Неточные совпадения
Хлестаков.
Черт его
знает,
что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи,
чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один
такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Городничий. И не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит…
Так вот, право,
чем больше думаешь…
черт его
знает, не
знаешь,
что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
(Принимает из окна просьбы, развертывает одну из них и читает:)«Его высокоблагородному светлости господину финансову от купца Абдулина…»
Черт знает что: и чина
такого нет!
Он больше виноват: говядину мне подает
такую твердую, как бревно; а суп — он
черт знает чего плеснул туда, я должен был выбросить его за окно. Он меня морил голодом по целым дням… Чай
такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За
что ж я… Вот новость!
Городничий.
Что, голубчики, как поживаете? как товар идет ваш?
Что, самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, протобестии, надувалы мирские! жаловаться?
Что, много взяли? Вот, думают,
так в тюрьму его и засадят!..
Знаете ли вы, семь
чертей и одна ведьма вам в зубы,
что…
— Я больше тебя
знаю свет, — сказала она. — Я
знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь,
что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то
черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это
так.
— Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают,
что кричат? А
черт их разберет,
что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать,
так коли они крикнут по-своему, быки всё ни с места… Ужасные плуты! А
что с них возьмешь?.. Любят деньги драть с проезжающих… Избаловали мошенников! Увидите, они еще с вас возьмут на водку. Уж я их
знаю, меня не проведут!
— А Бог его
знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например: ведь весь исколот, как решето, штыками, а все махает шашкой, — штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою о землю: — Никогда себе не прощу одного:
черт меня дернул, приехав в крепость, пересказать Григорью Александровичу все,
что я слышал, сидя за забором; он посмеялся, —
такой хитрый! — а сам задумал кое-что.
— Это я не могу понять, — сказал Чичиков. — Десять миллионов — и живет как простой мужик! Ведь это с десятью мильонами
черт знает что можно сделать. Ведь это можно
так завести,
что и общества другого у тебя не будет, как генералы да князья.
Все мы имеем маленькую слабость немножко пощадить себя, а постараемся лучше приискать какого-нибудь ближнего, на ком бы выместить свою досаду, например, на слуге, на чиновнике, нам подведомственном, который в пору подвернулся, на жене или, наконец, на стуле, который швырнется
черт знает куда, к самым дверям,
так что отлетит от него ручка и спинка: пусть, мол, его
знает,
что такое гнев.
Что сами благодаря этой роскоши стали тряпки, а не люди, и болезней
черт знает каких понабрались, и уж нет осьмнадцатилетнего мальчишки, который бы не испробовал всего: и зубов у него нет, и плешив, —
так хотят теперь и этих заразить.
Завели конторы и присутствия, и управителей, и мануфактуры, и фабрики, и школы, и комиссию, и
черт их
знает что такое.
«Нет, если бы мне теперь, после этих страшных опытов, десять миллионов! — подумал Хлобуев. — Э, теперь бы я не
так: опытом
узнаешь цену всякой копейки». И потом, минуту подумавши, спросил себя внутренне: «Точно ли бы теперь умней распорядился?» И, махнувши рукой, прибавил: «Кой
черт! я думаю,
так же бы растратил, как и прежде», — и вышел из лавки, сгорая желанием
знать,
что объявит ему Муразов.
— Как же
так вдруг решился?.. — начал было говорить Василий, озадаченный не на шутку
таким решеньем, и чуть было не прибавил: «И еще замыслил ехать с человеком, которого видишь в первый раз, который, может быть, и дрянь, и
черт знает что!» И, полный недоверия, стал он рассматривать искоса Чичикова и увидел,
что он держался необыкновенно прилично, сохраняя все то же приятное наклоненье головы несколько набок и почтительно-приветное выражение в лице,
так что никак нельзя было
узнать, какого роду был Чичиков.
Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: «Ведь
черт его
знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он,
что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть.
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет капитан;
черт знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой
такой подымет,
что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила,
так вот он теперь и соболезнует!
Одна была
такая разодетая, рюши на ней, и трюши, и
черт знает чего не было… я думаю себе только: «
черт возьми!» А Кувшинников, то есть это
такая бестия, подсел к ней и на французском языке подпускает ей
такие комплименты…
— Ясные паны! — произнес жид. —
Таких панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда.
Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. — Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те,
что арендаторствуют на Украине! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то
черт знает что. То
такое,
что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
— Вот в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может быть, и сами лучше это
знаете, —
что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько,
что ни один
черт теперь и веры неймет. Потом опять в рассуждении того пойдет речь,
что есть много
таких хлопцев, которые еще и в глаза не видали,
что такое война, тогда как молодому человеку, — и сами
знаете, панове, — без войны не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни разу не бил бусурмена?
