Кровь и вода. Допотопное фэнтези

Анна Федорова

Это грустная допотопная – до Великого потопа и немного после – история о любви, творении и горькой вине. В крахе мира виновны все – ангелы и их жены, рыцари Цитадели и простые люди. Земля стала всего лишь ставкой в борьбе гордынь и воль. Кто выживет и какие уроки они извлекут из Потопа?

Пролог в Цитадели

Мастема смотрел, как они, облегченно вздыхая, оставляют работу и усаживаются на землю, устало приваливаясь спинами к разбросанным вокруг камням.

Первое, что они теряли, попадая сюда — свои лица. Точнее, их лица становились совершенно одинаковыми — усредненный портрет, не отмеченный ни красотой, ни уродством. Как маска, но живая — с естественной мимикой, не заставляющая подозревать, что она что-то скрывает. Действительно, эти портреты ничего не скрывали — они и были лицами, последней и окончательной реальностью для тех, кто сидел сейчас у камней. Точно так же стирались различия между полами, возрастами и расами. Неизвестно, хранились ли где-нибудь (кроме их собственной памяти) воспоминания о том, кем эти создания были когда-то. Цитадель дает каждому новую жизнь, не спрашивая, хочет ли этого человек.

Мастема иногда задумывался, по каким признакам они сами различают друг друга (судя по тому, что их губы шевелились, они разговаривали между собой, пользуясь паузой). Впрочем, кто знает: возможно, это не диалоги, а монологи, обращенные в пространство. Не исключено, что некоторые, у кого воля послабее, давно сошли с ума и видят перед собой искаженную картинку. Или беседуют с прошлым, скажем. Или, что вероятнее всего, надеются на перемены. Побег отсюда не просто невозможен, он и не нужен безликим — они же все так мечтали попасть в Цитадель. Теперь они мечтают о другом: о том, как они поднимутся к самой вершине. Таких историй мало, но они всем известны, их пересказывают друг другу в назидание.

Одинаковость их лиц и фигур могла бы произвести сильное впечатление на внешнего наблюдателя, попавшего на нижние уровни Цитадели. Он бы растерялся, не понимая, как с ними разговаривать, пытался бы запомнить какие-то мелкие детали, но тщетно. Через несколько минут он все равно не смог бы отличить одну фигуру от другой. К тому же, каждое их движение оставляло в воздухе долго живущий след, окончательно запутывая неискушенный взгляд. Как будто они двигались не сквозь воздух, а сквозь воду — потревоженное пространство сопротивлялось.

Камни и земля были покрыты горькой, невесомой пылью, поднимавшейся в воздух от каждого движения — высоко, чуть ли не до плеч. Мастема всегда удивлялся этому, спускаясь на нижние уровни, особенно сюда, на уровень шестнадцать-пять, или уровень Черного Шума, как его еще называли. Как будто здесь и без этой пыли недостаточно помех: длинные тени, эти следы в воздухе от движений (как чернильные дорожки в мутной воде), неритмично вспыхивающее и гаснущее светило — настоящий хаос, полная дискордия.

Любым существам, привыкшим жить в мире, где есть мера и ритм, было бы здесь невыносимо, пока они не почувствовали бы особую меру и ритм Цитадели. Ошибаются предполагающие, что видимая дискордия и впрямь не имеет ни логики, ни смысла, раздирается внутренними противоречиями и вот-то рухнет под собственным весом. Нет, ничего подобного. Ни Совет, ни — тем более — Хранитель не были столь расточительны.

На нижних уровнях приходилось беречь все: свет, воздух, воду, любую материальную форму. Именно этим, а не жестокостью, скажем, объяснялось стирание лиц (точнее, различий между ними). Здесь, в Цитадели, правила предельная функциональность — и те, кто научился понимать ее законы.

На следующей ступени после безликих стояли сервы. Им сказочно повезло целых два раза: они не только попали в Цитадель, но и смогли доказать ей свою скромную ценность, вследствие чего их лица стали постепенно возвращаться к ним. Все начинают с самого низа, разумеется — с безликих. Но одни так и остаются безликими на долгие годы, а другие поднимаются выше.

