Неточные совпадения
— Правду говорю, Григорий, — огрызнулся толстяк, толкая зятя ногой в мягком замшевом ботинке. — Здесь иная женщина потребляет в год товаров на сумму не меньшую, чем у нас население
целого уезда за тот же срок. Это надо понять! А у нас дама, порченная
литературой, старается жить, одеваясь в ризы мечты, то воображает себя Анной Карениной, то сумасшедшей из Достоевского или мадам Роллан, а то — Софьей Перовской. Скушная у нас дама!
Он кончил портрет Марфеньки и исправил литературный эскиз Наташи, предполагая вставить его в роман впоследствии, когда раскинется и округлится у него в голове весь роман, когда явится «
цель и необходимость» создания, когда все лица выльются каждое в свою форму, как живые, дохнут, окрасятся колоритом жизни и все свяжутся между собою этою «необходимостью и
целью» — так что, читая роман, всякий скажет, что он был нужен, что его недоставало в
литературе.
По-английски большинство нашей публики почти не читает, между тем в Англии, а еще более здесь, в Капе, описание Капа и его колонии образует почти
целую особую
литературу.
Я тут же познакомилась с некоторыми из девушек; Вера Павловна сказала
цель моего посещения: степень их развития была неодинакова; одни говорили уже совершенно языком образованного общества, были знакомы с
литературою, как наши барышни, имели порядочные понятия и об истории, и о чужих землях, и обо всем, что составляет обыкновенный круг понятий барышень в нашем обществе; две были даже очень начитаны.
В это время я стал бредить
литературой и порой, собрав двух — трех охочих слушателей, иногда даже довольствуясь одним, готов был
целыми часами громко читать Некрасова, Никитина, Тургенева, комедии Островского…
У молодости есть особое, почти прирожденное чувство отталкивания от избитых дорог и застывающих форм. На пороге жизни молодость как будто упирается, колеблясь ступить на проторенные тропинки, как бы жалея расстаться с неосуществленными возможностям».
Литература часто раздувает эту искру, как ветер раздувает тлеющий костер. И
целые поколения переживают лихорадку отрицания действительной жизни, которая грозит затянуть их и обезличить.
Случилось так, что русская
литература впервые предстала передо мной в виде одного только «Вестника Юго — Западной и Западней России», издававшегося для
целей обрусения Говорским.
— А как вы полагаете, откуда деньги у Болеслава Брониславича? Сначала он был подрядчиком и морил рабочих, как мух, потом он начал спаивать мужиков, а сейчас разоряет
целый край в обществе всех этих банковских воров. Честных денег нет, славяночка. Я не обвиняю Стабровского: он не лучше и не хуже других. Но не нужно закрывать себе глаза на окружающее нас зло. Хороша и
литература, и наука, и музыка, — все это отлично, но мы этим никогда не закроем печальной действительности.
Два года спустя тот же критик предположил
целый ряд статей «О комедиях Островского и о их значении в
литературе и на «сцене» («Москв.», 1855 г., № 3), но остановился на первой статье, да и в той выказал более претензий и широких замашек, нежели настоящего дела.
— Хорошо! — отвечала Юлия опять с усмешкою и затем подошла и села около m-me Эйсмонд, чтобы повнимательнее ее рассмотреть; наружность Мари ей совершенно не понравилась; но она хотела испытать ее умственно — и для этой
цели заговорила с ней об
литературе (Юлия единственным мерилом ума и образования женщины считала то, что говорит ли она о русских журналах и как говорит).
[Женщина любит, чтобы между двумя
поцелуями ее посвящали в тайны истории, морали,
литературы (франц.)]
— Позвольте и мне предложить мой тост, — сказал Калинович, вставая и наливая снова всем шампанского. — Здоровье одного из лучших знатоков русской
литературы и первого моего литературного покровителя, — продолжал он, протягивая бокал к Петру Михайлычу, и они чокнулись. — Здоровье моего маленького друга! — обратился Калинович к Настеньке и
поцеловал у ней руку.
Француз усовершенствовал наконец воспитание Юлии тем, что познакомил ее уже не теоретически, а практически с новой школой французской
литературы. Он давал ей наделавшие в свое время большого шуму: «Le manuscrit wert», «Les sept péchés capitaux», «L’âne mort» [«Зеленая рукопись» (Гюстава Друино), «Семь смертных грехов» (Эжена Сю), «Мертвый осел» (Жюля Жанена) (франц.)] и
целую фалангу книг, наводнявших тогда Францию и Европу.
— Мы, как торопливые люди, слишком поспешили с нашими мужичками, — заключил он свой ряд замечательных мыслей, — мы их ввели в моду, и
целый отдел
литературы, несколько лет сряду, носился с ними как с новооткрытою драгоценностью.
Выступала другая сторона дела: существует русская
литература, немецкая, французская, итальянская, английская, классическая,
целый ряд восточных, — о чем не было писано, какие вопросы не были затронуты, какие изгибы души и самые сокровенные движения чувства не были трактованы на все лады!
Впрочем, есть
целая категория так называемых «друзей артистов», и к ней примыкают «друзья
литературы».
