоже на то. Я читаю ее как открытую книгу, и вижу, что она меня боится, пока не оказывается достаточно близко. Потом — нет. Но стоит мне выйти из комнаты и вернуться, как я с порога вижу те же наполненные страхом глаза.

— Ты хорошо понимаешь, почему так.

— Да. И что мне с этим делать? Последнее, чего я хочу — подчинять ее волю.

— Интересно, почему, — задумчиво протянул Азраэль.

— Да потому что тогда это ничего не стоит, и получится, что я ничем не отличаюсь от…

— Рыцарей Цитадели?

— Именно. Страх и зависимость, власть и покорность — это их инструменты. А мне… мне нужно что-то другое, и я не знаю, как это назвать.

— Я знаю, — в голосе Азраэля скользнула горечь. — Любовь. Можешь спрашивать — я хорошо помню все, что я пережил с Селед. Думаю, она чувствует, что ты не причинишь ей зла, но она не понимает, как себя держать. Как ее зовут, кстати?

— Анна.

Шемхазай улыбался — радостно и смущенно, как юноша. Увидев это, Азраэль почувствовал себя каким-то старым, все знающим и разочарованным, но лишь на мгновение.

— Хорошо понимаю, что ты сейчас думаешь. За столько лет с тобой впервые происходит что-то новое, верно? Ты видел людей, любящих друг друга — но это всегда были чужие истории.

— Мы впервые взяли человеческие тела. Я до сих пор не уверен, что это самая лучшая мысль, но есть некоторые вещи, которые невозможно пережить, не будучи человеком. Хотя бы внешне.

— Именно, — ответил Азраэль. — Теперь ты лучше их понимаешь? Советую тебе, кстати, кроме наслаждения испытать еще и боль — в человеческом теле. Совершенно ни на что не похоже.

После истории с Селед у его человеческого тела болело сердце — необъяснимый факт. Это ничему не угрожало, но усиливало душевную тоску, будто указывая на цепь чудовищных ошибок.

Селед была женой правителя Ирема, когда Азраэль впервые увидел ее. Забавно, что она происходила из простой, небогатой семьи; ее судьба решилась в тот момент, когда она попалась на глаза правителю, тогда еще совсем юному — случайно, в городской толпе. Она приняла это так, как будто всегда была готова — без удивления, без благодарности, как должное. Возможно, именно это и покорило ее мужа, а потом и Азраэля. Судьба приносила к ее ногам все новые и новые дары, и Селед спокойно кивала, принимая их. У нее ни разу не возникло мысли: достойна ли я этого? Она твердо знала, что да. «Рано или поздно мне было суждено оказаться на самой вершине, — сказала она Азраэлю без тени сомнения. — Я заслуживала этого».

Самое удивительное, что она не побоялась сделать первый шаг. А еще точнее, история Азраэля и Селед началась с того, что она заключила пари (Азраэль долго не знал об этом, пока Селед не призналась). «Я стала женой правителя, — сказала она подругам. — Посмотрим, получится ли у меня подняться еще выше». «Что ты имеешь в виду?» — спросили ее. «Ангела», — решительно и бесстрашно ответила она. Это звучало неправдоподобно, но у Селед получалось все, за что бы она ни взялась. Она обладала не только странной, завораживающей внешностью (не будем говорить — «красотой», для этого ее глаза были слишком бесцветными, а кожа — полупрозрачной, словно нарисованной), но и острым, как меч, умом и — что еще важнее — невероятной для женщины храбростью, умением поставить все на карту.

Азраэль пошел на это скорее из желания лучше понять людей, чем из-за ее женских чар, но не захотел удержать дистанцию, почувствовав, что обещает ему этот союз. «Мне странно это, но теперь я понимаю, что имеют в виду люди, когда говорят, что они счастливы», — говорил он через несколько недель после того, как Селед покинула дворец (правитель посчитал происходящее великой честью для него) и стала жить в его доме.

— Задумался? — спросил Шемхазай. — Тебя тревожит этот разговор?

— Думаю о том, что тебе сказать.

— Хочешь предостеречь меня? — резко спросил Шемхазай. — Я не повторю твоих ошибок.

— Попробуй, — пожал плечами второй ангел. — Хорошо бы еще понять, в чем они состояли.