Неточные совпадения
— Это мы хорошо сделали, что теперь
ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, — он куда-то по делу спешил; пусть пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у него душно… а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что
за город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право… как толкаются… Этой девицы я тоже очень боюсь…
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она
ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей.
За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег,
город был не слышен, точно глубокой ночью.
Чай он пил с ромом,
за ужином опять пил мадеру, и когда все гости
ушли домой, а Вера с Марфенькой по своим комнатам, Опенкин все еще томил Бережкову рассказами о прежнем житье-бытье в
городе, о многих стариках, которых все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого времени, наконец, о своих домашних несчастиях, и все прихлебывал холодный чай с ромом или просил рюмочку мадеры.
— Бог его знает — бродит где-нибудь; в гости, в
город ушел, должно быть; и никогда не скажет куда — такая вольница! Не знаешь, куда лошадь послать
за ним!
Получив желаемое, я
ушел к себе, и только сел
за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в
городе русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее.
Днем он бродил по окраинам
города, не рискуя проникать в центральные части; с наступлением ночи
уходил за заставу и летом ночевал в канаве, а зимой зарывался в сенной стог.
Оказалось, что это был тот же самый Балмашевский, но… возмутивший всех циркуляр он принялся применять не токмо
за страх, но и
за совесть: призывал детей, опрашивал, записывал «число комнат и прислуги». Дети
уходили испуганные, со слезами и недобрыми предчувствиями, а
за ними исполнительный директор стал призывать беднейших родителей и на точном основании циркуляра убеждал их, что воспитывать детей в гимназиях им трудно и нецелесообразно. По
городу ходила его выразительная фраза...
Она, глядя на них, смеется и плачет, и извиняется передо мной
за плач и писк; говорит, что это с голоду, что она ждет не дождется, когда вернется муж, который
ушел в
город продавать голубику, чтобы купить хлеба.
Губернатор
услал его куда-то
за город.
Феня
ушла в Сибирь
за партией арестантов, в которой отправляли Кожина: его присудили в каторжные работы. В той же партии
ушел и Ястребов. Когда партия арестантов выступала из
города, ей навстречу попалась похоронная процессия: в простом сосновом гробу везли из городской больницы Ермошкину жену Дарью, а
за дрогами шагал сам Ермошка.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну
за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви
уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад,
за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из
города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей
за то.
И все затем тронулись в путь. Старик Захаревский, впрочем, поехал в дрожках шажком
за молодыми людьми. Роща началась почти тотчас же по выезде из
города. Юлия и кавалеры ее сейчас же
ушли в нее.
На крыльце меня встретила лохматая и босая девчонка в затрапезном платье (Машенька особенно старалась сохранить
за своею усадьбой характер крепостного права и потому держала на своих хлебах почти весь женский штат прежней барской прислуги) и торопливо объявила, что Филофей Павлыч в
город уехали, а Марья Петровна в поле
ушли.
— Кабы не увидал я тебя — хоть назад в тюрьму иди! Никого в
городе не знаю, а в слободу идти — сейчас же схватят. Хожу и думаю — дурак! Зачем
ушел? Вдруг вижу — Ниловна бежит! Я
за тобой…
В ее квартире была устроена тайная типография, и когда жандармы, узнав об этом, явились с обыском, она, успев
за минуту перед их приходом переодеться горничной,
ушла, встретив у ворот дома своих гостей, и без верхнего платья, в легком платке на голове и с жестянкой для керосина в руках, зимою, в крепкий мороз, прошла весь
город из конца в конец.
— Хорошо вам, Алексей Васильич, так-ту говорить! Известно, вы без горя живете, а мне, пожалуй, и задавиться — так в ту же пору; сами, чай, знаете, каково мое житье! Намеднись вон работала-работала на городничиху, целую неделю рук не покладывала, а пришла нонче
за расчетом, так"как ты смеешь меня тревожить, мерзавка ты этакая! ты, мол, разве не знаешь, что я всему
городу начальница!". Ну, и
ушла я с тем… а чем завтра робят-то накормлю?
Надавал князь мне доверенностей и свидетельств, что у него фабрика есть, и научил говорить, какие сукна вырабатывает, и
услал меня прямо из
города к Макарью, так что я Груши и повидать не мог, а только все
за нее на князя обижался, что как он это мог сказать, чтобы ей моею женой быть?
Промыслы. Половина населения
уходит в Москву и в приволжские
города, где промышляет по трактирной части и уплачивает
за все село казенные сборы. Воров в селе считают двадцать четыре человека.