Все они когда-то решили — как бы сказать точнее — изменить точку приложения своей преданности. Впрочем, обычно это называют «отречься от богов». По каким причинам они передумали и перестали молиться Творцу — неважно. Кто-то испугался. Кто-то соблазнился возможностями: властью, намеком на бессмертие, горизонтом другого мира. Кто-то поддался своим эмоциям, а точнее — ласке черной романтики. Универсальный для всех миров прием — вид крови на белой ткани — многих возбуждает. Наконец, были те, кто перешел на сторону Цитадели и ее Хранителя, повинуясь собственным выводам: ученые, теологи чаще всего. А, еще, конечно, были те, кто полжизни ни во что не верил, а потом сделал поверхностный, чаще всего безответственный, выбор. И — по закону причин и следствий — оказался здесь. Этих Мастема презирал больше всего. Отдать себя Цитадели — это вам не бросить монетку, решая, в какую сторону повернуть на перекрестке. Его оскорбляло, что кто-то может не видеть в этом абсолютной, не сравнимой ни с чем другим важности.

Размышляя о своей судьбе, он не мог представить себе себя, ведомого подобной случайностью — верить во что под руку подвернется. В глубине души ты всегда точно знаешь, для чего ты создан. Не думать об этом каждый день, не искать четкого ответа — преступление. Правда, самому Мастеме не пришлось искать ответ: он появился в сердце сразу после того, как проснулось его сознание. Но вокруг Мастемы были и другие примеры: примеры тех, кто искал и нашел. Они поднимались к этому знанию из пространства настоящего хаоса и дискордии, зовущегося душой: пространства, полного противоречий, тупиков, ошибок, заблуждений. Каким образом они достигали ясности? Как и в какой момент они понимали — всем сердцем, всей кожей — что их место здесь, и отправлялись в путь без колебаний? Загадка. Иногда ему казалось, что Хранитель в чем-то уважает этих искателей больше, чем Рыцарей. Та же самая схема, что и «Один раскаявшийся грешник дороже, чем тысяча праведников». Один пришедший долгой и трудной дорогой, прошедший путь от безликого до Рыцаря, дороже десятка тех, что родились здесь. Неужели? Нет, не может быть. Сервов — десятки тысяч. Рыцарей — сто сорок три. Между ними — бездна. Не только в смысле власти и магии.

Конечно, абстрактные рассуждения никогда не приносили никакой пользы. Поэтому Мастема думал об этом недолго. Скользя рассеянным взглядом по камням и будто бы приклеенным к ним человеческим силуэтам, он шел туда, куда и собирался. Возможно, кто-то провожал его глазами — его прямая, гордая фигура в черно-белом резко выделялась на фоне лишенного красок, скромного ландшафта. Работы здесь велись не слишком спешно, так что у них было время посмотреть, на секунду отвлекшись от своих занятий — или воспользовавшись паузой, как сейчас.

Даже сквозь пыль, и тени, и помехи было легко понять, чем они здесь заняты: строят новую дорогу. Старая — даже раствор кое-где повыветрился из щелей между камнями — дорога вела к любопытному зданию, совсем невысокому, но внушающему какое-то уважение. Его лаконичность намекала на точнейший расчет, сопровождавший строительство. Здание прочно стояло на толстых, основательных колоннах и слегка сужалось ко второму этажу. По поверхности матового коричневатого камня шел простой повторяющийся узор, оплетающий все здание, будто защищая его.

Проходя между колоннами, Мастема слегка наклонил голову в знак уважения. Он остановился, едва полумрак нижнего этажа полностью скрыл его от любых любопытных глаз.

— Что ты думаешь делать теперь? — тут же заговорила с ним жаба, сидящая в узкой каменной нише. Голос жабы немедленно подхватили другие создания, заботливой рукой размещенные неподалеку: группа каменных фазанов в углу, статуи с обломанными руками в каждой арке, круглые рыбы, укоризненно глядящие с пола. Весь этот бестиарий ожил и посмотрел на него, повторяя:

— Что ты думаешь делать теперь? Теперь?

Но Мастема давно привык к этим шуткам. Он благодушно погладил жабу, понимая, что все, на что она способна — повторять и усиливать его собственные мысли. Так что нет нужды кричать на нее или даже укоризненно смотреть. Единственное, что сработает — начать думать о чем-то другом. Под его рукой камень слегка вибрировал, будто спрашивая: какую форму мне принять? Что сказать? Мастема ощутил легкое желание изменить здесь что-нибудь, оставив напоминание о своем визите, но отогнал его, как каприз.