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны были заниматься
литературой. Я писал роман, Пепко тоже что-то строчил за своим столом. Он уже
целых два дня ничего не ел, кроме чая с пеклеванным хлебом, и впал в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились, так что не оставалось даже десяти крейцеров. В комнате было тихо, и можно было слышать, как скрипели наши перья.
Мое отчаяние продолжалось
целую неделю, потом оно мне надоело, потом я окончательно махнул рукой на
литературу. Не всякому быть писателем… Я старался не думать о писаной бумаге, хоть было и не легко расставаться с мыслью о грядущем величии. Началась опять будничная серенькая жизнь, походившая на дождливый день. Расспрощавшись навсегда с собственным величием, я обратился к настоящему, а это настоящее, в лице редактора Ивана Ивановича, говорило...
В действительной жизни пробуждающегося общества мы видели лишь намеки на решение наших вопросов, в
литературе — слабое повторение этих намеков; но в «Грозе» составлено из них
целое, уже с довольно ясными очертаниями; здесь является перед нами лицо, взятое прямо из жизни, но выясненное в сознании художника и поставленное в такие положения, которые дают ему обнаружиться полнее и решительнее, нежели как бывает в большинстве случаев обыкновенной жизни.
Дело в том, что везде, в
целом мире, улица представляет собой только материал для
литературы, а у нас, напротив, она господствует над
литературой.
Увы! нынче даже в нашей небогатой численным персоналом
литературе (еще недавно столь гадливой) завелись
целые рои паразитов, которые только и живут, что переполохами да неплатежом арендных денег.
На месте творчества в
литературе водворилась улица с
целой массой вопросов, которые так и рвутся наружу, которых, собственно говоря, и скрыть-то никак невозможно, но которые тем не менее остаются для
литературы заповедною областью.
Достается и университету, и студентам, и
литературе, и театру; воздух от злословия становится гуще, душнее, и отравляют его своими дыханиями уже не две жабы, как зимою, а
целых три.
В нашем обществе все сведения о мире ученых исчерпываются анекдотами о необыкновенной рассеянности старых профессоров и двумя-тремя остротами, которые приписываются то Груберу, то мне, то Бабухину. Для образованного общества этого мало. Если бы оно любило науку, ученых и студентов так, как Николай, то его
литература давно бы уже имела
целые эпопеи, сказания и жития, каких, к сожалению, она не имеет теперь.
Вот в каком отношении могут быть сближены «Собеседник» и Российская академия: они имели одну и ту же
цель, явились вследствие одного и того же просвещенного стремления — распространять просвещение в обществе и возвысить значение отечественной
литературы.
При таких поощрениях даже совестно было бы, кажется,
литературе не подняться тотчас же на злоупотребления; но она и тут еще ждала
целый год…
Мы хотели напомнить
литературе, что при настоящем положении общества она ничего не может сделать, и с этой
целью мы перебрали факты, из которых оказывалось, что в
литературе нет инициативы.
В таком роде
целый год подвизалась наша
литература относительно вопросов об освобождении крестьян.
Призыв этот будет относиться не к одной
литературе, а и к
целому обществу.
В прежнее время
целыми годами ожесточенных битв нужно было критике Белинского отстаивать право
литературы обличать жизненные пошлости. Ныне никто относительно этого права не имеет ни малейшего сомнения; а деятели прошедшей эпохи опять выступают с трескучими фразами q пользе и правах обличительной
литературы.
И, как только кончилась война, мы и принялись за дело: тысячи народа хлынули за границу, внешняя торговля усилилась с понижением тарифа, иностранцы явились к нам строить железные дороги, от нас поехали молодые люди в иностранные университеты, в
литературе явились
целые периодические издания, посвященные переводам замечательнейших иностранных произведений, в университетах предполагаются курсы общей
литературы, английского и французского судопроизводства и пр.
Вот уж в подлинном смысле
литература была сама для себя
целью: художественная, видно, была
литература!
Белинский относил «Мирошева» к тому типу явлений в русской
литературе, о которых скоро «уже не будут ни говорить, ни писать, как уже не говорят и не пишут больше о Выжигиных, — и
цель нашей статьи — ускорить по возможности это вожделенное время, которое будет свидетельством, что наша
литература и общественный вкус сделали еще шаг вперед…» (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VI, М. 1955. стр. 52).], из всего им написанного до тех пор, что и по моему мнению было справедливо.
Тонкого Холуяна Леонарда до самого обеда ни за что и нигде нельзя было увидеть. Черт его знает, где он скрывался! Говорили, будто безвыходно сидел в отдаленных, внутренних комнатах, и что-то там делал —
литературой будто какой-то занимался. А Антошка на тонких ножках, как вставал, так уходил куда-то в поле с маленькою бесчеревной собачкою, и его также
целый день не видно. Все по хозяйству ходит. Лучших, то есть, условий даже и пожелать нельзя.
Что касается до другой
цели, которую мы имели в виду в этой статье, — она также не чужда
литературе.