— А, да! я ей дал слово ехать нынче с ними
за город в какую-то рощу и было совсем позабыл! — отвечал Термосесов и
ушел вслед
за почтальоном.
Кожемякин поднялся, не желая — зевнул, поглядел вдоль улицы, в небо, уже начинавшее краснеть, на чёрные холмы
за городом и нехотя
ушёл.
Выйду, бывало, к нему
за баню, под берёзы, обнимет он меня, как малого ребёнка, и начнёт: про
города, про людей разных, про себя — не знаю, как бог меня спасал, вовремя
уходила я к батюшке-то сонному!
Манило
за город, на зелёные холмы, под песни жаворонков, на реку и в лес, празднично нарядный. Стали собираться в саду, около бани, под пышным навесом берёз,
за столом, у самовара, а иногда — по воскресеньям —
уходили далеко в поле,
за овраги, на возвышенность, прозванную Мышиный Горб, — оттуда был виден весь
город, он казался написанным на земле ласковыми красками, и однажды Сеня Комаровский, поглядев на него с усмешечкой, сказал...
Зарубин и Мясников поехали в
город для повестки народу,а незнакомец, оставшись у Кожевникова, объявил ему, что он император Петр III, что слухи о смерти его были ложны, что он, при помощи караульного офицера,
ушел в Киев, где скрывался около года; что потом был в Цареграде и тайно находился в русском войске во время последней турецкой войны; что оттуда явился он на Дону и был потом схвачен в Царицыне, но вскоре освобожден верными казаками; что в прошлом году находился он на Иргизе и в Яицком городке, где был снова пойман и отвезен в Казань; что часовой, подкупленный
за семьсот рублей неизвестным купцом, освободил его снова; что после подъезжал он к Яицкому городку, но, узнав через одну женщину о строгости, с каковою ныне требуются и осматриваются паспорта, воротился на Сызранскую дорогу, по коей скитался несколько времени, пока наконец с Таловинского умета взят Зарубиным и Мясниковым и привезен к Кожевникову.
По вечерам он
уходил гулять, и всегда его манило
за город.
В тот же день вечером Илья принуждён был
уйти из дома Петрухи Филимонова. Случилось это так: когда он возвратился из
города, на дворе его встретил испуганный дядя, отвёл в угол
за поленницу дров и там сказал...
Вслед
за старым москвичом Аполлоном, уже вслух на всю улицу ругаются и все кучера, и извозчики и ломовики. А богатеи, что на собственных выездах щеголяют, даже заикнуться не дерзают. А замолчали они после того, как их выборных «отцов
города», когда в заседании думы они эту Аполлонову мысль об открытии одного пролета высказали, начальство так пугнуло, что душа в пятки
ушла.
В три или четыре часа гости расходились или уезжали вместе
за город или на Офицерскую к какой-то Варваре Осиповне, а я
уходил к себе в лакейскую и долго не мог уснуть от головной боли и кашля.
— Однако тебе это всё равно. И колдун — человек. Ты вот что знай:
город — он опасный, он вон как приучает людей: жена у человека на богомолье
ушла, а он сейчас на её место стряпуху посадил и — балуется. А старик такого примера показать не может… Я и говорю, что, мол, тебе с ним ладно будет, надо думать. Будешь ты жить
за ним, как
за кустом, сиди да поглядывай.
Я вас никогда не любила, и если решилась выйти
за вас, то единственно, чтоб хоть куда-нибудь
уйти отсюда, из этого проклятого
города, и избавиться от всего этого смрада…
В четверг только на час
уходил к Колесникову и передал ему деньги. Остальное время был дома возле матери; вечером в сумерки с ней и Линочкой ходил гулять
за город. Ночью просматривал и жег письма; хотел сжечь свой ребяческий старый дневник, но подумал и оставил матери. Собирал вещи, выбрал одну книгу для чтения; сомневался относительно образка, но порешил захватить с собою — для матери.
Илья почти не жил дома, мелькнёт утром
за чаем и
уходит в
город к дяде или в лес с Мироном и вихрастым, чёрненьким Горицветовым; этот маленький, пронырливый мальчишка, колючий, как репейник, ходил виляющей походкой, его глаза были насмешливо вывихнутыми и казались косыми.
И тогда, заполучив куш,
уйду,
уйду навсегда! поселюсь в
городе, запишусь членом в клуб и буду каждый вечер забавляться в табельку по четверти копейки
за пункт.