Жаба перестала дрожать и ободряюще сказала:

— Но ты что-нибудь придумаешь, верно? Мы верим в тебя.

— Мы верим в тебя! — отозвались фазаны, статуи и рыбы. Даже осьминоги на потолке что-то зашептали — и они явно были согласны с жабой.

Сухие каменные голоса тут же замолкли, едва Мастема сосредоточился. Помещение чутко отзывалось на любые перемены в душе вошедшего.

Мастема поднял глаза и произнес в потолок:

— Конечно, я что-нибудь придумаю.

— Рад слышать это, — саркастически отозвался потолок совсем другим голосом.

Способность Хранителя вселяться в каждый элемент мира и говорить сквозь него всегда заставала Мастему врасплох, хотя он знал, что именно этого и стоит ожидать. Хранитель наблюдал за ним, не отпуская ни на мгновение. Вряд ли он ждал, что Мастема совершит ошибку — ошибок за последнее время было уже сделано достаточно — скорее, хотел оценить его способность не падать духом в шаге от конца.

Со стороны спуск Мастемы на нижние уровни выглядел малодушным бегством. Увы, фактически так и было — никаким планом действий Мастема похвастаться не мог. Он хотел побыть один, не встречаясь глазами ни с кем, кто может его осудить — то есть с любым Рыцарем Цитадели.

Хранитель зовет его. Наверное, пришло время объявить приговор. Наказать Мастему за их преступную неосторожность, за ошибку. Мастеме было почти все равно. Он уже был наказан — потерял то, что он любил. То, чтобы главным в его жизни с самого рождения. Закрывая глаза, они видел перед собой это не улыбающееся, сосредоточенное и одновременно полное дерзкой надежды лицо, и ему хотелось умереть. Он потерял ее. Какая разница, что скажет сейчас Хранитель?

Мастема безмолвно смотрел в потолок, на осьминогов, готовый исполнить любой приказ.

— Немедленно возвращайся, — сообщил потолок. — У меня есть для тебя хорошие новости.

Рыцарь вспомнил свои недавние размышления о том, что сервы, ставшие рыцарями, дороже Хранителю, чем его дети, и поразился глупости этих мыслей. Если бы это было так, Хранитель не терял бы времени на разговоры с ним, и его голос не звучал бы так… ободряюще. Быть может, не все еще кончено?

Перемещения в Цитадели совершались не мгновенно, и Мастема двинулся вверх по бесконечным лестницам. Лестницы, лестницы… каменные, ледяные, зеркальные, пологие и крутые, прямые, изгибающиеся, спиральные… Небольшая группа сервов, встреченная им на одной из лестниц, почтительно расступилась перед ним. У этих уже были разные лица, того же сероватого оттенка, что у безликих. Впрочем, без тонкого металлического сияния, как у самого Мастемы — у того глаза и кожа едва заметно, холодно поблескивали в свете ламп-шаров, расставленных на некоторых лестницах.

Еще сотня шагов, фонтанчики невесомой пыли под ногами — и Мастема оказался перед высокой светящейся дверью. Она была сделана не из камня и не из железа — похоже, она вообще не была материальна. Единственная дверь в Башню Одиночества, не имеющую ни окон, ни других входов — в ту самую башню, куда мечтает хоть раз попасть каждый, отдавший себя Цитадели. Мастема чуть помедлил, собираясь с мыслями, готовясь предстать перед глазами своего отца.

Хранитель Цитадели получил ключи от Башни Одиночества не так давно, но он все реже и реже вспоминал о временах, предшествовавших этому событию. Как будто всегда было только то, что сейчас: эта единственная дверь, когда-то каменная, потом — окованная железом, теперь — состоящая из текущей вниз воды, дверь-водопад; широкие, удобно ложащиеся под ноги ступени; четкие линии каменных плит на полу. Хранителю были безразличны тепло и холод, но он чувствовал, что Башня беззвучно, ни о чем его не спрашивая, выполняет его желания: воздух в ней становился то разреженней, то плотнее, свет менялся, имитируя не столько смену времени суток, сколько смену настроения и ситуаций. Более того, Башня порождала музыку — большую редкость даже на верхних уровнях Цитадели. Неизвестно, почему, но этот мир конфликтовал с музыкой, не пуская ее в себя. Лучшие симфонии, прозвучи они на территории Цитадели, показались бы слушателями мертвыми и жалкими ученическими попытками, не способными ни на что вдохновить. Максимум, чего строители смогли добиться — простые ритмы, более или менее уверенно звучащие прямо из воздуха (барабаны, например) и затихавшие по желанию тех, кто управлял жизнью Цитадели.