— О, на самой простейшей-с! — и вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув. Впрочем, это, может быть, только
так показалось Раскольникову, потому
что продолжалось одно мгновение. По крайней мере, что-то
такое было. Раскольников побожился бы,
что он ему подмигнул,
черт знает для
чего.
— Э-эх, Соня! — вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. — Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать:
что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил,
что не имел я права туда ходить, потому
что я
такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил…
Так и
знай!
— Фу! перемешал! — хлопнул себя по лбу Порфирий. —
Черт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! — обратился он, как бы даже извиняясь, к Раскольникову, — нам ведь
так бы важно
узнать, не видал ли кто их, в восьмом часу, в квартире-то,
что мне и вообразись сейчас,
что вы тоже могли бы сказать… совсем перемешал!
— А потом мы догадались,
что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда,
что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали,
что и умники наши,
так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся,
что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и
черт знает о
чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого,
что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому
что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
—
Черт его
знает, — задумчиво ответил Дронов и снова вспыхнул, заговорил торопливо: — Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел, может быть в департаменте полиции, но — меньше всего похож на шпиона. Умный. Прежде всего — умен. Тоскует. Как безнадежно влюбленный, а — неизвестно — о
чем? Ухаживает за Тоськой, но — надо видеть — как! Говорит ей дерзости. Она его терпеть не может. Вообще — человек, напечатанный курсивом. Я люблю
таких… несовершенных. Когда — совершенный,
так уж ему и
черт не брат.
— Я —
знаю, ты меня презираешь. За
что? За то,
что я недоучка? Врешь, я
знаю самое настоящее — пакости мелких
чертей, подлинную, неодолимую жизнь. И
черт вас всех возьми со всеми вашими революциями, со всем этим маскарадом самомнения, ничего вы не
знаете, не можете, не сделаете — вы,
такие вот сухари с миндалем!..
— Странное дело, — продолжал он, недоуменно вздернув плечи, — но я замечал,
что чем здоровее человек, тем более жестоко грызет его цинга, а слабые переносят ее легче. Вероятно, это не
так, а вот сложилось
такое впечатление. Прокаженные встречаются там, меряченье нередко… Вообще — край не из веселых. И все-таки,
знаешь, Клим, — замечательный народ живет в государстве Романовых,
черт их возьми! Остяки, например, и особенно — вогулы…
— Фантастически талантливы люди здесь. Вероятно, вот
такие жили в эпоху Возрождения. Не понимаю: где — святые, где — мошенники? Это смешано почти в каждом. И — множество юродствующих, а —
чего ради?
Черт знает… Ты должен понять это…
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да и кто здесь
знает,
что такое конституция, с
чем ее едят? Кому она тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще —
черти не нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны сказать свое слово! Пора. Они — скажут, увидишь!
— Установлено,
что крестьяне села, возле коего потерпел крушение поезд, грабили вагоны, даже избили кондуктора, проломили череп ему, кочегару по морде попало, но ведь вагоны-то не могли они украсть. Закатили их куда-то, к
черту лешему. Семь человек арестовано, из них — четыре бабы. Бабы, сударь мой, чрезвычайно обозлены событиями! Это,
знаете, очень… Не радует,
так сказать.
— Совершенно не понимаю, как ты можешь петь по его нотам? Ты даже и не знаком с ним. И вдруг ты,
такой умный…
черт знает что это!
Привираю я не для того, чтоб забавлять себя или людей, а —
так,
черт знает для
чего!
— Да я… не
знаю! — сказал Дронов, втискивая себя в кресло, и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: — Может — я не радуюсь, а боюсь.
Знаешь, человек я пьяный и вообще ни к
черту не годный, и все-таки — не глуп. Это, брат, очень обидно — не дурак, а никуда не годен. Да.
Так вот,
знаешь, вижу я всяких людей, одни делают политику, другие — подлости, воров развелось до того много,
что придут немцы, а им грабить нечего! Немцев — не жаль, им
так и надо, им в наказание — Наполеонов счастье. А Россию — жалко.
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал. Есть
такие французы? Нет
таких французов. Не может быть, — добавил он сердито. — Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И — силам. Все ходят в чужих шляпах. И не потому,
что чужая — красивее, а…
черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить его по уху. Мне нужно
знать, а он учит не верить, убеждает,
что алгебра — произвольна, и
черт его не поймет,
чего ему надо! Долбит,
что человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность свободы. Выходит как-то
так: гуляй голым! Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
— Там у меня действительно
черт знает что! Анархиста какого-то Алина приобрела… Монахов, Иноков,
такой зверь, — не ходи мимо!
—
Так тебя, брат, опять жандармы прижимали? Эх ты… А впрочем,
черт ее
знает, может быть, нужна и революция! Потому
что — действительно: необходимо представительное правление, то есть — три-четыре сотни деловых людей, которые драли бы уши губернаторам и прочим администраторам, в сущности — ар-рестантам, — с треском закончил он, и лицо его вспухло, налилось кровью.
