Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди
увидят, что
мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Оттого ли, что дети
видели, что
мама любила эту тетю, или оттого, что они сами чувствовали в ней особенную прелесть; но старшие два, а за ними и меньшие, как это часто бывает с детьми, еще до обеда прилипли к новой тете и не отходили от нее.
— Отец жалуется, что любить трудно. Он даже кричал на
маму: пойми, дура, ведь я тебя люблю.
Видишь?
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их
мамы, так же как кошки, я это
видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у
мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Имел удовольствие
видеть его: между нами говоря — нахал и, как все столичные карьеристы, не пожалеет ни папу, ни
маму.
— Мне-то не знать? Да я же и нянчила этого ребенка в Луге. Слушай, брат: я давно
вижу, что ты совсем ни про что не знаешь, а между тем оскорбляешь Андрея Петровича, ну и
маму тоже.
Замечу, что от всех нас, от
мамы и особенно от Татьяны Павловны, она
видела много участья, но, пристроив ее у Столбеевой, все наши как-то стали ее забывать, кроме разве Лизы, часто навещавшей ее.
А Лизу я не «забыл»,
мама ошиблась. Чуткая мать
видела, что между братом и сестрой как бы охлаждение, но дело было не в нелюбви, а скорее в ревности. Объясню, ввиду дальнейшего, в двух словах.
Дело в том, что визит ее и дозволение ей меня
видеть Тушары внутри себя, видимо, считали чрезвычайным с их стороны снисхождением, так что посланная
маме чашка кофею была, так сказать, уже подвигом гуманности, сравнительно говоря, приносившим чрезвычайную честь их цивилизованным чувствам и европейским понятиям.
Лизу я
видел реже, чем
маму, хотя она заходила ко мне каждый день, даже по два раза.
Меня позвали к Тушару, и он велел мне взять все мои тетрадки и книги и показать
маме: «чтоб она
видела, сколько успели вы приобрести в моем заведении». Тут Антонина Васильевна, съежив губки, обидчиво и насмешливо процедила мне с своей стороны...
—
Видите,
мама? Слышите? — указала ей на меня Лиза.
— Да приподымитесь хоть немножко:
видите, как трудно
маме!
Он
маму любит,
маму, и я
видел, как он обнимал ее, и я прежде сам думал, что он любит Катерину Николаевну, но теперь узнал ясно, что он, может, ее когда-то любил, но теперь давно ненавидит… и хочет мстить, и она боится, потому что я тебе скажу, Ламберт, он ужасно страшен, когда начнет мстить.
—
Мама, а не помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в самом деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там
увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше ничего!
Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и
маме скажи, что не выйду от вас…
— Для меня, господа, — возвысил я еще пуще голос, — для меня
видеть вас всех подле этого младенца (я указал на Макара) — есть безобразие. Тут одна лишь святая — это
мама, но и она…
Испуг
мамы переходил в недоумение и сострадание; она прежде всего
видела в нем лишь несчастного; случалось же, что и прежде он говорил иногда почти так же странно, как и теперь.
Я выбежал; я не мог
видеть кого бы то ни было, не только Татьяну Павловну, а
мама меня мучила. Я хотел быть один, один.
Но я в первый раз еще в этот вечер увидал Версилова и
маму вместе; до сих пор я
видел подле него лишь рабу его.
— Унять, унять его! — озверела совсем Татьяна Павловна.
Мама затрепетала. Макар Иванович,
видя всеобщий испуг, тоже испугался.
— Заезжайте к
мама. Она очень хочет вас
видеть, — сказала она и, чувствуя, что она лжет, и он понимает это, покраснела еще больше.
— Ничего не дам, а ей пуще не дам! Она его не любила. Она у него тогда пушечку отняла, а он ей по-да-рил, — вдруг в голос прорыдал штабс-капитан при воспоминании о том, как Илюша уступил тогда свою пушечку
маме. Бедная помешанная так и залилась вся тихим плачем, закрыв лицо руками. Мальчики,
видя, наконец, что отец не выпускает гроб от себя, а между тем пора нести, вдруг обступили гроб тесною кучкой и стали его подымать.
Аня.
Мама!..
Мама, ты плачешь? Милая, добрая, хорошая моя
мама, моя прекрасная, я люблю тебя… я благословляю тебя. Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, но не плачь,
мама, у тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа… Пойдем со мной, пойдем, милая, отсюда, пойдем!.. Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты
увидишь его, поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься,
мама! Пойдем, милая! Пойдем!..
—
Мама,
мама! — закричал он. — Я
видел сон.
— Вот,
видите ли… Моя
мама отпустила меня к нему. Могу я его
видеть?
И разве он не видал, что каждый раз перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве, с которым
мама, в подражание модным петербургским прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как закатывается солнце на другой стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он не
видел, как ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он не улавливал в эти моменты много нового и странного, разве он не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда приходил Павел Эдуардович.
«Ты мне скажи про него,
Мама! недобрый он, что ли,
Что я не
вижу его?
В доме тревога большая.
Счастливы, светлы лицом,
Заново дом убирая,
Шепчутся
мама с отцом.
Как весела их беседа!
Сын подмечает, молчит.
— Скоро
увидишь ты деда! —
Саше отец говорит…
Дедушкой только и бредит
Саша, — не может уснуть:
«Что же он долго не едет?..»
— Друг мой! Далек ему путь! —
Саша тоскливо вздыхает,
Думает: «Что за ответ!»
Вот наконец приезжает
Этот таинственный дед.