Другое дело — Башня Одиночества. В ней постоянно звучала музыка — тоже разная в зависимости от момента, но настоящая, сложная.

Возможно, думал Хранитель, когда-то эта Башня была названа Башней Одиночества ровно потому, что выполняла все желания хозяина. Если к этому привыкнуть, башня начинала казаться не столько самым лучшим, сколько единственно возможным местом для жизни: все другие пространства были неприлично жесткими, полными форм, правил и законов, не желающих изменяться от одной мысли. Да, мир на уровне изначального бытия довольно пластичен, но для изменения чего угодно все-таки требуется сознательное усилие: от напряжения мысли до труда сотен рук, как здесь, в Цитадели. Башня же выполняла желания еще раньше, чем они осознавались, раньше, чем возникало ощущение нехватки, потребности в переменах. Идеальное место для любой жизни.

К счастью, ключи от Башни ни разу не получал изнеженный бездельник, стремящийся только к комфорту. Хранитель знал все свойства места, где жил, но почти никогда не вспоминал о них. И неудивительно — его внимания требовали другие вещи; требовали так настоятельно, что отвлекаться на праздные размышления о башне было просто нельзя.

К строительству Цитадели приложили усилия многие тысячи существ — от последних рабов до бессмертных, могущественных магов. В мирах второго порядка их называли бы (и называли) богами, ангелами или демонами. История скрыла от любопытных ответ, кто и когда начал это строительство, кто сделал первое усилие — но возможно, и к лучшему. Многие были уверены, что Цитадель была всегда. По крайней мере, с тех пор, как на уровне изначального бытия идет время. Конечно, мы не можем быть уверены, что это время идет линейно: пока что износ и энтропия как бы доказывали это, но никогда не известно, в каком месте система может замкнуться в кольцо.

Цитадель, как и любое творение, не могла быть создана из ничего, на пустом месте. Сделанное однажды гигантское усилие — чтобы отвоевать для нее место в ткани бытия — сделало возможным само существование Цитадели, но ни один камень еще не сдвинулся с места в тот момент. Строительство началось позже. Возможность создавать особых существ, крепко связанных с Цитаделью и способных действовать на ее благо — еще позже.

Зато с самого начала действовал один непреложный закон: энергию для существования Цитадели надо черпать извне. Из других обитаемых пространств.

Именно поэтому борьба между Цитаделью и Садовниками была настолько непримиримой. Цитадель стремилась к захвату других пространств — лишь для того, чтобы превратить их в надежные источники энергии для себя. Но что это значило на практике? Энергия высвобождается в процессе разрушения, расщепления, сгорания… И в прямом, и в переносном смысле. Рыцари Цитадели достигали своих целей, только если успешно запускали в других пространствах механизмы разрушения. В десяти случаях из десяти это приводило — рано или поздно — к окончательному разложению и распаду этих пространств, так или иначе. Либо разгневанный творец ставил точку первым, уничтожая испорченный мир, либо мир выходил из-под контроля, сходил с ума и рассыпался сам. Цитадель же, как нетрудно понять, всегда была больше всех заинтересована в том, чтобы обитаемые пространства жили как можно дольше — жили и порождали энергию. Однако, все время приходилось начинать сначала — рано или поздно любой мир не выдерживал давления.

Философы Цитадели быстро додумались до того, что в основе их мира лежит какой-то фундаментально иной принцип, чем в основе других миров. Странная форма жизни, абсолютно зависящая от таланта и усилий других творцов, а не собственного. Вокруг этого было много спекуляций, но дальше этой мысли — безусловно верной, как все сходились — никто не продвинулся.

Хранитель поощрял научные эксперименты, но не слишком горячо, не желая обнадеживать — он совершенно не рассчитывал, что этот закон получится обойти. Цитадель была обречена существовать так, как она была задумана — а Хранитель был уверен, что именно так она и была задумана. Мир, для жизни которого рано или поздно требуется смерть другого мира. А потом еще одна.