— Вот я и приезжаю. Спрашиваю: «Дома господа?» — «Нет, говорят, барин уехал в
город, а барыня в оржаном поле прогуливается». Ах, думаю, что делать?.. Пометался по полю туда-сюда; однако думаю: дай-ка пойду к Лапинской роще; там грибы растут, — не
за грибами ли
ушла Анна Павловна? Только подхожу к опушке, глядь, она как тут, да еще и не одна.
Надумал идти в
город. Был там протопоп, благочестивой жизни и весьма учёный, — с раскольниками ревностно состязался о делах веры и славу прозорливца имел. Объявил тестю, что
ухожу, дом и всё, принадлежащее мне, оставляю ему, а он пусть даст мне
за всё сто рублей.
Вот уже целая неделя прошла с тех пор, как полк возвратился с маневров. Наступил сезон вольных работ, и роты одна
за другой
уходят копать бураки у окрестных помещиков, остались только наша да 11-я.
Город точно вымер. Эта пыльная и душная жара, это дневное безмолвие провинциального городка, нарушаемое только неистовым ораньем петухов, — раздражают и угнетают меня…
—
Ухожу. Как, бог даст, устроится она, с тобой ли, с кем ли, я и пошла. Шесть годов думаю об этом. Ты женись на ней, женись, это лучше всего тебе! Мельницу — продай, да в
город, лавочку открой там — вот тебе и хорошо будет. Она тоже не крестьянка, Хриська-то. Ей
за прилавком стоять — самое место!
Барак стоял далеко
за городом, среди длинной, зелёной равнины, с одной стороны ограниченной тёмной полосой леса, с другой — линией городских зданий; на севере поле
уходило вдаль и там, зелёное, сливалось с мутно-голубым горизонтом; на юге его обрезывал крутой обрыв к реке, а по обрыву шёл тракт и стояли на равном расстоянии друг от друга старые, ветвистые деревья.
Тут узнали мы от своих словоохотливых товарищей, что вчера Тимьянский и Кайсаров вместе еще с тремя студентами, Поповым, Петровым и Кинтером,
уходили на целый день
за город к Хижицам и Зилантову монастырю (известное место, верстах в четырех или пяти от Казани), что они брали с собой особый большой ящик, в котором помещались доски для раскладывания бабочек и сушки других насекомых, что всего они набрали штук семьдесят.
Мы уже видели, что он здесь почти не действует для достижения своей главной цели; только раз видим мы, что он
уходит за 60 верст для примирения поссорившихся земляков, живших в Троицком посаде, да в конце его пребывания в Москве упомянуто, что он разъезжал по
городу и видался украдкой с разными лицами.
Прибежал товарищ, собрался народ, смотрят мою рану, снегом примачивают. А я забыл про рану, спрашиваю: «Где медведь, куда
ушел?» Вдруг слышим: «Вот он! вот он!» Видим: медведь бежит опять к нам. Схватились мы
за ружья, да не поспел никто выстрелить, — уж он пробежал. Медведь остервенел, — хотелось ему еще погрызть, да увидал, что народу много, испугался. По следу мы увидели, что из медвежьей головы идет кровь; хотели идти догонять, но у меня разболелась голова, и поехали в
город к доктору.
Не раз и не два миршенских ходоков из Петербурга по этапу назад выпроваживали, но миршенцы больше всякого начальства верили подьячему да его сроднику волостному писарю, каждый раз новые деньги сбирали и новых ходоков в Петербург снаряжали. Кончилось тем, что миршенское общество обязали подписками об якимовских пустошах ни в каких судах не хлопотать, а подьячего с писарем
за писанье кляузных просьб
услать в дальние
города на житье. Тут миршенцы успокоились.
В четверг служил он обедню в соборе, было омовение ног. Когда в церкви кончилась служба и народ расходился по домам, то было солнечно, тепло, весело, шумела в канавах вода, а
за городом доносилось с полей непрерывное пение жаворонков, нежное, призывающее к покою. Деревья уже проснулись и улыбались приветливо, и над ними, бог знает куда,
уходило бездонное, необъятное голубое небо.
Но не все, как сказано,
ушли вслед
за восторженным Миною Силычем, и другая половина
города, под рукою вновь избранного ею себе наставника, Семена Дмитриевича Деева, осталась в прежней вере.
В силу указов Екатерины, раскольники, получив полные гражданские права и свободу богослужения по старым книгам, во множестве добровольно воротились из-за границы, куда толпами
уходили во время преследований, вышли из лесов и скитов и явились жителями
городов.