Неточные совпадения
Он был на такой ноге в
городе, что пригласительный билет от него мог служить паспортом во все гостиные, что многие молоденькие и хорошенькие дамы охотно подставляли ему свои розовенькие щечки, которые он
целовал как будто с отеческим чувством, и что иные, по-видимому, очень важные и порядочные,
люди были в неописанной радости, когда допускались к партии князя.
Но не слышал никто из них, какие «наши» вошли в
город, что привезли с собою и каких связали запорожцев. Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий
поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном
поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать
человеку.
Дома его ждала телеграмма из Антверпена. «Париж не вернусь еду Петербург Зотова». Он изорвал бумагу на мелкие куски, положил их в пепельницу, поджег и, размешивая карандашом, дождался, когда бумага превратилась в пепел. После этого ему стало так скучно, как будто вдруг исчезла
цель, ради которой он жил в этом огромном
городе. В сущности —
город неприятный, избалован богатыми иностранцами, живет напоказ и обязывает к этому всех своих
людей.
Быстрая походка
людей вызвала у Клима унылую мысль: все эти сотни и тысячи маленьких воль, встречаясь и расходясь, бегут к своим
целям, наверное — ничтожным, но ясным для каждой из них. Можно было вообразить, что горьковатый туман — горячее дыхание
людей и все в
городе запотело именно от их беготни. Возникала боязнь потерять себя в массе маленьких
людей, и вспоминался один из бесчисленных афоризмов Варавки, — угрожающий афоризм...
В изображении Дронова
город был населен людями, которые, единодушно творя всяческую скверну, так же единодушно следят друг за другом в
целях взаимного предательства, а Иван Дронов подсматривает за всеми, собирая бесконечный материал для доноса кому-то на всех
людей.
— Ваша жена… черт… Если я сидел и говорил теперь с вами, то единственно с
целью разъяснить это гнусное дело, — с прежним гневом и нисколько не понижая голоса продолжал барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы не только исключены из круга порядочных
людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и объявляю вам, что сегодня же насчет вас будут приняты меры и вас позовут в одно такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из
города!
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими
целое море зелени, внизу
город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают
люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Когда же он, больной и испорченный от нездоровой работы, пьянства, разврата, одурелый и шальной, как во сне, шлялся без
цели по
городу и сдуру залез в какой-то сарай и вытащил оттуда никому ненужные половики, мы все достаточные, богатые, образованные
люди, не то что позаботились о том, чтобы уничтожить те причины, которые довели этого мальчика до его теперешнего положения, а хотим поправить дело тем, что будем казнить этого мальчика.
Пока Ермолай ходил за «простым»
человеком, мне пришло в голову: не лучше ли мне самому съездить в Тулу? Во-первых, я, наученный опытом, плохо надеялся на Ермолая; я послал его однажды в
город за покупками, он обещался исполнить все мои поручения в течение одного дня — и пропадал
целую неделю, пропил все деньги и вернулся пеший, — а поехал на беговых дрожках. Во-вторых, у меня был в Туле барышник знакомый; я мог купить у него лошадь на место охромевшего коренника.
Ни одному
человеку не доверил артист своего замысла. После нескольких месяцев труда он едет в Москву изучать
город, окрестности и снова работает, месяцы
целые скрываясь от глаз и скрывая свой проект.
Это простое приглашение, как Галактион понял только впоследствии, являлось своего рода посвящением в орден наших. В официальные дни у Стабровского бывал
целый город, а запросто бывали только самые близкие
люди.
Лизе и в голову не приходило, что она патриотка; но ей было по душе с русскими
людьми; русский склад ума ее радовал; она, не чинясь, по
целым часам беседовала с старостой материнского имения, когда он приезжал в
город, и беседовала с ним, как с ровней, без всякого барского снисхождения.
— А вы отшельницей живете, скрываетесь. Мы с Женни сейчас же отыскали друг друга, а вы!..