Да, и большинство живых созданий тоже попадали в Цитадель из других миров — кроме Рыцарей, рождавшихся здесь. Со временем они менялись до неузнаваемости, разумеется. В Цитадели и тело, и душа обычного смертного создания из миров второго порядка делаются такими… как бы это сказать точнее… непрочными, наверное. Точнее, тело либо начинает приспосабливаться к новой среде само, в соответствии со своими будущими задачами. Что же касается души — она как бы становится жидкой. Память сохраняется, но исчезает внутренний каркас, система причинно-следственных связей: например, эмоции проявляются невпопад, а очевидно противоречащие друг другу тезисы не вызывают у человека удивления. Если с этим ничего не делать, неизбежна самая печальная деградация.

Впрочем, многие избегали такой участи, если Цитадели были нужны их ум и воля. Точнее, даже так: если смертный, попавший в Цитадель, годился на что-то большее, чем черная работа, у него (или у нее) было немало шансов сохранить целостность души. Хотя, разумеется, все прежние привязанности разрушались, вера в любых богов исчезала без следа, а представления о добре и зле коренным образом менялись. Люди, отдавшие себя Цитадели, становились частью Цитадели — примерно так же, как стрелки часов становятся частью часов, когда мастер помещает их в предназначенное им место. Как и почему это происходило — почти загадка. Рыцари Цитадели не вели с каждым вновь прибывшим длинных разговоров — это было бы и невозможно, учитывая, как мало их всегда было по сравнению с огромной массой (тысячами и тысячами) смертных, призванных в Цитадель. Мир справлялся с ними сам, незаметно проникая в плоть и кровь, переделывая сознание.

Это могло вызывать у их бывших создателей только одно — ярость. Рыцари Холодной Короны, как иначе называли Рыцарей Цитадели, всегда были мишенью для самой сильной ненависти, возможной на уровне изначального бытия. Хранитель иногда вспоминал об этом (когда очередной мир превращался в пыль) и удивлялся, что такая мощная, концентрированная ненависть неспособна навредить Цитадели.

— Но зачем они каждый раз начинают сначала — создают миры, обреченные на гибель? — когда-то спросил Мастема у Хранителя.

В тот день Хранитель не принял никакого облика, предпочитая говорить с Мастемой голосом Башни, сквозь ее негромкую, слегка печальную музыку.

— Да, я тоже как-то раз задал этот вопрос. Получив ответ, я понял, что ответ был очевиден. А что бы ты делал на их месте?

Мастема рассмеялся.

— Да, я понял. Если они не будут этого делать — исчезнет смысл их существования. Верно?

— Примерно так. Создатели миров, не создающие миров — довольно жалкое зрелище, согласен?

— Они и так представляют собой жалкое зрелище, — презрительно заметил Мастема. — Они никак не могут нам помешать.

Голос Башни изменился. В нем зазвучали нотки стали и камня, зазвучали предупреждающе, как будто Мастема подошел к опасному краю:

— Не совершай этой ошибки. Не пытайся презирать тех, от кого зависит твоя жизнь. Если они действительно перестанут создавать миры или научатся делать их неуязвимыми для нас — Цитадели конец.

— Я понимаю, — недовольно ответил тогда Мастема. Первое время эта мысль никак не укладывалась у него в голове. Пришло время, и он по-настоящему поверил, конечно. После Четвертого Крушения, заледенившего пугающе большую часть средних уровней Цитадели — в те дни дела были так плохи, что Мастема мысленно приготовился попрощаться с жизнью. Наблюдая, как истончаются дороги, останавливаются колеса, бессильно стихает ветер, ломаются шпили на башнях, не выдерживающие внезапного перепада температуры, Мастема был уверен, что Цитадели действительно приходит конец.

Но они выдержали, и вместе с чувством победы пришло еще одно: холодное понимание того, что Садовники здесь ни при чем. Четвертое Крушение было просчетом Цитадели, а не тщательно спланированной атакой. Да, атак не было никогда. Ни тени внешней угрозы. В своих мирах творцы сражались как могли, но никогда не переносили войну за их пределы. «Почему?» — спросил Мастема и не получил ответа. Хранитель не знал, как именно защищена Цитадель. Возможно, ее нельзя найти. Возможно, в нее нельзя проникнуть. Но рыцари, покидавшие ее пределы, всегда легко находили дорогу назад, просто повинуясь ее Зову. Возможно, дело было именно в Зове. Откуда он исходил — неизвестно. Что будет, если он смолкнет? Плохой вопрос, потому что ни Хранитель, ни другие члены Совета не знали на него ответа.

