Неточные совпадения
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего другого не остается, как спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в
ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении застала ее толпа; застала
бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
Первое падение Кузовлева на реке взволновало всех, но Алексей Александрович видел ясно на
бледном, торжествующем лице Анны, что
тот, на кого она смотрела, не упал.
То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания;
то, что для Анны было невозможною, ужасною и
тем более обворожительною мечтою счастия, — это желание было удовлетворено.
Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.
И опять в воображении ее возникло вечно гнетущее ее материнское сердце жестокое воспоминание смерти последнего, грудного мальчика, умершего крупом, его похороны, всеобщее равнодушие пред этим маленьким розовым гробиком и своя разрывающая сердце одинокая боль пред
бледным лобиком с вьющимися височками, пред раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба в
ту минуту, как его закрывали розовою крышечкой с галунным крестом.
Нахмуренное лицо Алексея Вронского
побледнело, и выдающаяся нижняя челюсть его дрогнула, что с ним бывало редко. Он, как человек с очень добрым сердцем, сердился редко, но когда сердился и когда у него дрожал подбородок,
то, как это и знал Александр Вронский, он был опасен. Александр Вронский весело улыбнулся.
Доктор подошел. Бедный доктор! он был
бледнее, чем Грушницкий десять минут
тому назад.
Между
тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли на снегу; месяц
бледнел на западе и готов уж был погрузиться в черные свои тучи, висящие на дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли.
Мы встречаемся каждый день у колодца, на бульваре; я употребляю все свои силы на
то, чтоб отвлекать ее обожателей, блестящих адъютантов,
бледных москвичей и других, — и мне почти всегда удается.
Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку,
то я был удивлен худобой его
бледных пальцев.
Он об этом больше ничего, как только сказал
тому и другому, и вдруг
побледнели и
тот и другой; страх прилипчивее чумы и сообщается вмиг.
Он был
бледный, убитый, в
том бесчувственно-страшном состоянии, в каком бывает человек, видящий перед собою черную, неотвратимую смерть, это страшилище, противное естеству нашему…
— Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще ничего; слушайте только, что рассказала протопопша: приехала, говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и
бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только, совершенный роман; вдруг в глухую полночь, когда все уже спало в доме, раздается в ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат: «Отворите, отворите, не
то будут выломаны ворота!» Каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в
то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он
бледную память.
Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит;
Кокетства в ней ни капли нет —
Его не терпит высший свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей иль не видно, иль не жаль;
Онегин сохнет, и едва ль
Уж не чахоткою страдает.
Все шлют Онегина к врачам,
Те хором шлют его к водам.
«Как недогадлива ты, няня!» —
«Сердечный друг, уж я стара,
Стара; тупеет разум, Таня;
А
то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли…» —
«Ах, няня, няня! до
того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты видишь, дело о письме
К Онегину». — «Ну, дело, дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я…
Да что ж ты снова
побледнела?» —
«Так, няня, право, ничего.
Пошли же внука своего...
«Я влюблена», — шептала снова
Старушке с горестью она.
«Сердечный друг, ты нездорова». —
«Оставь меня: я влюблена».
И между
тем луна сияла
И томным светом озаряла
Татьяны
бледные красы,
И распущенные власы,
И капли слез, и на скамейке
Пред героиней молодой,
С платком на голове седой,
Старушку в длинной телогрейке:
И всё дремало в тишине
При вдохновительной луне.
В первый раз, как Сережа заговорил со мной, я до
того растерялся от такого неожиданного счастия, что
побледнел, покраснел и ничего не мог отвечать ему.
Его высокая фигура в черном фраке,
бледное выразительное лицо и, как всегда, грациозные и уверенные движения, когда он крестился, кланялся, доставая рукою землю, брал свечу из рук священника или подходил ко гробу, были чрезвычайно эффектны; но, не знаю почему, мне не нравилось в нем именно
то, что он мог казаться таким эффектным в эту минуту.