—
Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и
так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и
знаю,
что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И
знал,
что с Алиной у него — не вышло. Ну, думаю,
черт с тобой!
—
Что это за человек! — сказал Обломов. — Вдруг выдумает
черт знает что: на Выборгскую сторону… Это не мудрено выдумать. Нет, вот ты ухитрись выдумать, чтоб остаться здесь. Я восемь лет живу,
так менять-то не хочется…
— Нет, нет! Это напрасно, — с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. — Свинкин ветреная голова. Иногда
черт знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а только нет, он не замечен ни в
чем таком… Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.
А по временам, видя,
что в ней мелькают не совсем обыкновенные
черты ума, взгляды,
что нет в ней лжи, не ищет она общего поклонения,
что чувства в ней приходят и уходят просто и свободно,
что нет ничего чужого, а все свое, и это свое
так смело, свежо и прочно — он недоумевал, откуда далось ей это, не
узнавал своих летучих уроков и заметок.
Боже мой!
Что за перемена! Она и не она.
Черты ее, но она бледна, глаза немного будто впали, и нет детской усмешки на губах, нет наивности, беспечности. Над бровями носится не то важная, не то скорбная мысль, глаза говорят много
такого,
чего не
знали, не говорили прежде. Смотрит она не по-прежнему, открыто, светло и покойно; на всем лице лежит облако или печали, или тумана.
— Это вы
так судите, но закон судит иначе. Жена у него тоже счеты предъявляла и жаловалась суду, и он у нее не значится… Он,
черт его
знает, он всем нам надоел, — и зачем вы ему деньги давали! Когда он в Петербурге бывает — он прописывается где-то в меблированных комнатах, но там не живет. А если вы думаете,
что мы его защищаем или нам его жалко, то вы очень ошибаетесь: ищите его, поймайте, — это ваше дело, — тогда ему «вручат».
— Не люблю, не люблю, когда ты
так дерзко говоришь! — гневно возразила бабушка. — Ты во
что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни
черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек,
что ни говори:
узнает,
что ты
так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять: ты сирота…
Если Райский как-нибудь перешагнет эту
черту, тогда мне останется одно: бежать отсюда! Легко сказать — бежать, а куда? Мне вместе и совестно: он
так мил, добр ко мне, к сестре — осыпает нас дружбой, ласками, еще хочет подарить этот уголок… этот рай, где я
узнала,
что живу, не прозябаю!.. Совестно, зачем он расточает эти незаслуженные ласки, зачем
так старается блистать передо мною и хлопочет возбудить во мне нежное чувство, хотя я лишила его всякой надежды на это. Ах, если б он
знал, как напрасно все!
— А! — поймал ее Райский, — не из сострадания ли вы
так неприступны!.. Вы боитесь бросить лишний взгляд,
зная,
что это никому не пройдет даром. Новая изящная
черта! Самоуверенность вам к лицу. Эта гордость лучше родовой спеси: красота — это сила, и гордость тут имеет смысл.
—
Черт знает что выдумал! Кто ж тебя пустит? Ты
знаешь ли,
что такое артист? — спросил он.
Он сам, этот мрачный и закрытый человек, с тем милым простодушием, которое он
черт знает откуда брал (точно из кармана), когда видел,
что это необходимо, — он сам говорил мне,
что тогда он был весьма «глупым молодым щенком» и не то
что сентиментальным, а
так, только
что прочел «Антона Горемыку» и «Полиньку Сакс» — две литературные вещи, имевшие необъятное цивилизующее влияние на тогдашнее подрастающее поколение наше.
— Андроников сам в этом деле путался,
так именно говорит Марья Ивановна. Этого дела, кажется, никто не может распутать. Тут
черт ногу переломит! Я же
знаю,
что вы тогда сами были в Эмсе…
У Зерщикова я крикнул на всю залу, в совершенном исступлении: «Донесу на всех, рулетка запрещена полицией!» И вот клянусь,
что и тут было нечто как бы подобное: меня унизили, обыскали, огласили вором, убили — «ну
так знайте же все,
что вы угадали, я — не только вор, но я — и доносчик!» Припоминая теперь, я именно
так подвожу и объясняю; тогда же было вовсе не до анализа; крикнул я тогда без намерения, даже за секунду не
знал,
что так крикну: само крикнулось — уж
черта такая в душе была.
— Ты еще маленький, а она над тобою смеется — вот
что! У нас была одна
такая добродетель в Москве: ух как нос подымала! а затрепетала, когда пригрозили,
что все расскажем, и тотчас послушалась; а мы взяли и то и другое: и деньги и то — понимаешь
что? Теперь она опять в свете недоступная — фу ты,
черт, как высоко летает, и карета какая, а коли б ты видел, в каком это было чулане! Ты еще не жил; если б ты
знал, каких чуланов они не побоятся…