Целые годы в одном
городе, и не дать о себе ни слуху ни духу. Делают так добрые
люди?
На
целый губернский
город выищется не более двух — трех сносно честных
людей, за которых, вероятно, бог и терпит сей град на земле, но которых, тем не менее, все-таки со временем съедят и выживут.
Этого маленького разговора совершенно было достаточно, чтобы все ревнивое внимание Клеопатры Петровны с этой минуты устремилось на маленький уездный
город, и для этой
цели она даже завела шпионку, старуху-сыромасленицу, которая, по ее приказаниям, почти каждую неделю шлялась из Перцова в Воздвиженское, расспрашивала стороной всех
людей, что там делается, и доносила все Клеопатре Петровне, за что и получала от нее масла и денег.
Он застал ее с матерью. Там было
человека два из
города, соседка Марья Ивановна и неизбежный граф. Мучения Александра были невыносимы. Опять прошел
целый день в пустых, ничтожных разговорах. Как надоели ему гости! Они говорили покойно о всяком вздоре, рассуждали, шутили, смеялись.
Наступила весна, и тихая дача огласилась громким говором, скрипом колес и грязным топотом
людей, переносящих тяжести. Приехали из
города дачники,
целая веселая ватага взрослых, подростков и детей, опьяненных воздухом, теплом и светом; кто-то кричал, кто-то пел, смеялся высоким женским голосом.
Часто, когда видишь не только рекрутские наборы, учения военных, маневры, но городовых с заряженными револьверами, часовых, стоящих с ружьями и налаженными штыками, когда слышишь (как я слышу в Хамовниках, где я живу)
целыми днями свист и шлепанье пуль, влипающих в мишень, и видишь среди
города, где всякая попытка самоуправства, насилия запрещается, где не разрешается продажа пороха, лекарств, быстрая езда, бездипломное лечение и т. п., видишь в этом же
городе тысячи дисциплинированных
людей, обучаемых убийству и подчиненных одному
человеку, — спрашиваешь себя: да как же те
люди, которые дорожат своею безопасностью, могут спокойно допускать и переносить это?
Трудный был этот год, год моей первой ученической работы. На мне лежала обязанность вести хронику происшествий, — должен знать все, что случилось в
городе и окрестностях, и не прозевать ни одного убийства, ни одного большого пожара или крушения поезда. У меня везде были знакомства, свои
люди, сообщавшие мне все, что случилось: сторожа на вокзалах, писцы в полиции, обитатели трущоб. Всем, конечно, я платил.
Целые дни на выставке я проводил, потому что здесь узнаешь все городские новости.
— Илька! Это отчего, — глаза у
людей маленькие, а видят всё!..
Целый город видят. Вот — всю улицу… Как она в глаза убирается, большая такая?
Силан. Что ходить-то! Он сам на крыльцо выйдет. Он
целый день на крыльце сидит, все на дорогу смотрит. И какой зоркий на беспашпортных! Хоть сто человек-артель вали, как сейчас воззрится да поманит кого к себе: «А поди-ка сюда, друг любезный!» Так тут и есть. (Почесывает затылок). А то пойти! (Подходит к городническому дому). Аристарх. Что только за дела у нас в
городе! Ну, уж обыватели! Самоеды! Да и те, чай, обходительнее. Ишь ты, чудное дело какое! Ну-ка! Господи благослови! (Закидывает удочку).
Он был владельцем канатного завода, имел в
городе у пристаней лавочку. В этой лавочке, до потолка заваленной канатом, веревкой, пенькой и паклей, у него была маленькая каморка со стеклянной скрипучей дверью. В каморке стоял большой, старый, уродливый стол, перед ним — глубокое кресло, и в нем Маякин сидел
целыми днями, попивая чай, читая «Московские ведомости». Среди купечества он пользовался уважением, славой «мозгового»
человека и очень любил ставить на вид древность своей породы, говоря сиплым голосом...