Я воображал ее
то в
том,
то в другом положении: живою, веселою, улыбающеюся; потом вдруг меня поражала какая-нибудь черта в
бледном лице, на котором остановились мои глаза: я вспоминал ужасную действительность, содрогался, но не переставал смотреть.
Вошел Фока и точно
тем же голосом, которым он докладывал «кушать готово», остановившись у притолоки, сказал: «Лошади готовы». Я заметил, что maman вздрогнула и
побледнела при этом известии, как будто оно было для нее неожиданно.
Разница
та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов; что здесь были
те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо
бледной смерти увидели жизнь — и жизнь во всем разгуле; что здесь были
те, которые, по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь были
те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
Между
тем Катерина Ивановна отдышалась, на время кровь отошла. Она смотрела болезненным, но пристальным и проницающим взглядом на
бледную и трепещущую Соню, отиравшую ей платком капли пота со лба: наконец, попросила приподнять себя. Ее посадили на постели, придерживая с обеих сторон.
Он ничего не мог выговорить. Он совсем, совсем не так предполагал объявить и сам не понимал
того, что теперь с ним делалось. Она тихо подошла к нему, села на постель подле и ждала, не сводя с него глаз. Сердце ее стучало и замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное лицо свое; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел по сердцу Сони.
Раскольников не отвечал, он сидел
бледный и неподвижный, все с
тем же напряжением всматриваясь в лицо Порфирия.
Катерина Ивановна встала со стула и строго, по-видимому спокойным голосом (хотя вся
бледная и с глубоко подымавшеюся грудью), заметила ей, что если она хоть только один еще раз осмелится «сопоставить на одну доску своего дрянного фатеришку с ее папенькой,
то она, Катерина Ивановна, сорвет с нее чепчик и растопчет его ногами».
В лихорадке и в бреду провела всю ночь Соня. Она вскакивала иногда, плакала, руки ломала,
то забывалась опять лихорадочным сном, и ей снились Полечка, Катерина Ивановна, Лизавета, чтение Евангелия и он… он, с его
бледным лицом, с горящими глазами… Он целует ей ноги, плачет… О господи!
— Ты убивец, — произнес
тот, еще раздельнее и внушительнее и как бы с улыбкой какого-то ненавистного торжества, и опять прямо глянул в
бледное лицо Раскольникова и в его помертвевшие глаза.
Секунды две не более происходила настоящая борьба; потом вдруг как бы кто-то кого-то с силою оттолкнул, и вслед за
тем какой-то очень
бледный человек шагнул прямо в кабинет Порфирия Петровича.
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У
того засверкали глаза; он ужасно
побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
Ну, да это, положим, в болезни, а
то вот еще: убил, да за честного человека себя почитает, людей презирает,
бледным ангелом ходит, — нет, уж какой тут Миколка, голубчик Родион Романыч, тут не Миколка!
Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею, дрожавшею нижнею губкой, с сверкающими, как огонь, большими черными глазами, смотрела на него, решившись, измеряя и выжидая первого движения с его стороны. Никогда еще он не видал ее столь прекрасною. Огонь, сверкнувший из глаз ее в
ту минуту, когда она поднимала револьвер, точно обжег его, и сердце его с болью сжалось. Он ступил шаг, и выстрел раздался. Пуля скользнула по его волосам и ударилась сзади в стену. Он остановился и тихо засмеялся...
— Долой с квартир! Сейчас! Марш! — и с этими словами начала хватать все, что ни попадалось ей под руку из вещей Катерины Ивановны, и скидывать на пол. Почти и без
того убитая, чуть не в обмороке, задыхавшаяся,
бледная, Катерина Ивановна вскочила с постели (на которую упала было в изнеможении) и бросилась на Амалию Ивановну. Но борьба была слишком неравна;
та отпихнула ее, как перышко.
— Так, мне очень надо, — ответил он смутно, как бы колеблясь в
том, что хотел сказать. Но в
бледном лице его была какая-то резкая решимость.
При слове «помешанный», неосторожно вырвавшемся у заболтавшегося на любимую
тему Зосимова, все поморщились. Раскольников сидел, как бы не обращая внимания, в задумчивости и с странною улыбкой на
бледных губах. Он что-то продолжал соображать.