„Люди общества и
литературы продолжают им заниматься наравне с самыми неотлагательными своими заботами и имея при этом самые разнообразные
цели и задние мысли: кто хочет осмотреться при этом огоньке и заглянуть вперед, кто выглядывает врага, кто узнает единомышленника, кто разрывает связь, заключенную в темноте и по ошибке, кто срывает с себя предубеждение, кто отказывается от напускного дурачества, а кому огонек режет глаза, тому, разумеется, хочется поплевать на него“.
Февральская книжка «Русского Вестника» принесла с собою «Отцов и Детей» Тургенева. Поднялась
целая буря толков, споров, сплетен, философских недоразумений в обществе и
литературе. Ни одно еще произведение Тургенева не возбуждало столько говора и интереса, ни одно не было более популярно и современно. Все то, что бродило в обществе как неопределенная, скорее ощущаемая, чем сознаваемая сила, воплотилось теперь в определенный, цельный образ. Два лагеря, два стремления, два потока обозначились резко и прямо.
Перевод этот (в шести частях), по компетентным отзывам образцовый, есть плод труда
целой научной жизни и представляет поистине драгоценный вклад в европейскую
литературу.
Гиль заставила тебя фордыбачить и отказываться от пособия, которое тебе Тихон Ларионыч предлагал для ссудной кассы, гиль заставила тебя метаться и искать судебных мест, к которым ты неспособен; гиль загнала тебя в
литературу, которая вся яйца выеденного не стоит, если бы не имела одной
цели — убить
литературу; гиль руководит тобой, когда ты всем и каждому отрицаешься от нигилизма; одним словом, что ты ни ступишь, то это все гиль.
Передо мною в его лице стояла
целая эпоха, и он был одним из ее типичнейших представителей: настоящий самородок из провинциально-помещичьего быта, без всяких заграничных влияний, полный всяких чисто российских черт антикультурного свойства, но все-таки талантом, умом и преданностью
литературе, как высшему, что создала русская жизнь, поднявшийся до значительного уровня.
Точно так же — более, чем в других журналах, старался я о статьях и обозрениях по иностранной
литературе и едва ли не первый тогда имел для этого специального сотрудника и в Петербурге, и в Париже — П.Л.Лаврова и Евгению Тур (графиню Е.В.Салиас). Это показывало несомненную склонность к редакторской инициативе и отвечало разносторонности образования, какое мне удалось получить в трех университетах за
целых семь с лишком лет.
Пришла весна, и Люксембургский сад (тогда он не был урезан, как впоследствии) сделался на
целые дни местом моих уединенных чтений. Там одолевал я и все шесть томов"Системы позитивной философии", и прочел еще много книг по истории
литературы, философии и литературной критике. Никогда в моей жизни весна — под деревьями, под веселым солнцем — не протекала так по-студенчески, в такой гармонии всех моих духовных запросов.
Правда, в печать тогдашняя цензура ничего такого и не пустила бы, но ведь цензура в 40-х годах и в начале 50-х годов была еще строже; а это не мешало"отцам"любить скоромное в непечатной
литературе стишков, анекдотов,
целых поэм.
Несмотря на разницу лет (ему было 21, а мне уже и
целых 28), мы сошлись совершенно как студенты, оба преданные
литературе, с очень сходными вкусами, идеями, любимыми авторами, любимыми артистами и с общностью всей нашей бытовой культуры.
Да и над
литературой и прессой не было такого гнета, как у нас. Предварительной цензуры уже не осталось, кроме театральной. Система предостережений — это правда! — держала газеты на узде; но при мне в течение
целого полугодия не был остановлен ни один орган ежедневной прессы. О штрафах (особенно таких, какие налагаются у нас теперь) не имели и понятия.
«Неделя» была еженедельная общественно-политическая газета, и при ней ежемесячно — книжка беллетристики. Газета была очень распространена, особенно в провинции. Редактором ее был Павел Александрович Гайдебуров. Он очень внимательно относился к начинающим авторам, вывел в
литературу целый ряд молодых писателей.
Многие студенты, когда узнали об этом, немедленно перевелись на юридический факультет: поступали они с
целью изучить
литературу или историю, а вовсе не классические языки, достаточно набившие оскомину и в гимназии.
Для обличения Маха и Авенариуса, которыми увлечены были марксисты-большевики Богданов и Луначарский, Ленин прочел
целую философскую
литературу.
— Знаете, Константин Сергеевич, — я согласна только потому, чтобы вы не воображали, будто я боюсь… А все это до тошноты противно, скучно и пошло. «Транспорт»… Зачем
целый транспорт, когда всю вашу
литературу можно пронести в жилетном кармане? «Эксплуатация», «классовая борьба», «организация», «предательство буржуазии»… Господи, и неужели кто-нибудь читает это!
Марья Степановна, разумеется, не могла любить
литературу, а имела ее лишь только для своих практических
целей.
Литература представляет большое удобство, когда хочешь говорить о чем-нибудь, а не о ком-нибудь, — так, однако, чтобы это было для нас полезно. Она усвоила две-три мысли Белинского, знала какое-то непримиримое положение Хомякова и склонялась на сторону Иннокентия против Филарета. Словом — впала, что называется, в сферу высших вопросов.