В думе, у губернатора, у архиерея, всюду в домах много лет говорили о том, что у нас в
городе нет хорошей и дешевой воды и что необходимо занять у казны двести тысяч на водопровод; очень богатые
люди, которых у нас в
городе можно было насчитать десятка три и которые, случалось, проигрывали в карты
целые имения, тоже пили дурную воду и всю жизнь говорили с азартом о займе — и я не понимал этого; мне казалось, было бы проще взять и выложить эти двести тысяч из своего кармана.
В таком
городе мой миллион должен произвести громадное, потрясающее впечатление. Нынче
люди так слабы, что даже при виде сторублевой кредитки теряют нить своих поступков, — что же будет, когда они увидят…
целый миллион в тумане! Поэтому будущее процесса сразу выяснилось предо мной во всех его подробностях, и я очень хорошо понял ту наглую радость, которую ощутил Прокоп, когда ему объявили, что Срединному суждено положить начало торжеству его добродетели!
— Да вот, сударь, умеете с
людьми говорить. Я ведь стар уже, восьмой десяток за половину пошел. Всяких
людей видал. Покойнику государю, Александру Павловичу, представлялся и обласкан словом от него был. В
целом городе, благодарение богу, известен не за пустого
человека, и губернаторы, и архиереи, и предшественники вот его высокоблагородия не забывали, как меня зовут по имени и по батюшке.
Коли хотите,
целые города (курорты) существуют, где, кроме лакеев, и
людей других не найдешь, а все-таки подлинного, «своего» лакея нет.
Через несколько дней мы пришли в Александрию, где собралось очень много войск. Еще сходя с высокой горы, мы видели огромное пространство, пестревшее белыми палатками, черными фигурами
людей, длинными коновязями и блестевшими кое-где рядами медных пушек и зеленых лафетов и ящиков. По улице
города ходили
целые толпы офицеров и солдат.
Целые две недели слонялся он по
городу, безо всякой
цели, один, и натыкался на
людей в задумчивости.
В
целом городе нет
человека,
В ком бы желчь не кипела ключом...
Приглашали Симу и другие образованные
люди города; он торопливо и робко говорил стихи, глотая слога и
целые слова, и уходил, одаренный двугривенными и гривенниками.
В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше время, — в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или карете, брали с собой
целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, — когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати
человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, — в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, — в губернском
городе К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.
Знаете, если
человек проваландался
целую ночь, по случаю первопутка, за
городом и лег в постель около четырех часов утра, да еще лег с не совсем свежей головой, и если еще при этом ему предстоит днем серьезная и срочная работа…
В разных концах
города, из разных почтовых ящиков, разными
людьми выбирались рассеянные письма, затерянные в груде других; потом они собирались в однородную кучку и одним
человеком приносились к тому, кто был их единственной
целью.
Павел Николаевич Горданов, которого Висленев назвал «сиротою», не терпел никаких недостатков в своем временном помещении. Древняя худая слава губернских пристанищ для проезжающих теперь уже почти повсеместно напраслина. В большинстве сколько-нибудь заметных русских
городов почти всегда можно найти не только чистый номер, но даже можно получить
целый «ложемент», в котором вполне удобно задать обед на десять
человек и вечерок на несколько карточных столов.
Повально воруют везде: в банях, опеках, земских управах, где только можно, без стыда и удержу. Как раз он — из губернского
города, где собирается крупный скандал: в банке проворовались господа директора, доверенные
люди целой губернии — и паника растет; все кинулись вынимать свои вклады. У кого есть еще что спускать, бессмысленно и так же бесстыдно расхищают, как этот Низовьев, стареющий женолюбец, у которого Париж не оставит под конец жизни ни одной десятины леса.