— Ах, Трилли, ах, боже мой!.. Ангел мой, я умоляю тебя. Послушай же,
мама тебя умоляет. Ну прими же, прими лекарство;
увидишь, тебе сразу-сразу станет легче: и животик пройдет, и головка. Ну сделай это для меня, моя радость! Ну хочешь, Трилли,
мама станет перед тобой на колени? Ну вот, смотри, я на коленях перед тобой. Хочешь, я тебе подарю золотой? Два золотых? Пять золотых, Трилли? Хочешь живого ослика? Хочешь живую лошадку?.. Да скажите же ему что-нибудь, доктор!..
— Ладно,
мама! Прости, —
вижу я! — бормотал он, опуская голову, и с улыбкой, мельком взглянув на нее, прибавил, отвернувшись, смущенный, но обрадованный...
— Я,
мама,
видел, — многое задевало тебя за душу, трудно тебе. Думал — никогда ты не помиришься с нами, не примешь наши мысли, как свои, а только молча будешь терпеть, как всю жизнь терпела. Это тяжело было!..
— Родителей лишилась? — повторила она. — Это — ничего! Отец у меня такой грубый, брат тоже. И — пьяница. Старшая сестра — несчастная… Вышла замуж за человека много старше ее. Очень богатый, скучный, жадный.
Маму — жалко! Она у меня простая, как вы. Маленькая такая, точно мышка, так же быстро бегает и всех боится. Иногда — так хочется
видеть ее…
Он подумал было, что это всё его
мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не
видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и… и вдруг, — о, какой свет!
Где это он теперь: всё блестит, всё сияет и кругом всё куколки, — но нет, это всё мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и
видит он: смотрит его
мама и смеется на него радостно.
И надобно
видеть, как он принимается иногда поучать меня — ну, точь-в-точь он патриарх, а я малый ребенок, который, кроме «папы» да «
мамы», говорить ничего не умеет… так, знаешь, благосклонно, не сердясь.
Разумеется, мне пришлось много вытерпеть от
мамы, и очень мне было больно
видеть, как она огорчалась, — и думала я, что я немножко поторопилась; но ведь у меня была твоя записка — и я без того уже знала…
— Этого довольно, совсем довольно. Ах, какая ты у меня восторгательная, мамочка. Какая ты золотая, брильянтовая! Ты подумай только,
мама, что бы теперь сказала Мария Ефимовна Слепцова, если бы
увидела твою непомерную расточительность!
Затем, прежде всех криков, раздался один страшный крик. Я
видел, как Лизавета Николаевна схватила было свою
мама за плечо, а Маврикия Николаевича за руку и раза два-три рванула их за собой, увлекая из комнаты, но вдруг вскрикнула и со всего росту упала на пол в обмороке. До сих пор я как будто еще слышу, как стукнулась она о ковер затылком.
— Это вы всё смеётесь надо мной, потому что я — ещё маленький! А дьяволов — никто не
видел, и вовсе их нет,
мама говорит — это просто глупости — дьяволы…
— Как, бывало,
увидим ее, — продолжала Серафима Григорьевна, — как только еще издали завидим ее, все бежим и кричим: «
Мама наша идет! Родная идет!»—совсем как галченята.
В следующую за пропажей председателя ночь я
видел свой первый страшный сон. Сначала мне представлялось, что нашего председателя возят со станции на станцию и, не выпуская из кибитки, командуют: лошадей! Потом, виделось, что его обронили в снег…"Любопытно бы знать, — думалось мне, — отроют ли его и скажет ли он:
мама! как тот почтительный младенец, о котором некогда повествовала моя няня?"
Людмила. Ната — очень дерзкая с
мамой,
видишь, Раша. По-моему, это плохо.
Людмила. Здравствуй,
мама Вася! Милый мой, удивительный сон
видела я, удивительно красивый…
Чебутыкин. Может быть…
Мамы так
мамы. Может, я не разбивал, а только кажется, что разбил. Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет. Ничего я не знаю, никто ничего не знает. (У двери.) Что смотрите? У Наташи романчик с Протопоповым, а вы не
видите… Вы вот сидите тут и ничего не
видите, а у Наташи романчик с Протопоповым… (Поет.) Не угодно ль этот финик вам принять… (Уходит.)
— Не знаю, боятся, что ли! Ты не сердись на них,
мама. Они говорят, что только у нас и
видят настоящую жизнь.
Увидел в синем дыму лицо молящейся матери и сперва удивился: «Как она сюда попала?» — забыл, что всю дорогу шел с нею рядом, но сейчас же понял, что и это нужно, долго рассматривал ее строгое, как бы углубленное лицо и также одобрил: «Хорошая
мама: скоро она так же будет молиться надо мною!» Потом все так же покорно Саша перевел глаза на то, что всего более занимало его и все более открывало тайн: на две желтые, мертвые, кем-то заботливо сложенные руки.
— Орсуна, радость моя, капитан капитанов! — сказал он. — На мысе Гардена с тех пор, как я купил у Траулера этот дом, поселилось столько народа, что женское население стало очень разнообразно. Ваша фея Маленькой Ноги должна иметь папу и
маму; что касается меня, то я не
вижу здесь пока другой феи, кроме Дигэ Альвавиз, но и та не может исчезнуть, я думаю.
И она пригнулась к нему и поцеловала. Ей, очевидно, хотелось, чтобы и
мама видела, как он несет ее.
На суде близость товарищей привела Каширина в себя, и он снова, на мгновение,
увидел людей: сидят и судят его и что-то говорят на человеческом языке, слушают и как будто понимают. Но уже на свидании с матерью он, с ужасом человека, который начинает сходить с ума и понимает это, почувствовал ярко, что эта старая женщина в черном платочке — просто искусно сделанная механическая кукла, вроде тех, которые говорят: «папа», «
мама», но только лучше сделанная. Старался говорить с нею, а сам, вздрагивая, думал...