Но тут голос изменил ей, и в
то же время она почувствовала, что Павел Петрович ухватил и стиснул ее руку… Она посмотрела на него, и так и окаменела. Он стал еще
бледнее прежнего; глаза его блистали, и, что всего было удивительнее, тяжелая, одинокая слеза катилась по его щеке.
Она
побледнела, словно ее что в сердце кольнуло, да так кольнуло, что она удивилась и долго потом размышляла о
том, что бы это значило.
Часу в первом утра он, с усилием раскрыв глаза, увидел над собою при свете лампадки
бледное лицо отца и велел ему уйти;
тот повиновался, но тотчас же вернулся на цыпочках и, до половины заслонившись дверцами шкафа, неотвратимо глядел на своего сына.
— Книжками интересуешься? — спросила Марина, и голос ее звучал явно насмешливо: — Любопытные? Все — на одну
тему, — о нищих духом, о
тех, чей «румянец воли
побледнел под гнетом размышления», — как сказано у Шекспира. Супруг мой особенно любил Бульвера и «Скучную историю».
Марина не возвращалась недели три, — в магазине торговал чернобородый Захарий, человек молчаливый, с неподвижным, матово-бледным лицом, темные глаза его смотрели грустно, на вопросы он отвечал кратко и тихо; густые, тяжелые волосы простеганы нитями преждевременной седины. Самгин нашел, что этот Захарий очень похож на переодетого монаха и слишком вял, бескровен для
того, чтоб служить любовником Марины.
Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно
бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть,
того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Он выбивался из сил, плакал, как ребенок, о
том, что вдруг
побледнели радужные краски его жизни, о
том, что Ольга будет жертвой. Вся любовь его была преступление, пятно на совести.
Они с радушием заколют отличную индейку или дюжину цыплят к приезду гостя, но лишней изюминки в кушанье не положат, и
побледнеют, как
тот же гость самовольно вздумает сам налить себе в рюмку вина.
— Вот вы этак все на меня!.. — Ну, ну, поди, поди! — в одно и
то же время закричали друг на друга Обломов и Захар. Захар ушел, а Обломов начал читать письмо, писанное точно квасом, на серой бумаге, с печатью из бурого сургуча. Огромные
бледные буквы тянулись в торжественной процессии, не касаясь друг друга, по отвесной линии, от верхнего угла к нижнему. Шествие иногда нарушалось бледно-чернильным большим пятном.
Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует
ту мужественность, в которой должна быть закалена душа, чтоб не
бледнеть перед жизнью, какова бы она ни была, смотреть на нее не как на тяжкое иго, крест, а только как на долг, и достойно вынести битву с ней.
Если же
то была первая, чистая любовь, что такое ее отношения к Штольцу? — Опять игра, обман, тонкий расчет, чтоб увлечь его к замужеству и покрыть этим ветреность своего поведения?.. Ее бросало в холод, и она
бледнела от одной мысли.
Она опомнилась, но снова
Закрыла очи — и ни слова
Не говорит. Отец и мать
Ей сердце ищут успокоить,
Боязнь и горесть разогнать,
Тревогу смутных дум устроить…
Напрасно. Целые два дня,
То молча плача,
то стеня,
Мария не пила, не ела,
Шатаясь,
бледная как тень,
Не зная сна. На третий день
Ее светлица опустела.
Но если кто хотя случайно
Пред ним Мазепу называл,
То он
бледнел, терзаясь тайно,
И взоры в землю опускал. //…………………………………………
— Будет вашей женой, Иван Иванович, — сказала Татьяна Марковна,
бледная от волнения, — если…
то забудется, отойдет… (Он сделал нетерпеливый, отчаянный жест…) если этот обрыв вы не считаете бездной… Я поняла теперь только, как вы ее любите…
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он не знает еще почему, не только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась,
то он и решил не давать в себе развиться ни любопытству, ни воображению и показать ей, что она
бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше ничего.
Савелий
побледнел и вопросительно взглянул на жену;
та истощила весь запас клятв: ничего не помогло.