На полустанке жило несколько
человек: я с женой, глухой и золотушный телеграфист да три сторожа. Мой помощник, молодой чахоточный
человек, ездил лечиться в
город, где жил по
целым месяцам, предоставляя мне свои обязанности вместе с правом пользоваться его жалованьем. Детей у меня не было, гостей, бывало, ко мне никаким калачом не заманишь, а сам я мог ездить в гости только к сослуживцам по линии, да и то не чаще одного раза в месяц. Вообще, прескучнейшая жизнь.
Вследствие этого события Сафроныч еще более раскапустился и опустил голову, а Пекторалис приободрился: он был во всеоружии своей несокрушимой железной воли, которая теперь должна была явить себя не одному какому-нибудь частному
человеку или небольшому семейному кружку, а обществу
целого города.
Жутко было лететь первое время Гале. Далеко внизу копошились
люди, казавшиеся крохотными букашками с высоты, белели хатки, церкви, мелькали
целые города, селения. Птица летела с головокружительной быстротою, поднимаясь все выше и выше. Скоро не стало видно ни домов, ни церквей, ни селений…
Напротив,
город казался ему чрезвычайно бойким, с достаточною долей европеизма: его наполняло особое, неизведанное им ощущение какой-то связи с тем, что составляет нерв Петербурга. Въезжал он в него не фрондирующим, полуопальным помещиком, а особой, представителем сословия
целой губернии,
человеком, в душе которого перегорело все ненужное, глупо тревожное, всякий нечистоплотный и вредный задор.
В лесах, окружающих столицу, как мы уже знаем, водились лихие
люди, собиравшиеся в
целые шайки, промышлявшие разбоями или «воровскими делами» в самом
городе, куда, однако, они выходили поодиночке, иногда лишь по двое.
Безделица бывает обыкновенно придиркою к ссоре
людей сильных и знатных, как для начинания боя, где должны стена на стену сразиться славные бойцы
целого города, высылают всегда мальчиков.
Разве все интеллигентные
люди не продолжают жить по
городам — для своих, послушаешь их, самых возвышенных
целей, пожирая там, в
городах, эти свозимые для них туда средства жизни, от отсутствия которых мрет народ?
Правда, что были в Старом
Городе и протестанты,
люди, недовольные своим настоящим и протестующие даже против
целого порядка вещей; но эти
люди все-таки знали, чего им хочется.
Для этой
цели, найдя на окраине
города небольшой дом, отдававшийся в долгосрочную аренду, я нанял его; затем, при любезном содействии г. начальника нашей тюрьмы, всю глубину благодарности к которому я не могу выразить словами, я пригласил на новое место одного из опытнейших тюремщиков,
человека еще молодого, но уже закаленного в строгих принципах нашей тюрьмы.
Пришла из гостиной Фимочка и, найдя меня не спящим, час
целый сидела у меня и с ужасом рассказывала о немецком нашествии. Из ее бледности и бессвязных женских речей больше, чем из газет, понял и почувствовал, в каком трепетном ожидании вражеского нашествия находится вся наша столица, да и весь народ. Спаси, Господи, Россию и ее
города, ее
людей, ее дома и домишки. Не по заслугам, не по богатству и силе помилуй ее, Господи, а по малоумию нашему, по нищете нашей, которую так возлюбил ты в земной жизни твоей!
В Кракове у поляков какие-то совсем иные нравы. Этого, вероятно, еще следы их прежней жизни. Я
целый день проходил по
городу с моим проводником в кармане. Видел много, да все без толку. В шесть часов вечера зашел в пивной погреб. Народа тьма тьмущая. Около меня сидели два
человека и говорили о политике, довольно смело, довольно дерзко для
города, где есть австрийская гауптвахта. Они спросили себе полгуся, я тоже попросил гуся.
И для этого я по своей любви к ним привожу их в полный физических и нравственных зараз
город, отдаю их в руки чужих
людей, имеющих в воспитании одну корыстную
цель, и физически, и нравственно, и умственно старательно порчу своих детей.