Хранитель надеялся, что узнает о Цитадели больше, если доживет до возвращения ее создателя. Или будет правильнее сказать «архитектора»? Или «владыки»? Хранитель даже не знал, как его (или ее?) называть. Он получил ключи из рук предыдущего Хранителя, а тот — из рук предыдущего, цепочка уходила в бесконечность, и в распоряжении рыцарей не было ничего точнее смутных, обрывочных легенд. Он чувствовал, что некоторые тайны Цитадели принципиально непостижимы.

Но Историк придерживалась другого мнения. Она всегда говорила: «Нас не могли оставить вот так, без ключей. Мы плохо ищем или плохо думаем, но я уверена: все секреты Цитадели заключены в Цитадели. Вы же видите, какова природа этого пространства: да, нам все время нужна энергия извне — в отличие от тех миров, что создают Садовники; но зато Цитадель неизмеримо сложнее и разумнее. В тех мирах свобода воли — у людей. У нас иначе: в некотором смысле Цитадель сама обладает свободой воли и просто позволяет нам делать вид, что мы ей управляем. Она все знает про себя сама. А мы просто должны искать».

Воззрения Историка, хотя с первого взгляда и казалось, что они запутывают ситуацию еще больше, пользовались определенной популярностью среди членов Совета. Алоцер — Рыцарь, отвечавший за все средние уровни, например, был абсолютно убежден в правоте Историка. Один из лучших архитекторов подтверждал это: «Иногда мне кажется, что Цитадель сама решает, где и что строить, и если я не пытаюсь ее услышать, наказывает меня за неповиновение — здания разрушаются без видимых причин». Так недавно случилось на Уровне Сумерек — стоило положить последний камень, и башня тут же мягко рассыпалась на глазах изумленных сервов.

Хранитель возражал: «Если довести эту точку зрения до предела, то можно ничего не делать, а просто ждать, пока Цитадель прикажет. Как камень и воздух могут приказать? Даже если они пронизаны магией. Нет, Цитадель ждет наших действий и решений. Впрочем, все наши мысли должны быть направлены на ее благо».

Мастема припоминал: задолго до того, когда он удалился на Уровень Черного Шума, чтобы в тысячный раз подумать о своей трагической ошибке и о своей потере, Совет напряженно ждал известий от Садовников. Разумеется, Садовники никогда не извещали Цитадель любезным письмом: «Мы собираемся создать новый мир, добро пожаловать». Но по магическим возмущениям на уровне изначального бытия предсказатели Цитадели могли с некоторой точностью определить, чем Садовники заняты: еще зализывают нанесенные им в прошлый раз раны или уже собирают силы, чтобы попробовать снова. Да, похоже, Леонард со своими Рыцарями уже отправился вниз, в очередной мир второго порядка; Мастема помнил об этом смутно, в те дни ему было не до этого.

Мастема и предположить не мог, какую роль предложит ему Хранитель в этот раз. Будь он на месте Хранителя, Мастема отправил бы самого себя в самый дальний уголок Цитадели вечно заниматься самой однообразной, утомительной работой: например, управлять безликими. Или стать безликим самому. Неудача, постигшая Мастему недавно, была настолько ужасной (а к тому же, нанесла вред самой Цитадели, навлекла позор на Хранителя и ухудшила его позиции в Игре), что он даже не искал оправдания. Он не мог придумать оправдания даже в собственных глазах, и это грызло его — мало-помалу, день за днем. Еще страшнее было понимать, что он сделал бы это снова, если бы была хоть малейшая надежда на успех — так сильна была та запрещенная Кодексом страсть.

Его облик оставался прежним, но за прямой осанкой и благородным лицом — признаками безупречного Рыцаря — пряталась томительная неуверенность, если не страх. Мастема боялся, что теперь не сможет доверять себе. Что уж говорить о том, станет ли доверять ему Совет. В последнюю их встречу Историк смотрела на него как на грязь под ногами. А Хранитель, должно быть, стыдится сына.

Поэтому, оторванный от своих тяжелых размышлений голосом из Башни, Мастема непозволительно долго медлил перед дверью-водопадом, бездумно глядя на стекающую вниз воду. Наконец он вытянул перед собой руку — на перчатку налипла пыль с нижних уровней, как знак скорби — и коснулся еле заметного выступа справа от двери.

Башня встретила его сменой музыки: вместо певучей протяжной мелодии, что смутно слышалась через дверь, на Мастему навалилась басовитая какофония. Хоть он и был сыном Хранителя, его желаний Башня не выполняла — напротив, усиливала его муку, вместо того, чтобы успокоить.

Рядом с Хранителем виднелась еще одна фигура. Историк. Она встретила его презрительным взглядом — седая, невообразимо старая на вид высокая женщина, закутанная в одежды, напоминающие клочья облаков. Ее облик никогда не менялся. Увидев Мастему, она еле кивнула ему.

Хранитель стоял спиной к входу. Мастеме вдруг показалась, что он сейчас обернется, и у него не окажется лица — только смутный контур вместо различимых черт. Когда Хранитель испытывал гнев, его лицо дрожало, как горячий воздух, ежесекундно меняясь. Оторвать взгляд от этой бесконечной мозаики было невозможно. Говорили, что в лице Хранителя живет память обо всех лицах, когда-либо появлявшихся в Цитадели.

Забавно, что у безликих с нижних уровней и Хранителя была эта общая черта: отсутствие своего лица. Получая ключи от Башни, Хранитель прощался со своим именем и лицом, символически отказываясь от своей личности во имя Цитадели — как бы растворяясь в ней. Этот ритуал повторялся очень редко (чаще всего Хранители живут долго), но каждый раз после него Цитадель как будто укреплялась: каждая линия, каждый камень становились вибрирующе-живыми, даже слишком реальными, вплоть до рези в глазах.

Мастема вдруг подумал, что Хранитель может показать ему лицо сестры. Эта мысль одновременно отталкивала и притягивала — так манит людей большая высота, обещая сладкое падение вниз.

Однако Хранитель, очевидно, думал вовсе не о том, как бы усилить и без того ужасные душевные терзания Мастемы. Без предисловий, продолжая начатый на расстоянии разговор, он коротко и резко сказал:

— Ты знаешь, что некоторое время назад Садовники создали новый мир.

Он сделал небольшую паузу, ожидая вопроса, но Мастема почтительно молчал.

— Они решили объединить усилия. Мы чувствуем в этом мире намерения троих — возможно, самых сильных — Садовников. И тем не менее, они снова начали с сада.

— Да, — подала голос Историк. Она умела упрекать, даже соглашаясь. — Они всегда начинают с сада. Это их идеал.

— Мы решили дать тебе шанс, сын. Я поручаю тебе отправиться в этот мир — сейчас там действуют Леонард и его Рыцари. Он скажет тебе, что делать.

— Я была против этого решения, — заметила Историк. — Мастеме нельзя поручать сколько-нибудь важное дело. Я сомневаюсь, что ему можно поручить даже телегу с камнями — когда Рыцарю, отвечающему за дороги, его предложили, Гаап поспешно отказался.

Слушать это было унизительно, но Мастема по-прежнему молчал, подумал только: «Мне повезло, что мой отец — Хранитель».

— Приступай к делу, — закончил мысль Хранитель. — Если ты справишься, прошлое будет забыто. Полностью. И мы вернем тебе право участвовать в Игре, конечно.

— А ее вы не сможете вернуть? — Мастема сразу же пожалел, что сказал это, но было поздно. Хранитель поглядел сквозь него и ответил:

— Рыцарю Холодной Короны подобает держать себя в руках. Наш разговор закончен.

Историк ухмыльнулась и развела руками. «Вы же видите, что он безнадежен», — говорил ее жест.

Мастема сделал ритуальный поклон — рука идет к губам, потом к сердцу, глаза опущены в пол — и покинул Башню.

Хранитель смотрел ему вслед — совсем недолго. Музыка превратилась в марш. Историк, продолжая ядовито улыбаться, подобралась поближе к Хранителю и тихо, но страстно заговорила о чем-то.